В тебе не погиб поэт?..

- В тебе не погиб поэт?
Обычно производство убивает...
- Да, как ватерклозет,
Оно мозги мне промывает,
Но всегда исключенье бывает:
Какой-нибудь не поддается пациент.

Я не невольник чести,
Я мысли сторонник той,
Что честь пропадает вместе
С преступленной смерти чертой.
Смерти разнятся лики,
Черты ее весьма условны.
И тот честностью великий,
Кто взгляд воспитывает любовный
И к злу, его враждебный промысл
Не содрогая в одном из ведер
Равновесье несущих коромысл
В природном и социо-водовороте,
Могущих расплескать и добро,
Оказавшееся в славном низу,
Одинаково вспылив тартар нутро,
Различно потрафив свинцу,
Разящему пресыщенность нравов.
И чтоб избегнуть участей пролитых,
Старайся держаться верных сплавов.
Сотвори в конце концов пароли ты!

Это, конечно, все не годится. Я не понимаю размерности, но чувствую, что уже где-то после половины потеряна гармония, не говоря о точности связи слов, смыслов. Но пусть будет на будущее. Для поэмы, которая, может быть, будет называться "Поэт на производстве", предварительно.

P.S. Действие начинается так: мастер Антон (а потом еще и Сергей, только: берет книгу, пролистывает, зачитывает автора, говорит, что не читал) подходит к моему столу и берет без спросу книгу, пролистывает ее первые страницы, справившись о годах жизни, протекающих в ней, и зачитывает по памяти начало "Смерти поэта" Лермонтова: "Погиб поэт! - Невольник чести...". Зачитывает с присущим ему подтруниванием и, кажется, безразличной насмешкой. Весь вид и манеры Антона напоминают усталого спортивного тренера, отстраненного от своей деятельности, и потому наставляющего с какой-то едкой, неряшливой иронией. Удивительна при этом его память, которая меня приводит в уныние, немым упреком поражая мою, почти совершенно отсутствующую, как долговременную, так и кратковременную память.

Может возникнуть вопрос, почему книга лежит у меня на столе, а не в руках. Ответ прост: читать на фабрике постороннее нельзя, даже если у тебя есть свободное время. Юра строго мне наказал: прячь, займись делом, если приходит руководство; - всегда наспех и курам на смех имитирую дело или временную его остановку, связанную, например, с недавним вызовом меня в цех. И вот с этим условием вдохновения я представляю такое жалкое зрелище, коего впечатлительные глаза лучше бы и не видели и уши и не слышали б, ибо это похоже на условия заключенного в камере и охранников-осмотрщиков (помните "Побег из Шоушенка"? вы почти не найдете отличий). При том я не хочу подводить Юру, ибо за меня ему влетает на планерке, если, например, в особенности главный инженер или - менее - наш начальник словит меня за этой бесполезной проказой. Есть определенный круг лиц, которых не стоит бояться. Но все это, как показывают сии мои стихи, очень сомнительно. Нервы мои всегда натянуты в струнку. Если бы я еще умел, понимал так, как мои мастера, по электрическо-электронной части, так я ведь даже и желания не изъявляю знать сверх той меры, которой достаточно для удовлетворительного (слово, лишь в незначительной степени оторажающее себя) моего заключения. Да, я кругом виноват, и поделом мне несчастная доля моя. Но вряд ли меня станут долго держать, это все-таки не тюрьма, здесь дело серьезно надо знать, ибо ты завязан в ответственную цепь все-таки вольных трудящихся людей, коим даже отпускаются какие-то деньги. Самая большая вероятность моего увольнения зависит от того, уволятся ли Юра, Андрей - люди, в чьем подчинении я, люди, которым уволиться мешает лишь невезение с поиском другой подходящей, достойно оплачиваемой работы. Если я не стану на их место, а этого не может произойти ввиду моей неквалифицированности, меня нечего держать. Я так думаю. Почему я сам не уйду - вот главный вопрос, главная проблема поэмы. Ответ: я не знаю куда. До сих пор меня вело провидение. А теперь я не вижу никаких знаков, меня перестала проносить чья-то Рука. Теперь нужно самому думать, а думать, видимо, я не научился. Мне не хочется думать, что я лентяй, бездельник, но выглядит все именно так. А свою слабость оправдывать нельзя.