Наблюдение

               


   Как-то нынче приметил я, что при сильной мигрени мыслишки имеют обыкновение обращаться вспять, от ветвей к корневищам эволюционного древа, доколь законченно не обратятся в допотопных рептилий. Короткими, неуклюжими, растопыренными лапками силятся они невпопад зудеть по иссушенной, запорошенной пылью суше поверха с тем лишь, чтоб всякий раз продвинуть на чуть и пядь тучное своё не по годам тулово. Этакие психотропные саламандры, заторможенные, почти парализованные, с нарушенной моторной синхронностью: вместо того, чтобы, как то и положено рептилиям, передвигать одновременно левую переднюю и правую заднюю конечности, плавно извивая при этом тельце ровно на столько, на сколько необходимо для гармоничного переступа, - они то рефлексивно дернутся одною из, то остаточно протащатся вздутым с натуги животиком, то забывчиво вильнут запоздалым хвостом. Излишне упоминать, что пыль при этом протестующе зашершавит, усугубляя лишь более сведение на нет любые поступательные вжшшш...

      Если же к боли присовокупляется жар, - саламандры ваяются в хамелеона. Цепкий параноик, - он панически сторонится всех и вся, так что даже собственные микроскопические его преступанья, тень помысла об изменении рассудка положения в пространстве, - и те порождают нескончанные замираньица, где один только полоумный, наглухо забранный кожух зрачка продолжает выделывать безумные вращания по оглядке извечностей, норовя заприметить страшноватое, чужое да чуждое, опасненькое и не слишком, запримечая при том лишь светотенные абрисы собственных, не соотносимых с собою же, очертаний. Может пройти малая вечность прежде, чем переставит он кожистосухонькой лапкой, ухватясь хваткою за прожилку ветви капилляра, что лишь усилит сжатие ссуженья, а с ним и жар, боль и промежуток ожиданья следующей панически-мгновенно переставляемой лапки.

      Но бывает, - вот прям, как сейчас, -  враз отпускают и боль и жар, и тогда, в первомиг, все рептилии, ветви и пыли прислушиваются недоверчиво, страшась вспугнуть, а затем, уверившись, истаивают...

      Проходит долгий, отдохновенный вдох, как волна долгожданного бриза иссушенным барханами дюн.

      И тогда, в густой, сокровенно сопрятанной зелени чудом уцелевшего оазиса сутей, с древесно-стручковым озвуком надлопывается свершившийся кокон, и великолепная, неописуемой красоты, ещё сморщенная и влажная от себя бабочка бытия выпрастывается на свет, дабы расправить в познании крылья и возлететь.

      Вечно. Снова и снова. И всякий раз — как впервые.


           2. IX. 16