запорожец

Э Т Ю Д   В   Б О Р Д О В Ы Х   Т О Н А Х,
или необыкновенные приключения
запорожца в России
 
      Отдраенный до блеска «Запорожец-968» бордового цвета с никелированными «ушами» для забора встречного воздуха стоял во дворе между пятиэтажек и радовал глаз. Из детского сада выходила ребятня с мамашами. Один мальчик, лет четырёх-пяти, выскользнул из родительской руки и, подбежав к авто, сияя от распиравшего его чувства, воскликнул:
    — Жопарожец! – мол, знаю, что это за машина.
    — Как ты сказал, мальчик? – прыснул от смеха мой приятель, владелец первой «тойоты»  в посёлке. Иметь праворукую «тойоту» в восьмидесятые годы было круче некуда. Мне, помню, в 1991-м, когда подержанных японских машин уже немало мелькало на улицах города, за скромный подержанный «Блюбёрд» 1986 года, правда, в прекрасном техничес ком состоянии,  предлагали трёхкомнатную квартиру во Владивостоке. И я, дурак, тогда не согласился, посчитав обмен неравноценным. Сейчас и за 10 таких драндулетов не обменять…
    — Жопарожец, - неуверенно пролепетал малец, съёжившись под насмешливым взглядом незнакомого дядьки. Похоже, будущий шофёр не выговаривал звук «з», или этот звук каким-то образом ассимилировался с последующим в конце «ж». В общем, это «Жэ» было на «роже» и символизировало чудо советского автопрома, имеющего двигатель сзади, а багажник спереди.
    Мой приятель буквально бился в конвульсиях от смеха. Не сразу успокоившись, он с трудом выговорил, обращаясь ко мне:
    — Ты понял, как правильно называется твоя машина?



    Владимир Шагойко, длиннорукий и длинноногий, под метр девяносто ростом,  имел белорусские корни и, если правильно написать его фамилию по-белорусски, то должно быть Шагойка, с «ка» на конце, то есть человек, меряющий землю шагами. В 19 веке, когда давали паспорта и фамилии бесфамильным крепостным, «общество» специально выбирало в землемеры таких длинноногих, чтобы намеряли земли побольше.
    Приятель шагал по земле уверенно.  Там, где прочие делали шаг, у него получалось полтора – с прибылью. Наверное, Чубайс, задумывая приватизацию рассчитывал именно на таких людей, которые имели какие-либо широкозахватные природные агрегаты.
   Приятель окончил Иркутский политех, был автомеханик по образованию и работал начальником автотранспортного цеха Приморского горнообогатительного комбината. Наши жёны дружили, и Шагойко осуществлял некое шефство надо мной, безруким гуманитарием. Я тогда работал учителем русского языка и упорно, одержимо каждую свободную минуту сочинял стихи. Времени на реальную жизнь не оставалось вообще. Я практически ничего не умел делать из того, что положено уметь нормальному мужику моих лет.
    Читая стихи на публике, я разводил руки от груди к слушателям,  будто отдавал всё, что есть, — нате!  Владимир же, напротив, во время деловых переговоров,  или просто «тёрок»* с мужиками, первым медленным движением направляя кисть от плеча к собеседнику, как бы суля ему нечто, в конце концов, энергично сгребал воздух к себе. Потом следовало ещё, несколько мелких движений горстью, чтобы с горкой было, как делают бабушки, торгующие семечками.


       «Запорожец» оказался у меня случайно. Даже в мечтах я не видел себя автовладельцем, так как с техникой был в контрах. Я её не любил, не понимал, и она мстила мне, как умела. Лампочки, утюги, телевизоры, умирали с тихой ненавистью, едва я прикасался к ним.
      Я, если  что и умел руками, то намотать кимоно на кисть, придушить. Заломить руку узлом. Нырнуть под размашистый удар  и, резко выбросив кулак навстречу, вразрез, с вращением костяшек, если и не нокаутировать, то, по крайней мере, разорвать мягкие ткани лица так, что бой, как правило, тут же заканчивался.
      Однажды на уроке литературы с криком «тихо!» я стукнул кулаком по столу так, что стол развалился. И класс невольно на несколько секунд, как вырубленный, онемел.
      Но созидательного руками я ничего делать не умел.

      «Запорожец» был машиной деда, не родного, кстати, по материнской линии – Ивана Дмитриевича Крушины, участника войны на Дальнем Востоке, аккуратного, внимательного к мелочам служащего строительного главка.  Он умер, и машина через бабушку досталась внуку по наследству. Запорожец был в образцовом состоянии, так как дед на нём ездил только на дачу, каких-то пять-шесть тысяч км на спидометре более чем за десять лет. Дед очень любил свою машину, гордился ею как серьёзным личным достижением после долгих лет сталинского, потом хрущёвского скромного достатка. У меня до сих пор совесть не на месте из-за того, как я воспользовался наследством.
    Иван Дмитриевич имел хозяйскую сметку. В посёлке Смоляниново, после короткой войны с японцами, он построил с помощью пленных самураев образцовый бревенчатый дом и подворье – хлев для коровы, курятник и летнюю кухню. По подворью, за забором, метался цепной пёс Пират. Помесь чего-то с кавказцем. Боязно было даже смотреть в его сторону, чтоб не вызвать остервенелого лая. Говорят, что в моём беспамятном детстве этот цербер катал меня на санках, радостно помахивая хвостом.
    Скромный земельный участок делился на сад и огород. В саду жужжали пчёлы, роясь у входа в ульи. В опасной близости от них  я собирал клубнику. Крупную, во всю ширину детской ладони.
 
               
      Помню точно, когда состоялась первая поездка на "Запорожце" во Владивосток – 1 января 1986 года. В Новогоднюю ночь все пили-ели – да чего уж там – жрали! - а, проспавшись, решили, что всем нужно срочно в город. Что это за чума такая с нами произошла, я даже 30 лет спустя объяснить не могу. Какая-то лермонтовская тоска изгнания, не иначе! Все сидячие места были заняты: Шагойко, верный его оруженосец  Венька Кулапов, и примкнувший к нам местный поэт Вячеслав Куприянов-Ивлев.
      Поэт оделся как щёголь: тщательно глаженный, но тонкий костюм, полуботиночки, стильное осеннее пальто и без шапки. А на улице - 40 градусов. Красавчик! Он не понимал, что ЗАЗ-968 машина военная, фронтовая. Она не гарантирует комфорт гражданским. Убери сверху крышу, поставь бронированные пластины для защиты водителя, скорострельную пушку на 23 мм на первое сидение с бронированными пластинами для защиты стрелка, сидящего или стоящего сзади, и ты поймешь, почему мотор сзади: чтобы не сразу подбили.
      «Запорожец» единственный из легковых машин имел отдельную бензиновую горелку  для обогрева салона. Поэтому в салоне воняло, как в танке. Да и глотало авто бензин практически как танк - до полулитра за км. Заправки в советское время стояли не так часто на трассе, как сейчас. Поэтому бензина хватало от заправки до заправки. Двадцатилитровая канистра в запас – не роскошь, а средство продержаться до ближайшего источника 76 бензина.
      В те времена я состоял в "Обществе трезвости" и даже на Новый год практически не пил, чуть пригубил шампанского под бой курантов, поэтому физически был готов ехать на все сто, но у меня не было водительских прав. Машина была, техпаспорт с аптечкой, инструмент там всякий были, а прав не было.
      В начале все было хорошо, и ничто не предвещало приключений: Шагойко сел за руль, и мы на хорошей скорости  домчались до Шмаковки. Это ровно половина пути. Здесь был объявлен перерыв на ужин.
      Достали сало, яйца в крутую, остатки новогоднего оливье, копчёных линков, изюрятины. Венька достал термос и сделал из него несколько неторопливых глотков. Затем Шагойко сделал несколько, но уже – жадных глотков, будто сутки не пил, мощно выдохнул, и меня обдало сладковатым запахом хорошо фильтрованного самогона.
      - Блин, вы что творите? – возмутился я – Кто машину поведёт?
      - Ты и поведёшь, - хладнокровно ответил Шагойко.
      - Я?! Во-первых, у меня прав нет, а во-вторых, я ездить толком не умею.
      - Ничего страшного, пока доедим до города – научишься. А ГАИ сегодня не будет. Оно в отгуле.
     Я хотел повернуть на Восток, но народ дружно возмутился: всем нужно было в город.
     - Спорим на 10 рублей, - сказал Шагойко, - что ни одна падла тебя ни на трассе, ни в городе не остановит? Если поставят на арестплощадку, то все расходы беру на себя.
      Трудно идти против коллектива, страшная сила. И со щекотящим сердце чувством опасности я медленно, привыкая к машине, покатил в город.
     Забегая вперёд, скажу, что, действительно, меня никто ни разу не остановил, но десятку Шагойке я не отдал, так как фактически с ним не спорил, руку никто не разбивал и тд, но Шагойко нагло канючил, стыдил и так, что не поймёшь, в шутку это, или всерьёз. Однако я проявил редкую для меня твёрдость: «Опухнешь!»
      Часа в три-четыре ночи мы уже были в городе. По дороге к месту ночлега подобрали поэтессу «Тому маленькую», подругу нашего поэта Славы Куприянова-Ивлева (была еще «Тамара большая», я с ней познакомился чуть раньше, когда писал диплом о Геннадии Лысенко). Тома маленькая и вправду была росточком не более полутора метров. И то, если «с кепкой». А так и того меньше. Она  была женой начинающего поэта – Юрия Павленко, самая известная строчка которого «мать меня в степи рожала…» была известна тогда всему литературному Владивостоку.
      Брак разваливался. «Тома маленькая» собиралась ехать в Беларуссию, на родину.
      Она сидела сзади на коленях у мужиков, так как места даже для её миниатюрной попки не хватало. Курила «Беломор», которым угостилась. Он подействовал на неё как марихуана. Глаза округлились, черные точки зрачков расширились. Возможно, она глотнула самогона, но я этот момент не зафиксировал. Тома ни к месту стала читала стихи о ночном Владивостоке, не давая рвущемуся что-то прочесть Вячеславу никакой возможности. Это был её выход, бенефис маленькой женщины. Стихи «Томы маленькой» мне скорее понравились, чем не понравились. Они были вполне профессиональны, искренни и несли на себе отпечаток неискоренимого чуждого мне пролетарского мироощущения. Не хватало мне в её стихах то ли философской глубины, то ли литературной культуры, основанной на чтении классики... В общем, чего-то не хватало. Возможно, того, что называют поэзией.
      Мы всей толпой прирёрлись на ночёвку к известному в 80-х годах в литобъединенческом сообществе, совсем не печатающемуся владивостокскому поэту Владимиру Хрущёву, который жил в 71-м микрорайоне в двухкомнатной квартире. Не предупреждённый,  поэт был по рабоче-крестьянски гостеприимен, отправив жену спать к соседям. И только, позже, спровоцированный Томой маленькой на чтение стихов, слегка скрежетал зубами. Его что-то угнетало, но у меня не было времени разбираться, о чём я сейчас по-настоящему жалею. По мотивам той встречи, вернувшись на Восток, я написал иронические, но отнюдь не добрые стихи. 
 
СЛОВО В ЗАЩИТУ ВЛАДИМИРА ХРУЩЕВА
 
Окраина, где к ночи город вымер,
где шквальный ветер выметает снег,
Там водку пьет впотьмах Хрущев Владимир,
такой простой советский человек.
 
И как не пить? Во тьме на верхотуре, 
с последнего взирая этажа               
на дикий танец черной снежной бури,
снимая сало с кончика ножа?
 
Забит, задвинут к черту на кулички,
нет сил о том спокойно говорить!..
«Бычок» погас, и он ломает спички
и все никак не может закурить.
 
Товарищи, хочу замолвить слово!
Когда ж добрей мы станем наконец?
Прошу любить Владимира Хрущева,
пока стихов живет еще творец!
 
      Самогон, «Беломор», стихи…
      Я завалился спать, в самый разгар праздника, понимая, что рулить все равно придётся мне. Когда проснулся, был полдень, все храпели, не спал только хозяин. Он беспрерывно курил, резал тонкие кусочки сала на закуску. Под сало резал такие же тонкие ломтики черного хлеба и время от времени делал малюсенький глоток водки. Но совсем не так, как это делают работяги, бодро запрокидывая голову, а цедил меж зубов, как цедят любители дорогих напитков. Наблюдать за ним в тот момент было жутковато. Он говорил сам с собой, но о чём – разобрать было невозможно. Его разрывала изнутри обида. Опять же непонятно, какая и на кого.
     Эта встреча с Владимиром Хрущёвым можно сказать была единственная. Потом мы встречались в Союзе писателей, просто на улице.
     - Привет!
     - Привет!
     - Как жизнь?
     - Зашибись!  - на этом диалог, как правило, заканчивался.
      А вот дома у него мы проговорили, весьма содержательно, часа 2-3.  Я, как мог, пытался поднять ему настроение. В конце концов мы перешли на стихи: одно читаю я, второе – Хрущёв. Я его подхваливал, сознательно завышая оценки. Хотелось вытащить из депрессии, в которую погрузила выпивка, спровоцированная нашим приездом. Уже тогда было видно, что пить ему категорически нельзя. После разговора со мной, почувствовав свою мнимую значимость, он подобрел, расправил плечи и проснувшуюся публику веселил уже как нормальный человек.
      Что удивительно, в городе ни у кого никаких дел или встреч не оказалось. По крайней мере, все так до вечера и просидели у Хрущева, опохмеляясь перед дальней дорогой. 
      Выехали, как начало смеркаться, поэтому на плохо освещённой пригородной трассе я, не заметив знаков, угодил в аэропорт. Пока выбирались, залили канистру бензина, но и её сожгли, плутая по артёмовским закоулкам. "Запорожец" заглох в ста метрах от заправки в Надежденской. Пассажиры со смехом дотолкали меня до бензоколонки. И что-то дьявольское было в этом смехе. Остановись мы в пяти километрах от заправки, думаю, реакция была бы другой. По крайней, мере поэт-пижон замёрз бы точно, как ямщик в степи. Но Бог миловал.   
 
 
      Поездка в город закончилась грандиозным техническим обслуживанием автомобиля под руководством Шагойко. Я убил на это целый день.      
      Я не жалел времени на литературу и спорт. На чтение и стихи. На бег трусцой и занятия самбо с детьми. Траты драгоценных часов и минут на иные цели считал расточительством. А возню с ЗАЗ-968 вообще воспринимал как наказание божье.
      Очевидно, из-за этого любовно обкатанный дедом автомобиль громко и недовольно рычал на меня, понукаемый педалью газа. Автомобиль воспринимался мною, как живой организм и в каждом повороте сюжета виделся знак, символ, указание и божий промысел.
     Я долго не мог получить водительские права. Теорию, сдал легко. Был навык со студенчества запоминать  перед экзаменом. Хватило часа подготовки. А вот вождение я еле сдал с третьей попытки. И то по большому снисхождению со стороны грозного гаишного начальства. Сдавать приходилось в ближайшем городе Дальнереченск, что в 230 км от нашего посёлка Восток.
       На обратной дороге, помню, уже получив права, катился, притормаживая, с перевала «Виноградный». Поперёк дороги по-хозяйски развалился громадный тигр. Я таких тигров ни в кино, ни в зоопарке не видел. Больше и, казалось, тяжелее автомобиля. Если с хвостом – то во всю ширину дороги, ни объехать, ни обогнуть.
    В самый последний момент сближения могучий тигр, не смотря на тяжело свисающие от живота складки жира, как-то очень уж ловко, и по-кошачьи мягко, перепрыгнул авто, катящееся под него, потом повторно, как гимнаст, выполняющий каскад прыжков, оттолкнулся от земли и сиганул  в лес, метров на 15, не касаясь нарезанной по сопке глинистой осыпи. Просто невероятный прыжок. Кому ни расскажешь – не верят.
    Я вспоминаю сейчас этот прыжок, будто в замедленной съёмке. Передние лапы и голова долетают до лесного подшёрстка и тут же растворяются среди редкой зелени и опавшей листвы, в то время, как задняя часть, не растворившаяся, висит в воздухе у меня над головой. Последнее, что я вижу,  исчезающий хвост. Ещё секунду назад был, и вот – всё. Тигра нет. Какой-то оптический обман. В жёлтой с чёрными полосами шкуре дикого тигра есть зелёная искра, которая как шапка-невидимка растворяет хищника в пространстве. Если б сам не был свидетелем, посчитал бы эту картинку писательской выдумкой.
    Одно радовало, что рычание моего бордового зверя, его проворный бег смутили матёрого хищника. Всё-таки мощность 40 лошадей, целый табун. Говорят, что в Африке зебры табуном забивают льва.
И ещё говорят – если тигр перешёл дорогу, то это – к приключениям.
     Точно. Долго ждать не пришлось.
    
     Пару дней спустя, как только появилось свободное время, захотелось прокатиться с ветерком. Опробовать и себя, и машину.
     Я помчался за женой на Приморскую обогатительную фабрику, что в 7 км от посёлка, где супруга работала в исследовательской лаборатории. К нам подсела Анна Шагойко, жена моего приятеля.
      «Запорожец» – машина  малосильная, в гору еле ползёт, а вот с горы… В общем, Остапа понесло. Я обогнал один автобус, второй, а когда вынырнул на ровный длинный участок с хорошим уклоном, нажал на газ до упора. 60, 80, 100 км…
Внизу – громадный карьерный «Белаз», водитель меняет колесо. Поравнявшись с «Белазом», еле тащится автобус, перекрывая дорогу. Ни объехать, ни свернуть, ни притормозить, как оказалось, потому что очень, очень уж длинный тормозной путь у «запорожца», если под уклон...
     «Бац!..». Я – мордой об руль, Анна, сидевшая на первом сидении, – о панель. Водитель «Белаза» только мельком взглянул в нашу сторону и продолжал возиться.
     Внизу, у въезда в посёлок, свирепствовало районное ГАИ: несколько «жигулей» стояло на досмотре. Гаишники так увлеченно и горячо о чём-то дискутировали с водителями, что на мой «запорожец» с разбитой мордой по счастливой случайности никто даже не оглянулся.
     Трясущимися руками я закрыл машину в гараж и, как нашкодивший пёс, опустив голову, поплёлся за молодыми женщинами мимо котельной к ближайшим пятиэтажкам, где мы тогда жили.
   
     Автосервис в восьмидесятые годы отсутствовал как таковой. Ремонтировался долго. Искал фару, аккумулятор, вытягивал железо у местных умельцев…
    Заключительная операция – покраска. Пошёл к фабричному художнику с еврейской фамилией Бирич. Для подбора колера мастер попросил какую-нибудь деталь от автомобиля. Крышку бензобака я пожалел, отдал крюк, фиксирующий капот багажника. Мне эта деталь показалась лишней, дублирующей, так как был замок, захлопывавший крышку багажника.
     Художник долго рассказывал мне про искусство подбора краски. Про то, что попасть в тон – целое искусство. Цену себе набивал. Я как интеллигентный русский человек, понимал, что меня «разводят», но кивал, поддакивал и, не торгуясь, согласился на жлобские условия оплаты, потому что никаких иных вариантов в условиях поселка не было.
     К сожалению, всё, что Бирич умел, это рисовать большие белые буквы на красном транспаранте, типа «Слава КПСС!».  Оттенок получился скорее оранжевый, чем бордовый. Крюк для страховки капота горе-художник затерял. 
    Это обстоятельство огорчало, но не отменило намеченную поездку во Владивосток. «700 км – решил я, – пока доеду, и водить научусь!»
   
    Встал в 4 утра, чтобы с запасом, чтоб засветло добраться до города.
    Лето. Туман с реки – просто невероятный! Ничего не видно. Фары пробивают пространство метров в пять, не больше. Безопасная скорость – километров 20-30, но я мчался, сколько позволяла мощность авто, с трудом удерживаясь в границах трассы. Это было следствием некритического восприятия уроков Шагойко, который рекомендовал, в силу маломощности двигателя, на трассе газ держать «до полика» – всё равно больше 80 км машина по ровной дороге не развивает. На 35 километре, у Линёва озера, «запорожец» тряхнуло на яме так, что замок в багажнике открылся, и, поскольку злополучный крюк,  по замыслу конструкторов на всякий случай фиксирующий крышку, отсутствовал, то капот, как парашют, наполненный ветром, неожиданно закрыл обзор. Я не сразу сообразил, что произошло. Нажал на тормоз с задержкой, фиксируя боковым зрением, что дорога стремительно уходит в сторону. Уже хватив колесом рыхлую бровку, резко крутанул руль в сторону дороги. Это не спасло – только увеличило опрокидывающий момент. Машина завалилась на тонкие, но густые заросли ив, что стояли сплошной стеной в кювете. Сначала боком, потом крышей и, наконец, перевернулась в привычное положение, колёсами вниз, но с раззявленной крышкой багажника в небо, в невидимые из-за тумана звёзды... Двигатель работал. Рычаг переключения скоростей ещё в полёте я поставил в нейтральное положение. Машина висела, колёса не касались земли. 
    Было ещё темно, но мошкара уже вышла на завтрак. Тучи. Заботливая жена одела меня как на праздник: джинсы и белая рубашечка с коротким рукавчиком.
    Когда после вырубки ивняка, я вышел на дорогу с топориком, руки были по локоть в крови от укусов таёжной твари.
    «Камаз» выволакивал мою машину из кювета «в противоход», и был момент, когда «запорожец» встал на дыбы, опрокидываясь. Я упёрся, возвращая авто вертикальное положение. Напряжение длилось полсекунды, но этого хватило, чтобы потянуть мышцы ног и спины так, что дальнейшая поездка превратилась в мучение. 
   Водитель «камаза» денег с меня не взял. То ли из сострадания, то ли его смутили мои окровавленные руки с топориком…
     Выправив крышку багажника и застраховав проволокой капот, я долго глядел на дымящееся испарениями Линёво озеро и размышлял, в какую сторону ехать: домой, или в город? Проснувшиеся таймени и ленки плескались то тут,  то там, мешая сосредоточиться. Логично было вернуться домой, всё-таки 35 км, не 650. Да и белая рубашка уже не белая...
    Поэты пишут стихи, полные тоски и печали, однако в реальной жизни они на удивление оптимистичны.  Вот и я после столь обескураживающего начала, как только перестали дрожать горящие от укусов руки, похлебав чаю с лимонником, поехал во Владивосток.
        По дороге я подбадривал себя декламациями собственных стихов голосом, имеющим оттенки тувинского горлового пения, совершенствуя складывавшуюся тогда манеру: смесь правильной театральности, поэтического безумия в духе Андрея Вознесенского плюс это самое "горловое пение". Сегодня большинство слушателей считает, что я читаю свои стихи хорошо, но есть и те, кто просто не выносит мои декламации. Как ни обидно признать, среди них – Александр Лобычев, известный дальневосточный критик и редактор моей первой поэтической книги.
         Одна из целей той поездки как раз и была встреча  редактором в Дальиздате.
    В городе я дважды пережил водительский стресс. Выяснилось, что на летней жаре, заглохнув, двигатель сразу не заводится. Ему требовалось минут 10, чтобы остыть и отдышаться. Отдохнув, по-женски капризный «запорожец»  опять заводился как ни в чём ни бывало. Первый раз я резко притормозил, выезжая со стороны ГУМа на Ленинскую. Двигатель, как девица на выданье, фыркнул и затих. Стою поперёк рельсов, трамвай тревожно звенит, недовольные таксисты фафакают, а я раскорячился и не знаю, что делать. Хорошо, что рядом гаишник оказался, свистнул, поднял палку, мол, «всем стоять!».
      На мгновение, когда гаишник откатывал мою машину к ГУМу вместе со мной, сидящим внутри, так как приходилось выкручивать руль, мне  показалось, что гаишник - громадный бурый медведь. Ну не может нормальный, обычный человек откатить машину по такому крутому уклону вверх. Мираж длился несколько секунд, пока в кабину не заглянул улыбающийся сержант:
     - Что случилось?
     - Понятия не имею!
     - Это у "запорожцев" бывает, - сказал он доброжелательно и даже документы у меня не попросил.
     За несколько минут  стоянки лукавый автоукраинец передохнул и легко завёлся.
     Второй раз он коварно заглох, когда я пересекал трассу, поворачивая на Спутник, куда подвозил приятеля с его женой Люсей. Беспомощный, я стоял на встречной полосе, а сверху вниз на нас, не снижая скорости, мчался тяжело гружённый «Камаз». Запорожец не заводился. Очевидно, он решил покончить жизнь самоубийством, чтобы не мучиться с таким хозяином. Я заорал приятелю, заглушая истерические вопли Люси: "Толкай!". На мощном выбросе адреналина мы с приятелем справились с задачей – только ветер от пролетающего мимо «камаза», показалось, слегка приподнял «запорожец» и нас вместе с ним над землёй…
    На обратной дороге на Восток бордовое чудовище с женским коварством испытывало меня на прочность. Через каждые 100-150 км я прокалывал колесо. Слава Богу, в запасе было несколько камер. Отмахиваясь от оводов, обливаясь потом, я несколько раз ремонтировался на пыльной трассе, но всё-таки сумел вернуться в посёлок. Грязный как чёрт и счастливый. 

            Ближе к концу восьмидесятых годов прошлого века Шагойко пытался приохотить меня к рыбалке.
           И мне в связи с этим  вспомнилось, как дед Иван Дмитриевич, пытался меня приохотить к тайге. Когда мне было 12 или 13 лет, он брал меня с собой  на корнёвку, на поиск женьшеня.  В те времена это было не просто развлечение, а вполне приличный бизнес.
          1 грамм дикого корня стоил 2 советских рубля. Дороже золота. У деда был товарищ со станции Смоляниново, очень удачливый охотник, рыбак и коронёвщик. Поэтому вернулись мы не с пустыми руками. Рублей по 300-400 мужики заработали.
В среде правильных корнёвщиков существовали строгие нравственные нормы. Само собой, добыча делилась поровну, чтобы избежать зависти. Чтобы все радовались находке как своей собственной. Негласное соревнование все равно имело место, но оно было коммунистическим по сути. Мелкие корни до 10-15 грамм оставались в земле. Все семена обязательно рассеивались поблизости. Так делали и китайцы, поэтому корни встречаются небольшими плантациями.
      Правильные корнёвщики во всем подражали китайцам. Увидев корень, чтобы тот не убежал, его следовало испугать грозным окриком «Панцуй!». Первый раз, когда я услышал этот раскатистый, радостный вопль метрах в тридцати, я поневоле рухнул, будто запнувшись за этот самый вопль. «Шимо?» - то есть какой корень? – звучало от товарища не менее воинственно. Дальше следовал крик опять же на китайском, какой именно корень, сколько у него «сучков» - от этого зависил возраст и ценность корня.
И сразу же организовывался привал, копка. Деликатнейшая операция – нельзя было порвать ни одной тонкой ниточки корня. Ибо он сразу же терял в цене.   
      Ночью, сквозь сон, я слышал рёв тигра. Тигр был недоволен, говорят, подходил довольно близко к костру, поэтому мужики не спали, дров не жалели, а наутро приняли решение прекратить корнёвку и возвращаться на станцию. Наверное, не случайно станция называлась "Тигровое".
      По дороге назад, уже совсем близко от села, мы встретили заброшенную узкоколейку. Внизу, среди валунов насыпи виднелся опрокинутый бюст, непонятно какому вождю.
      Не смотря на нервозную спешку с которой мы покидали места корнёвки, дед спустился и поднял бюст вертикально. Оказалось, что это был Сталин. Мы сели рядышком с бюстом.
      Дед ничего не говорил и только горестно вздыхал: «Джугаашвили!». Ни Сталин, ни Иосиф Виссарионович – «Джугаашвили». Причём, интонационно от полной печали с подрагивающей слезой,  до упрёка осуждения. Пока мы сидели напротив бюста, фамилия повторилась раз 20, и ни одна интонация не походила на другую. Это был разговор с Перуном, или обожествлённым Рюриком. Древний фрагмент того, что было прежде и уже никогда не повторится.
 
 
       Шагойко предложил съездить на рыбалку на "запорожце". Якобы, по лесным дорогам-пролазам нужно было пробираться именно на моём «запорожце», а не на его «тойоте», так как проходимость у советской машины несравнимо выше зарубежной. Польщённый тем, что у меня есть хоть какие-то преимущества перед иностранцами, я охотно согласился.
      Рыбачили мы на притоках нашей реки Дальняя, по прямой километров 30, если не меньше, но ехать приходилось вкруговую, по кривым лесовозным пролазам, больше 100 км, часа три хода.
       Приехали под вечер. Охотничье зимовьё, на наше счастье, было пустым. Бросили вещи на нары, затопили печь,  распили традиционную бутылку водки на троих и ринулись с удочками к реке.
    Едва я ступил на обледеневшие камни, как сразу же рухнул навзничь, и меня потащило как бревно, разворачивая поперёк.  Мокрый по грудь, покрытый вскоре ледяным панцирем я упорно забрасывал леску. Очевидно, не туда, не так, потому что на крючок не только ничего не прицепилось, но и не клюнуло даже.
      Компаньоны за полчаса поймали десятка полтора жирных и плоских, как мужская ладонь, хариусов с синей полосой по бокам, указывающей на солидный возраст, и успокоились: на вечернюю уху хватало.
      Уже в темноте мы варили её в котелке над костром. Я мостился к пламени поближе. Одежда парила, постепенно подсыхая. Несметные полчища лесных мышей бегали вокруг алюминиевых ёмкостей с вогнутостью для спины носильщика. Оттуда доносился запах сала с чесноком. Одна потерявшая страх мышь взбежала у меня по мокрой штанине до бедра и сиганула по-баскетбольному в заветное эллипсовидное кольцо. Шагойко изловил мышь за хвост и хладнокровно, не обращая внимания на писк, швырнул  в костер.
    Когда выпили по три  небольших меры «столичной», Шагойко, стал тренировать охотничьи навыки, поддавшись заложенным в нём древним инстинктам. Нанизывал на пику зазевавшуюся мышь и жарил её на костре. Готовое жаркое кидал приблудившемуся к нам из леса ничейному псу. Шарик ел только жареное мясо. Живое, бегающее у него между лап, – не трогал. Это выдавало в нём вполне домашнего, цивилизованного пса.
    В чистом морозном воздухе южные звёзды смотрелись выпукло, как сквозь увеличительное стекло. Это небо с любовью наблюдало за своими неразумными детьми, из которых только непьющий пёс вёл себя более-менее приемлемо.

    Если честно, я не люблю рыбалку. Вид трепыхающейся рыбы во мне пробуждает не радость ловца и добытчика, приносящего еду в дом, а мучения гуманиста. Лет в тринадцать, впервые в жизни, я поймал в реке Раздольная на окраине Уссурийска три зеркальных карпа. Они плавали в трёхлитровом бидоне, когда с дедом на «запорожце» вернулись с реки. Плоские серебристые рыбки ещё долго сновали в ванной туда-сюда в слабо хлорированной воде из-под крана, вызывая во мне сострадание и желание покормить, чтоб хоть как-то загладить свою вину.  Когда бабушка выпотрошила первого самого крупного карпа и бросила ещё трепыхающегося на шипящую сковородку, я чуть не заплакал и ушёл в зал, чтоб не видеть следующую экзекуцию. Рыбу я так и не попробовал.
     Тридцать лет – не тринадцать, да и водка загрубляла чувства - сострадания к рыбе я уже не чувствовал.
     До сих пор помню тёплый оттаявший полдень, небольшую заводь на противоположной стороне неглубокой и быстрой горной речки, в которой оказалось неправдоподобно много скатывавшейся на зимовку рыбы: хариуса и ленка. Косяк килограммов на сто-двести. Так мне показалось, когда посмотрел в самодельную маску через стекло. Выловить удочкой такое количество рыбы  невозможно, но мы старались. 
    Запах сухой травы, дымок костра, запечённая на углях свежая рыба, глоток водки, синее небо между массивов тайги…  Что ещё нужно для счастья? Зачем люди пишут стихи? Зачем выбирают суетную городскую жизнь напоказ? 
 
 
 
   
      Дед рассказывал о войне крайне неохотно, но однажды рассказал мне потрясающую историю, как в 1942-м нечаянно сбил американский бомбардировщик, пролетавший над нашей территорией после первого авиа налета на Японию. Приказано было встретить янки на «выстрел», то есть ориентируясь по гулу моторов, внезапно вырезать контур самолёта из тьмы ночного неба лучом прожектора. Чтоб янки знали, что русские начеку. На батарее, после того как осенью 1941 сформировали из состава тихоокеанского флота дивизию морской пехоты для отправки под Москву, оставалось три человека: комбат, радист и мой дед, старшина прожектористов. Представляю, как они корячились, маскируясь в полной темноте и ворочая на длинных рычагах боевой осветительный прибор… Задание партии и флотского командования было выполнено образцово. Ослепший американский лётчик долго водил самолёт кругами, пока тот ни рухнул где-то в тайге.
     К слову сказать, из-под Москвы  из тех кого взяли с батареи, живым вернулся лишь один морпех, да и тот без ног – остальные, едва разгрузившись, полегли в первой же контратаке.  В чёрных бушлатах на белый снег. Инвалид почти до конца войны жил на батарее, так как родственники остались на оккупированной территории.
    Героический американский бомбардировщик случайно нашли 70 лет спустя. Когда ни деда, ни уютного сельского дома, ни нажитого запорожца уже не существовало на свете.
    
 
    Следующую поездку, уже на закате «перестройки», мой приятель придумал в 1989-м. За красной рыбой на заповедную реку Колумбе, что выше самого северного райцентра Приморья – Терней.
    В Крутом Яре, откуда начинается лесовозная дорога в сторону моря и выходит у посёлка деревообработчиков Пластун, мы заехали к писателю Юрию Петрову, автору книги «Выстрел в тайге». Ненадолго, познакомиться. Петров был в числе первооткрывателей месторождения «Восток-2», на котором и поныне стоит посёлок. Этот начинающий писатель и романтик придумал в августе 1961 название ручью, где как гидрохимик обнаружил в пробе воды вольфрам – «Восток-2». Ближайший к нему ручей, где вольфрама не было,  Петров назвал «Восток-1», в честь первых космических кораблей Юрия Гагарина и Германа Титова. Между этими двумя ручьями и располагается поселок горняков. Когда я в 1979 году после армии поселился в посёлке, он тогда ещё назывался Восток-2. Несколько нелогично, потому что невольно возникал вопрос, а где Восток-1? Поскольку такого посёлка не было, то  в 80-е годы прошлого века решением местных властей двойку через чёрточку из названия убрали.
    Юрий Петров профессионально занимался пчеловодством, чтобы иметь возможность писать свою прозу зимними вечерами. Он напоил нас чаем со свежим мёдом, просил заглянуть на обратной дороге. Дал на 15 минут полистать свой новый, еще не изданный и не дописанный роман. Там были прекрасные сцены, написанные от имени медведя, со множеством интересных подробностей, но в целом роман строился на старом конфликте, противопоставлении хорошего, радеющего за природу охотника и плохого - хапугу и рвача.
      От Востока до Пластуна 350 км, шесть-семь часов езды. Мимо поселка Метеоритное, Мельничное, через высоченный перевал под тысячу метров в водораздел, где протекает река Джигитовка, в верховьях которой 60 лет назад я и родился. Природа, если ее оставить в покое, быстро лечит свои раны. Ничто не напоминает сейчас о свинцовом руднике. Вода чистейшая, а мелкие ручьи, один за другим собирающиеся в речку, где снова нерестится красная рыба, кажутся золотыми из-за белого и желтого галечника, выстилающего дно.
      Метеоритным село назвали в честь Сихотэ-Алиньского метеорита 1947 года, упавшего неподалеку. Долгое время у меня хранился сувенир – тяжёлый не ржавеющий кусочек железа из космоса. При переезде в город сувенир затерялся. Очень жалею.                Это был своего рода оберег от бездарного стихоплетства и литературной пошлости.
      Село Мельничное в 1933-34 годах было центром вооруженного восстания местного населения, в основном староверов и старообрядцев, против колхозного строя. Жестокость, с которой восстание было подавлено превосходит татаро-монгольскую, батыевскую. Эта история и поныне ждёт своего исследователя и писателя.
    Заночевали в Тернее - это еще 90 км на север от Пластуна. В Тернее у меня был университетский приятель, редактор местной районной газеты Павел Савинкин. Он был холост, имел двухкомнатную квартиру в двухквартирном доме, причем, с другой стороны никто не жил. Мы никому не мешали. И главное: его типография печатала талоны на водку, поэтому, несмотря на тогдашнюю борьбу за трезвость,  спиртным нас обеспечил. К этому времени я бросил спорт, а «Общество трезвости» как-то незаметно распалось само собой. Если случалась хорошая компания, я уже не отказывался от выпивки. Мир полон чудес: редактор тернейской газеты Павел Савинкин, наоборот, временно не пил, так как был влюблён в местную учительницу и собирался жениться.
    Паша Савинкин - тонкокожий и от того вечно румяный, неунывающий юморист со смешно оттопыренными ушами, яйцеголовый, черноглазый, слегка горбоносый и черноусый, прошёл по самому краюшку моей судьбы, но самому болезненному: меня отчислили из университета во время Большого Нагона 1977 года с 4-го курса, его - с 5-го. Он был барабанщиком университетского эстрадного ансамбля, думал добарабанить до диплома - не дали. Паша призывал ехать на БАМ - лучшее по тем временам место для штрафника, и я склонялся примкнуть к нему. Мне все равно было, где получать впечатления и опыт. В университете, все что мог, я уже получил.
    У нас с Пашей тогда не было денег даже на еду, и мы подрабатывали с ним на ликеро-водочном заводе на Первой речке, таскали ящики с бутылками - в том смысле, что грузили, а не таскали спиртное с работы, как большинство работников завода. Кстати, - тема отдельного очень веселого рассказа. Ничто так быстро не сближает людей, как опыт работы, пусть даже мимолётный, на подобной халтуре.  Наверное, от того, что было в этой работе что-то криминальное и откровенно антисоветское.
    Много кто из отчисленных собирался ехать на БАМ, но в Тынде в итоге оказался только Павел. Он неведомым для меня образом дослужился до 1-го секретаря горкома ВЛКСМ, каким-то хитрым образом отслужил, вернее, отбарабанил в военном ансамбле в Уссурийске, всего год, а не два, так как в процессе службы восстановился в университете и получил диплом журналиста. И все было хорошо, и жизнь, как говорят, удалась, но случился развод. Паша любил свою жену, и поэтому развод был — ударом. И не просто ударом - нокаутом. Он бросил хлебное место 1-го секретаря горкома комсомола Тынды, уехал в Приморье и через однокурсника, партийного функционера, устроился территориально, как просил, в самую дальнюю газетенку - районку Тернейского района.
    И двор, и заросший бурьяном огород, и квартира в деревянном доме – всё имело отпечаток жуткой пролетарской бесхозяйственности.
    Проговорили полночи.

    На следующий день, дремля, я и не заметил, как оказались на Колумбе, сходу форсируя мелкие водные преграды. Вскоре дорога сбилась на тропу, так что автомобиль пришлось оставить.
    По пути нам встретились геологи, занимавшиеся разведкой серебряного месторождения. Очевидно, того самого, которое досталось потом Евгению Наздратенко, прославленному первым каналом ТВ СССР предпринимателю, будущему губернатору Приморья в 90-е годы.
    Мы не пошли к устью реки, хотя до него, по словам Шагойко, было недалеко. Разбили лагерь у живописной скалы, на которой проступали какие-то рунические знаки.
    Весь день без всякого перерыва на обед лил дождь. Палатку мы не брали. Пришлось натянуть клеёнку над головой, развести костёр и спать сидя на горячих камнях, чтобы не окоченеть от холода. Рыбу я не ловил, следил за ухой. Мокрые, ребята выходили из ледяной воды выпивали треть стакана водки, заедали ухой и хлебом с салом.
    Дождь усилился, и мы решили, переночевать и уходить. Тем более, что рыбы набрали столько, что еле подняли свои поклажи. Всю ночь грели камни в костре, выкатывали их, и сверху, чтоб не обжечься, накладывали травы. Садились и грелись, пока задницу не начинало припекать. А засыпая, получали ожоги 1-й степени. Изнутри грелись водкой.
    Обратной дороги я не узнавал. Ручьи превратились в стремительные, ревущие реки. В одном месте спиленное дерево было мостиком над ручьём – помню, что было метр-полтора над уровнем воды. Теперь вода шла через бревно. Ствол не уносило, так как он был заклинен между живыми деревьями.
    На середине мостика меня смыло течением и погрузило с головой в поток. Выплыл я метрах в семидесяти в мелком каменистом месте противоположного берега.
    Уже темнело, когда пришли к переправе, где оставили «Запорожец». Он был виден с той стороны ревущей реки на взгорке. Но как перебраться?
    Ниже по течению виднелся залом из пней и вырванных с корнем деревьев. Пока размышляли, что делать, стемнело окончательно. Я решил показать пример и отважно пошёл поперёк реки. Немного не рассчитал силу течения, и меня сильно снесло от выхода на дорогу. Под тяжестью рыбы я уходил на дно, отталкивался, чтобы глотнуть воздуху, снова шёл на дно и снова отталкивался. Вынырнув в очередной раз уже у противоположного берега, я повис на ветках наклонившейся над водой ивы . Короб с рыбой килограмм на 25 тянул на дно. Но тогда я ещё был достаточно спортивен, сумел, разрывая бицепсы, подтянуться и выползти по скользкому глинистому берегу, сохранив добычу.
      Мои всполошившиеся товарищи шли с фонариками вдоль берега и вопили. Они не видели меня, а мой голос во тьме сносило шумом течения.
      Честно говоря, я даже не испугался и не почувствовал серьёзной опасности. Возможно зря, так как именно в такой ситуации не один рыбак утонул, затянутый в залом сильным течением, когда не хватало сил выбраться из-под пней против мощного течения. 

      Всю ночь просидели в автомобиле, пытаясь согреться. Дождь не прекращался ни на минуту. И бензин, и водку расходовали аккуратно. Неизвестно, что ожидало нас впереди.
      Когда проснулись, то ахнули. Ручей у нас за спиной превратился в горную речку и подмыл берег. Дорога обрывалась уступом метра в полтора. Мы были отрезаны,  и нужно было принять решение, как поступить. Правильно было бы оставить автомобиль, там где стоит, и выбираться на попутках. Потом вернуться через месяц и спокойно ехать домой не по лесной дороге, где мосты смыты, а по трассе, через поселок Кавалерово. Неясно было, что будет делать местное население, увидев пустой автомобиль в тайге. Ну и пойманную рыбу пришлось бы выбросить. Тут себя бы дотащить. До Тернея было километров 70.
      К этому моменту вдалеке от цивилизации Шагойка превратился в вожака, а мы с Венькой инстинктивно подстраивались под него, символизируя стаю. Такой режим давал больше шансов на спасения коллектива.
      Как все вожди Шагойко был слегка безумен, поэтому предложил прыжок на авто с разгона. С уступа на тот берег. Китайский большой скачок. На глазок такое было возможно при хорошей скорости и везении. Мы с Венькой критически мыслить в тот момент были не способны, хотя интуитивно  были недовольны перспективой, рассчитанной на счастливое стечение обстоятельств.  Нам приказано было изловить авто на том берегу, как приземлится, и не дать ему утонуть.
    То ли разгон был вялым, то ли расчёт неточным – машина не полетела. Плюхнулась сразу же в воду, да так что поток хлынул через крышу. «Запорожец» прижало к огромному камню, и не унесло в залом, что ревел, как дикий зверь, хищно размахивая ветками и корневищами. Шагойка с трудом смог выползти из машины, опустив стекло на двери кабины. Хорошо, сообразил, что выбираться нужно в окно: дверь под напором воды не открывалась. Запаниковав, можно было и захлебнуться.
    Задача усложнялась. Оставить автомобиль в таком положении было нельзя. Его нужно было срочно вызволять. Без посторонней помощи, без тягача, сделать это было уже невозможно.
    Венька распсиховался, развёл костёр и наотрез отказался куда-либо идти. Он остался сторожить автомобиль, застрявший в потоке воды, а мы с Шагойко пошли на трассу Терней-Молодёжка. Ручей перед трассой, который мы так лихо форсировали сходу на «Запорожце», превратился в широченную заводь, которую пришлось пересекать вплавь.
     Разделись догола. Ягодицы как у макак были красными, со следами ожогов от сидения на горячих камнях.После купания в ледяной воде я отрезвел и осознал, что автомобиль деда спасти может только чудо. Чудом на тот момент был автомобиль-вездеход «Урал» с выхлопной трубой выше лобового стекла. Только где ему взяться в тайге под проливным дождём, когда мосты смыты?
На подходе к дороге, я увидел мотоцикл с люлькой, раскрашенный в цвета ГАИ. За рулём в каске и форме под прорезиненной накидкой сидел громадный бурый медведь. Он радостно поднял лапу в приветствии и знаками дал понять, что сзади кто-то едет.
      - Видел? – спросил я Шагойку.
      - Кого?
      - Медведя гаишника.
      Шагойко засмеялся, но как-то натужно, потому что было не смешно, но раз шутка такая - значит, нужно хотя бы обозначить смех.
      Удивительно, но едва мы вышли без трусов с котомкой одежды на палочке, поперёк дороги с крайне редким движением, как тут же остановился вожделенный вездеход «Урал», да ещё и водитель, веселый молодой парень в кепке, сам обратился к нам:
      - Какие проблемы, мужики?
     Мы рассказали всё как есть, и за половину пойманной рыбы водитель «Урала» согласился помочь. Венька, собиравшийся ночевать у костра, сооружавший нечто вроде постели  под навесом полиэтиленовой плёнки был удивлён, как быстро мы вернулись.
   Все бы ничего, но буксировочный трос был короток, а медленно ехать водитель «Урала» отказался, так как спешил в Кавалерово. Выбора не было, Шагойко сел за руль. Заводить машину после купания в ручье было нельзя, так как мотор забило песком, а на скользкой глинистой трассе кто-то должен крутить руль, чтоб не вылететь в кювет.
      Мы с Венькой сели в кабину «Урала», и я приступил к своим обычным обязанностям:  развлекал водителя анекдотами, байками и прочее. Вдруг в зеркале заднего вида я увидел, что Шагойко высунул свои длиннющие руки из обоих окон, правого и левого одновременно, и отчаянно подаёт сигнал бедствия. Оказалось, что на ходу открутились гайки на колёсах левой стороны. Два колеса мы с трудом нашли в полутора километрах сзади в придорожных кустах. Ровно там, где заканчивалась полоса от ступицы на трассе.
     Лобовое стекло «Запорожца» было выбито. В кабину летела глина из-под колёс «Урала». Неподъёмным слоем она лежала на груди и коленях Шагойки. Только глаза весело сверкали в глиняной маске лица.
     Перед Тернеем нас поджидала очередная неприятность: снесло мост. Только «быки» торчали из воды. Шагойку пришлось откапывать, сам он, придавленный глиной, уже не мог подняться.
         "Автомеханики", Шагойко с Венькой, остались при «Запорожце», ожидая очереди на буксировку плавающего танка, а я по торчащим быкам  перебрался на тот берег и на подвернувшемся мотоцикле смог быстро добраться на место ночлега к университетскому приятелю. Моя задача состояла в том, чтобы подготовить ужин и ночлег. Рыбаки только вечером, по темноте, под проливным дождём, закатили «Запорожец» во двор. Их поджидала варёная картошка и свежий запас водки, купленный с помощью волшебных талонов Павла Савинкина.
     Два следующих дня инженер-автомеханик и автослесарь занимались восстановлением машины. Разобрали всё до винтика, промывали поршневую в машинном масле. За бутылку водки выменяли стартер с трактора «Беларусь», подходивший на ЗАЗ-968. А вот размокшее сцепление поменять на водку не удалось. Был в Тернее автолюбитель, прижимистый владелец «Запорожца», имевший кучу запчастей к авто, но давал он сцепление только с возвратом. И под залог паспорта. 
      
     Удивительно, но на третий день, едва проснувшись, я услышал, что "Запорожц" завелся. Он рычал громче прежнего, так как в глушителе появилась дырка от неудачного приземления. Фары не хотели гореть, лобовое стекло отсутствовало. Но машина работала!
     Где-то на середине пути за Мельничным на обратной дороге нас поджидала очередная засада. Мост обвалился на наших глазах. Промоина составляла метра три-четыре, причём деревянные перекрытия вместе с дощатым настилом с той стороны ушли под воду и застопорились на невидимой преграде. Шагойко с упрямством старшины призывал строить переправу из подручных средств, собираясь, пока не смыло мост окончательно, перетащить «Запорожец» вручную. Я понял, что приятель окончательно свихнулся и отказался суетиться понапрасну. «Тонна! Как он собирается её перетащить втроём?!» Венька с Шагойкой валили небольшие деревья, рубили сучья и сооружали настилы под колёса, упирая их в ниже лежащие остатки моста с той стороны.
      «Боже мой, должен же быть какой-то нормальный выход, а не очередной большой китайский скачок?!»,  - подумал я.
      И вдруг в двухстах метрах от переправы на дорогу выехал медведь на мотоцикле, в каске и форме ГАИ. Он полосатой палкой показывал куда-то в лес, красноречиво жестикулируя, что есть объезд.
      Я пошёл поговорить с медведем, но когда уже был в десяти шагах от мотоцикла, оглянулся на приятелей, окликнул их, а, поворачиваясь, моргнул – и медведя-гаишника – как ни бывало! Зато была приличная лесовозная дорога.

       Наша рыбалка совпала с тайфуном «Джуди» 1989 года, с затяжным недельным дождём и катастрофическим наводнением. В Рощино через Большую Уссурку огромный бетонный мост по дороге на Восток не смыло, но грунтовую дорогу, своеобразную дамбу на пути к мосту, прорвало, и окрестные поля превратились в единый с рекой водоём – от одной сопки до другой.
       На ещё не до конца ушедшей под воду дороге мы встретили детёныша изюбра. Окружённый водой, он даже не пытался бежать и дал Шагойке взять себя на руки. Мы его выпустили в Крутом Яре на сопке, единственном месте, возвышающемся над долиной. На нетвёрдых длинных ногах будущий изюбр неспешно затрусил в придорожный лесок.
    Ночевали у писателя Петрова. У него во дворе пришлось бросить «Запорожец»  – как есть, без лобового стекла, так как проезд на Восток временно отсутствовал.
____________________
   
      Я вспоминаю сейчас тот год, когда дед, еще крепкий мужчина 64 лет, заболел. Болезнь была не смертельная, требовалась банальная урологическая операция. Но когда начали делать операцию, давление упало до критических отметок, что говорило о слабом сердце, и на середине операцию пришлось прекратить. Когда я пришёл повидать деда в госпитале, из живота торчала трубка, в сумке через плечо находилась бутылка для сбора мочи. Если бы банально в операционной был кондиционер, то наверняка операция бы прошла успешно. Но в те времена охлаждались только органы власти партийной, советской и хозяйственной. И то – отечественными кондиционерами, а они ровно как люди того времени – хотели работали, нагоняли холод, а хотели и не работали, имитировали, рычали, но от этого было ни холодно, ни жарко. Операцию отложили на осень.
      Даже в таком драматическом положении дед не забывал о своем "Запорожце".
Он просил сходить в гараж и погонять двигатель на высоких оборотах, чтобы зарядить аккумулятор.
      Просил также съездить на дачу и полить помидоры.
      Воду пришлось носить ведрами от колонки. Я был в превосходный физической форме и стал, что называется, выдрючиваться( на самом деле – тренироваться). Носил два ведра на уровне груди почти на вытянутых, едва согнутых в локтях руках. Тем самым я нагружал группу мышц, которая участвовала в технически сложном и хорошо освоенном мною на тот момент приеме "передняя подсечка".
      Ну и довыдрючивался. Плохо видя, что у меня под ногами, ступил в неглубокую ямку, корпус под нагрузкой резко перекосило так, что лопнул межпозвоночный диск. Сквозь жуткую боль я чувствовал, как растекается от позвоночника что-то горячее. Это была жидкость межпозвоночного диска.
      Через два месяца 4 сентября должно было быть первенство края по самбо, которого я очень ждал, надеясь проявить себя. И вот вдруг такой казус. Я лёг в стационар. Какие эксперименты на мне только не проводили! Все ягодицы были черно-синие от переливаний крови. Через полмесяца стал осторожно бегать, еще через полмесяца исчезла боль при беге. Но бороться было невозможно. С легкой болью в спине я уехал во Владивосток – и о чудо! – только пришел в спортзал "Буревестника", увидел своих соперников, как боль отпустила, будто невидимые щипцы в спине разжались, и я смог тренироваться. На соревнованиях выступил вполне достойно, победил чемпиона страны по молодежи, ради которого и проводилось внеплановое первенство края и которому прочили первое место на предстоящей Спартакиаде народов СССР. И чемпион страны, и чемпион мира, и обладатель кубка страны и мира в весе до 62 кг - все были жители Владивостока. В этот раз они специально не участвовали в соревнованиях, чтобы чемпионом края стал нужный федерации кандидат в победители Спартакиады. Не будь у меня травмы, при счастливом стечение обстоятельств я мог стать чемпионом края, тем более, что у главного соперника я выиграл "чисто". Меня, что называется, грубо "засудили". Чемпионом края стал тот, кто всю схватку ползал у меня в ногах, чтобы не было возможности уронить его на ковер. Я особо не протестовал, так как сам был допущен к соревнованиям незаконно, по распоряжению заслуженного тренера СССР В.А.Сорванова, главного судьи соревнований, который ну никак не ожидал, что я смогу сломать его чемпиона.
      Я заехал в Уссурийск к деду, так как он всегда интересовался моими успехами (а такое выступление можно было считать успешным), но именно в этот день ему назначили операцию, хотя первоначально планировали на более поздний срок, так как в начале сентября в Приморье все еще откровенно жарко.
      Инфаркт. Дед умер на операционном столе. Получилось, что я приехал на похороны.
      Дед был интеллигентным человеком и всегда разговаривал с людьми на те темы, которые их волновали, хотя самому ему это могло быть не так интересно. Интересовался он и моими литературными делами. Никому из родственников это было неинтересно, непонятно, а дед интересовался. Правда, при этом всегда говорил: «Ваня, ты же головой пытаешься пробить бетонную стену!»
      В самбо, я тренировался на Востоке с детьми старшеклассниками, по подготовке - в лучшем случае - со второразрядниками, а в городе бороться на соревнованиях приходилось не просто с мастерами, а с юными вундеркиндами и взрослыми суперменами, лучшие из которых игрой случая собрались в моей весовой категории во Владивостоке.
      Правда, с литературой дела обстояли еще хуже, чем с самбо. Не было правил. Не было побед и поражений, соответственно не было надежды на то, что называется "победа". Никакие успехи не являлись очевидными, а разгромная статья могла обернуться началом признания.
      Сейчас я понимаю, что именно дед стоял у истоков моей литературной карьеры. Начал я с декламации чужих произведений. В 3 года мы с дедом выручили лермонтовское "Бородино" и еще несколько серьезных стихотворений. Он сделал мне специальную маленькую тубареточку, своеобразный подиум, с которого я читал стихи,
удивляя смоляниновское простонародье.
      У меня такое ощущение, что эта тубареточки всегда со мной, и читаю я стихи, радуя людей простых, далеких от литературы, а прожженным литераторам, с амбицией,  не нравится, когда я становлюсь на тубареточку и читаю стихи как шаман - не своим, слегка утробным голосом.



      После трёпки в тайфун «Джуди», автомобиль стал хворать. Я менял запчасти, но прежней резвости и здоровья – как ни бывало.
    Вскоре у меня появилась японская автомашина «Блюбёрд» – Синяя Птица. Подержанная, нерусская птица счастья. И за небольшие деньги я продал птицу красную, отечественную.
    Начиналась новая эпоха. То ли свободы, то ли еще большего беспросветного рабства.
    Венька Кулапов не дожил до пенсии – умер от рака лёгких.                Местный поэт Вячеслав Куприянов-Ивлев, тоже не дожил до пенсии. Успел окончить университет и стать журналистом. Умер в Лесозаводске, прямо в редакции, от сердечного приступа. Ему было всего 45. 
     Ровно 30 лет спустя после первой поездки на "Запорожце" в город, я принял на сотовый телефон звонок от Владимира Хрущёва. Бог знает, откуда он узнал мой номер: общих знакомых у нас не было. Поэт был в агонии. Он мне так и не сказал, где он находится, хотя я несколько раз спросил по ходу короткого разговора: ты где сейчас? Сообщил только, что очень болен, что долго жил на Западной Украине. Мне показалось, кто-то вырвал телефон и связь прервалась навеки. Я пытался перезвонить, просил Владимира Хрущева, но мне сказали, что здесь такого нет, и бросили трубку. Учитывая то, как тяжело он дышал и бессвязно говорил, я думаю, что сегодня Владимира Хрущёва уже нет в живых, хотя по годам ему ещё жить и жить. Я не был ему другом, но позвонил в трудную минуту он почему-то мне. Видимо, я был единственный, кто ему сказал добрые слова, которые он накрепко запомнил.               
    Владимир Шагойко стал гендиректором ОАО «Приморский ГОК» и добился всего того, о чём и не мечтал в 80-х годах прошлого века, поэтому живёт в лёгкой депрессии. Построил шикарный дом на Садгороде. Выучил детей, помог им с жильем. Не имея значимой цели в жизни, подлечивается дорогим западным алкоголем и поездками в собственный кусочек тайги с домиками – Дубраву, где охотится и ловит рыбу. Частично от скуки, частично от желания стать самостоятельной фигурой (а должность гендиректора на самом деле не давала свободы, так как была подконтрольна Совету директоров) он занялся политикой, стал Председателем Думы Красноармейского района Приморского края. Поскольку Глава администрации района назначался Думой, то Шагойка стал в районе чиновником номер 1. Бюджет района был дотационным, денег не хватало на необходимое, так что воровать из бюджета существенные суммы было проблематично, а "мышачить" по мелочи никакого смысла не имело, так как зарплата, годовые премиальные 2% от прибыли комбината, собственный мелкий бизнес автоперевозок  гарантировал более, чем достаточный доход.               
    Писатель Юрий Петров так и не написал и не издал книгу с чудными зарисовкам, где повествование идёт от имени медведя, зато написал книгу о Востоке-2. Но -неинтересную.
    Я дожил до пенсии, но капиталистом не стал, разругавшись с отцом. Пытался препринимательствовать самостоятельно, но разорился в пух и прах. Денег теперь не хватает хронически. Зато стал членом всех Союзов писателей и ПЕН-клуба.
    Павел Савинкин женился таки на своей учительнице, и они уехали в Благовещенск. Мне его хотелось, как-то отблагодарить за прием. Он любил стихи Юрия Левитанского, последний сборник которого с шикарными пародиями в конце книги я случайно купил в магазине на Востоке. Подарил эту книгу Павлу, от души вроде, но жалею до сих пор. Хорошие книги — единственное, что отдаю с трудом, потому что прочитанное, если понравилось, становится частью моей жизни. А каково это отдавать жизнь, пусть даже частично? Не война же.
   

    Военное поколение деда – последнее поколение русских людей, которое знало, для чего нужна была революция и советская власть. При всех издержках они ощущали революцию и советскую власть, индустриализацию и военные порядки необходимостью, без которых не выжить. Следующие поколения, уже не знавшие беспросветной нужды, куда более образованные, выглядят откровенными мотами.  «Запорожец» – частный случай, хотя и прекрасная аллегория. Страну не смогли сохранить. Великую, не имеющую себе равных во всей известной истории человечества и переданную по наследству. Трагедия развеянного наследства, весь масштаб её не осознан по сию пору. Но это уже другой рассказ. Не написанный.
      Уже в пятидесятых-шестидесятых годах при контактах с "западом" появился "комплекс неполноценности" у нашей интеллигенции. Они начинали романтизировать "запад". Чем это закончилось, мы видим сейчас.
 
    В роковой 1989-й, рубежный, мне исполнилось 33. Пророк из меня не получился – работаю свидетелем. До сих пор вспоминаю, как посреди потопа, вызванного тайфуном «Джуди», мы идём с Шагойкой босиком, голые, с красными от ожогов задницами – чистые макаки. Через плечо на палочке все имущество: обувь, брюки и футболка. Отдельно в целлофановый пакет уложены деньги и документы. Настоящие советские люди, будущие «кризисные» менеджеры. Вожди краснозадых.
               
                2016



      АГЕНТ ВЛИЯНИЯ

     Поезд в Небит-Даг пришёл утром. Стоял по-туркменски тёплый ноябрь 1977 года. Форма одежды у меня получилась смешанной. Вместо шапки, не выданной по прежнему  месту службы, на голове у меня была летняя фуражка солдатской парадной одежды, а на ногах - не летние армейские ботинки, как принято в ТУРКВО, а кирзовые сапоги, как принято в других военных округах. Я достал из кармана знак третьего класса, выданный мне по окончании "учебки" в городе Тапа, это в Эстонии, и приколол его с правой стороны груди. Знак по форме напоминал средневековый щит. На синем фоне его резко контрастировала белая цифра три. С левой стороны груди - алел комсомольский значок. Сзади болтался сильно полегчавший за время пути армейский рюкзак. Левую руку отягивал неуставной портфель, плотно набитый книгами. Я переминался с ноги на ногу, не зная, как быть.
     И вокзал, и перроны города нефтянников выглядели образцово чистыми по сравнению с тем, что приходилось видеть во время длинного пути по Средней Азии. Здание вокзала было практически таким же, как в Самарканде, что показалось мне странным, так как сплошь двухэтажный городок Небит-даг смотрелся куда как менее значимо, и было в нём по-провинциальному малолюдно и тихо.
     У дверей стоял воинский патруль, лейтенант и два бойца со штык-ножами на поясе. Не доходя несколько шагов до офицера, я оставил тяжеленный портфель на платформе, снял вещмешок и, как учили в учебке, чётким на загляденье, но неуместным для этих мест строевым шагом, приблизился к патрулю, и отдал честь:
     - Товарищ лейтенант, разрешите обратиться!
     Лейтенант нехотя козырнул в ответ. Мол, слушаю. Солдаты, чести не отдали вовсе и топтались как-то совсем уже не по-уставному, а чуть позже, во время моего разговора с офицером, еще и позёвали и потягивались.
     Командир патруля махнул рукой за платформы, куда-то поверх аула и верблюдов,  совсем в пески:
     - Видишь забор?
     Я увидел некий периметр, занесенный песком, с чёрной трубой где-то посередине и плохо видимыми на таком расстоянии какими-то сооружениями.
     - Это и есть твоя часть. Завтрак ты уже пропустил, есть возможность успеть к обеду.       


     Я купил семечек на последние копейки и пошел по кратчайшей, как махнул лейтенант, - через рельсы. Хотя поодаль имелся "воздушный переход". Потом - через Казах-аул, хотя сбоку от поселения была видна обходная тропа, настолько растоптанная, что походила на дорогу. Видимо, за полгода службы так въелось  выполнять, не думая, то исходило от старшего по званию, что даже, как следует не осмотрелся. Как прочертил офицер по воздуху путь через мазанки и юрты несимпатичного поселения, сквозь своры собак и перегораживающих узкий проход одногорбых верблюдов, так и пошел.
     Едва я объявился в Казах-ауле, как меня тут же окружила плохо говорящая по-русски пацанва:
     - Солдат, семечки давай!
     И я, ощущая себя послом цивилизованного народа, цементирующего советское общество, гарантом мира, раздавал семечки направо и налево, пока какой-то оборванный босоногий пацаненок не рванул кулек, рассыпав по навозной улице остатки семян. Некоторые из мальчишек, тут же упали и поползли на карачках, выбирая семечки из навоза. Такое чувство, что вернулись война и голод.
     Когда я вывернул карманы, и все убедились, что семечек и вправду больше нет, совершенно неожиданно для меня прозвучало:
     - Солдат, значки давай!
     Я терпеливо объяснял, что значок у меня один, что его отдавать нельзя, потому что я еще служу, а это - воинский знак отличия. Они, словно не понимали, кричали:
     - Значки давай!
     И ни "пожалуйста" тебе, ни "будь добр" - "давай!". Я попытался пойти своей дорогой, но мальчишки не отставали. Один даже обежал и подпрыгнул, пытаясь сорвать знак третьего класса - еле успел блокировать попытку. Тут же зарычали и загавкали собаки, увидев, что своих обижают. Огромные лохматые волкодавы, что-то похожее на кавказских овчарок. Я пытался не обращать внимание на их лай, идти спокойно, но, видимо, мальчишки на своем языке науськивали псов, потому что, когда оглянулся, один из них, очевидно, вожак, устрашающе обнажая челюсти, устремился к сапогу - еле успел отмахнуться портфелем в такт разворота. И сразу же махнул им в другую сторону, отпугивая другого пса. Лай, рычание и наскоки нарастали, и я понял, что влип: стая была десятка на полтора. Одно радовало, что Казах-аул закончился: собаки вне охраняемой территории менее решительны и беспощадны. Но у них появилось пространство забегать за спину. Резко наклонившись, я поднял булыжник и замахнулся. Собаки так же резко отскочили метров на десять, опасаясь броска. Они бегали кругом, гавкали и норовили куснуть. Хватали за полы шинели, тащили в разные стороны. Я отбивался как мог, постепенно удаляясь в сторону автомобильной дороги. Мальчишки улюлюкали и свистели. Одну собаку, вцепившуюся в портфель, подтянув поближе, огрел камнем, не выпуская его из руки. Раздался долго не прекращающийся визг. Вторая собака завизжала от попадания камня в бочину. В секундное замешательство стаи я успел поднять кусок арматуры, и это резко изменило ситуацию. Псы визуально оценили последствия возможного удара не камня, а металла и уже менее решительно кидались одна за другой в мою сторону. Как только я достиг автотрассы, их лай и вой сразу сбавил обороты. Видимо, по автомобильной дороге проходила граница охраняемой территории.