Хожу на работе как приведение...

Хожу на работе как приведение -
Тише воды, ниже травы -
Вот к чему приводит хорошее поведение:
К кому не лень оседланию головы.

Надо было быть к себе как-то строже,
Но я был к себе строже как-то не так.
Теперь написано на страдальческой роже:
Плюй в нее, бей, этот не ответит простак.

P.S. Странно, исподтишка возникли эти строки, я даже не заметил, как появилась эта запись. А между тем все правда - самая забытая, коренная правда, всплывшая яснейшим ответом на то одиночество, в котором я очутился сейчас. Я даже не буду пытаться описывать это одиночество. Я только постараюсь обозначить границы недозволенного тем, кто собирается стать мужчиной. Молодым людям может показаться, что во мне есть что-то такое, что присуще мужчине. Я их разочарую, и уже на этом основании пусть они делают какие-то выводы. Это я говорю в том числе и себе, которому надо работать над этим с нуля. Очевидно, если уровень до сих пор никакой, значит и на этот раз урок не принесет пользы. Но оставим меня в покое и позаботимся о потомстве.
Итак, дело обстоит следующим образом: в детстве мне плевали, били в морду, а я только проскальзывал в помрачительном недоумении или стоял и смотрел, как вкопанный, в удивлении. Один раз мальчишка, какой-то из близнецов, зимой (кажется, но помнится смутно) мне плюнул в лицо за то, что я как-то ущемил его траекторию скатывания на спринте с горки. Это событие настолько истерлось, что больше похоже на сон, нежели на правду. Что я сделал? Ушел домой в смятении. Второй случай уже помню с достоверностью. Был класс пятый, может быть, или около того. Я оборванцем шатался по улицам в поисках диковинок. Меня особенно привлекали радиоприборы, вообще всякая электронная аппаратура. Была такая страсть собирать эти космического, казалось, происхождения штуки, что со стороны можно было подумать, что я ищу и нахожу золото, драгоценные металлы или камни. Все было интересно, но внутренности электроприборов - особенно. Совестно тут писать, до чего доходил этот азарт, на что я шел, чтобы волочь домой всякого роду грязный хлам. Однажды, у одного дома я нашел здоровенную плату, заполненную целой космической станцией, такая была радость! Наверное, она была из-под какого-нибудь телевизора. Но вот, откуда ни возьмись, высыпала оголтелая компания ребятни, человек пяти-шести, с каким-то смуглокожим предводителем. Я его знал - видел часто в соседнем дворе. Впечатление о нем: нету родителей, бездомный какой (хотя, как потом оказалось, все или отчасти у него было) - и потому совершенно невоспитанный, агрессивный безмозглый индюк. Он был на года два-три старше меня, но на голову ниже. И вот он приступил ко мне, по бокам от него, чуть поодаль, как казалось, его ученики (ибо, насколько помнится, он всегда был в более старших компаниях и манеры, осанка говорили за свой возраст сами, а сейчас в зрителях - эта мелочь). Слова были что-то вроде: "Брось!". А у меня, значит, в руках эта космическая станция и, ясное дело, отдавать ее я не собирался. Бычок повторил, более грозно: "Брось!" - и я не успел сообразить, как он мне уже заехал в челюсть - плата сама вывалилась из рук. Я все так же стоял, смотрел сверху вниз на него, пробуя на вкус его твердый кулак. Когда почувствовал подступающие слезы - двинул домой. Зрители остались без зрелища. Я никогда не дрался и вступать в бой с этим жалким бездомным мне не хотелось. Я никогда и впредь так и не вступил в драку, не считая стычек с братом, которые дракой назвать нельзя. Это место моего избиения мне приходилось проходить до конца школы и после: это была стенка дома, а балкон первого этажа, прилегавший к этой стенке, - балкон этого цыганистого сорванца, следовательно, я виделся с ним довольно часто.
Что я предпринял? По некоторым причинам, которые намного значительней этих двух случаев оскорблений, унижение моего достоинства - по этим же причинам или другим - быстро улетучивалось. Сначала была какая-то досада, а потом безразличие и, может быть, лишь только какое-то любопытство: спросить, что двигало этих мальчишек, которые, выросши, вроде, стали нормальными - что двигало их такими недостойными поступками? Бессмысленно было бы спрашивать, чувствуют ли они вину. К тому времени я заметил, что совесть - это какая-то аномалия.
И все же, что я предпринял? Я ничего и не собирался предпринимать. Отродясь я был хорошим бегуном, и когда в седьмом классе взял третье место по городу за свою школу на дистанции 600 м, в своем забеге прибежав первым, ко мне подошел один добротный, плотный мужчина, представившийся Николаем Николаевичем (у которого, кстати, тоже был брат-близнец Олег, под руководство коего я перешел в позднее время своей спортивной карьеры, ввиду несостоятельности режима его брата; он больше специализировался на теннисе, но атлетическую часть преподавал не хуже брата, и мне даже больше нравилось тренироваться у него (он был строже, ибо женат; жена у него тоже тренер, под рукой; у них был малолетний сынишка, который пасся тут же, под их крылом спортивной деятельности; они жили, как и я, в Малиновке, поэтому подвозили иногда меня на своем гольфике, даруя бесценное чувство полного семейного тепла, которого мне не хватало у себя дома; безмерно благодарен им)), тренером СДЮШОР "Динамо" по легкой атлетике, и предложил мне профессионально заняться бегом. Я согласился не долго думая, поглощенный распашистой, на все согласной рассеянностью своего успеха, выдыхая из нутра привкус разъедающего железа, выступившего из легких (признак запредельных нагрузок и примета концентрированного утра), согласился тем более, что хотел ранее заниматься футболом, но оказался недостаточно годен для него (или, скорее всего, просто постеснялся попробовать себя, когда все, кто желал, пробовали; и в атлетику я бы не подался, если б не Николай Николаевич, а был, может быть, либо кто-то, связанный с географией, либо юрист, например, на коего я попробовал на авось поступить после девятого класса; а может быть, каким-то чудом, я б связался с литературой, своей тайной любовью, но это самое сложное было бы, и потому менее вероятное).
Я дойду до того, что к 16 годам возьму золото в своей возрастной категории на одних международных соревнованиях (в коих, впрочем, было немного стран: соседние) организованных на манеже Динамо, того, что на Даумана. Этот манеж мне станет вторым и даже первым домом, я буду там с задушевнейшим удовольствием проводить большую часть своего времени. Я многих порадую, многих огорчу, оставлю с чувством недоумения, неблагодарности, наверно. И потом расстанусь с этим домом, незаметно, потеряю смысл жизни. Стану вынужден себя искать вне спорта. Отдамся на волю случая, рока, смутных, темно и тепло щурящихся неизвестно кем предчувствий, нити провидения, которой можно было бы вытянуться из тупика. Я уже и забываю, выброшенный в океан общества и душ, как я был сугубо индивидуален и значителен, имел собственный вкус жизни, польщенный независимостью и в то же время большим влиянием на людей, был исполнен добра и уверенности в себе. Мне не нужно было никому ничего доказывать, кроме как таким верным путем непрестанной работы над собой. И все же в этой однобокой физической уверенности была ошибка - сам ли я это осознавал или провидение, но эта страница жизни почти совсем исчезла из моего бытия. Или это была не ошибка, но огромный недостаток: дикость, физическое совершенство не может разряжаться в себя, или ей и не за чем быть. А у меня кроме себя никого не было. Соперники же мои имели иную, бескомлексную дикость, чем та, которой был наделен я, в них я не нашел выхода для преодоления кризиса силы, дружбы. А надо было решать сложнейшие процессы дальнейшего, взрослого становления.

Это "становление" началось с возврата меня к этим платам, к электронике, которая выпала у меня из рук еще в пятом классе. Это кара! И будет, уверен, еще что-то худшее, чем придется себя занимать, чтобы выжить. Потому что очевидно, что плате придется выпасть из рук еще раз. Или - что?

P.S.P.S. Перечитываю это все и чувствую, что только взбаламутил воду, но толку... только и есть, что наметил, где копать нужно. Но я уже столько раз брался за это, чтобы осмыслить что-то... а чем дальше от очага, тем, кажется, все менее объятней нарастающая бездна. Но разве лучше заниматься повседневностью и будущим, где мне нет места?
Нет, рассказчик из меня никакой. Но а в остальном? Ностальгия. Без нее будущее - белиберда какая-то, поэтому я и возвращаюсь назад. Сегодня прочел точные слова: "Выразить чувство - значит разрешить его, значит овладеть им. Вот почему самые мрачные поэты могут сохранить бодрость духа". Эта мысль крепко выручает, если б я только умел выражать полноценно это свое чувство и таким образом что-то разрешить. Но я раздроблен очень, память моя - хромая. И время действительно наступило мрачное. Не видеть никого кроме себя - это вообще катастрофа. Но главное, что средства быть еще есть, еще все поправимо, главное... поспать что ли.
Так плохо, что нет слез. А без музыки - каша после работы в голове. А с музыкой - отодвинется опять, что невыразимо настоящего волнует. Гармония же и ответы, найденные с музыкой, не владея собственной способностью воспроизводить ее - разбалансировка, крен целому. Но и тишины нет, есть кольцевая, замкнутый круг - и это правильно. Но нужно отдохнуть и выразить.

P.S.P.S.P.S. Вот что происходит, когда слепнешь, и нет ни веры, ни надежды.

P.S.P.S.P.S.P.S. Удалил и восстановил эту писанину под утро, предварительно переписав на бумагу. За что мне было стыдно - сам не пойму. Наверное за то, что хотелось помереть на момент написания сего, ибо не совершенно, не доведено все до исправления и воспарения (но ведь не все пороки нужно прятать для разумного усечения основных, мелких, пыльных, которые и составляют причину раздражения пагубнейших, которые сами по себе безвредны, как твердь земли под ногами). И хуже ведь будет, если выпускать из виду трогающие и не разрешающиеся проблемы. Подумаешь, не на все хватило времени, памяти, сил - позже довершу.

Исправил, добавил после предыдущего абзаца, но все равно это не читается тут, не на бумаге, и отяжеляет сердце. Истерика приходит и уходит, на бумаге же невыразима.

Последняя редакция на ночь (после написания "Друга вьюги" и "Моего ковра") следующего дня  меня оставляет почти в безоблачном настроении.

Что пронзило пустоту
И дало ей выдох?
Сознание, тело в поту,
В пристальных видах
Зеркала на души наготу.