Август, 31-е

АВГУСТ, 31-Е

          «Ты старше Моцарта. И Пушкина вот-вот
          Переживешь…» (А.Кушнер)

1.
Август. Тридцать первое, среда.
Шесть утра. Над городом серо.
Спящие повисли провода,
спящее в чехле лежит перо.
Ни один не выкуплен залог,
этих дней скользящих ни один
не развязан крепкий узелок,
ни один не выбит клином клин.

2.
Слабый голос скучного письма –
деготь для души, слюда для глаз.
Не объять, как говорил Прутков Козьма,
необъятного. А хочется подчас.
Хочется горячего словца,
но со скорбным делом сим свяжись –
жечь глаголом в век наш не сердца
удается, а свою же жизнь.

3.
Наше дело молкнуть и стареть,
со стены с утра листок срывать
и забыть волнение, что впредь
можешь не раскрыть свою тетрадь.
На минуту выходя за дверь,
не оставишь недописанной строку.
Вот еще мгновенье – и теперь
ты старик, роняющий труху.

4.
Старше Моцарта и Пушкина вот-вот
строгими летами обойдешь.
Наскоро тобою сбитый плот
канет в воду, как медяшный грош.
Не талант, а маленький обол –
тот, что и в кармане не хранят.
По летам ты многих обошел,
но лета не составляют клад.

5.
Не завидуй белым парусам,
сиганувшим за девятый вал.
Все, что сделать мог, ты сделал сам,
и никто твой дар не отбирал.
Посмотри, и ты насквозь промок,
в воды бурные рискнувший тоже влезть.
Главное, ты сделал все, что мог,
что не славу даст – хотя бы честь.

6.
Не из Гоголя шинели вышли мы,
не из Пушкина пера наш грубый дар,
выходили мы на свет из шалой тьмы –
из аксеновских дырявых бочкотар.
Да и свет всегда казался тьмой.
Серый век наш первый детский плач
принимал шершавою рукой –
сердобольный, но ответственный палач.

7.
И смотрел ты в черное лицо,
и в отчаянии к сердцу прижимал
том Серебряного века из ларцов
кипарисовых, которых обожал.
Два словца не мог понять и страсть
как боялся – пуще всех отрав!
Два словца всего: «народ» и «власть»,
ни к тому, и ни к другому не пристав.

8.
Смог бы ты свою оставить блажь,
заклеймить свой труд как пакостный порок?
Поменять двухэмный карандаш
на торговый уличный ларек?
Возлюбить народный интерес
и воздать ему земной поклон
паче бормотанья сих словес,
паче сих блаженнейших письмен?

9.
Смог бы ты? Конечно же, не смог.
Их словарь – шумерские значки.
Притвориться и принять их слог –
самого себя порвать в клочки.
Все, что порождало монолит,
отторгалось от тебя, как будто ткань
чужеродная. Ты сам больной на вид,
и дела твои, дружок, по сути, дрянь.

10.
Старше Моцарта. Еще короткий срок,
пару лет – и Пушкина старей,
а потом и Гоголя, даст Бог,
Мандельштама… Только не мудрей,
не талантливей. Но в этом не беда,
а твое своеобразие. Ей-ей.
Если спросят: «Ты зачем пришел сюда?
Ты зачем становишься старей?» –

11.
отвечай, что ты здесь ни при чем,
всё свершилось до явления на свет,
ведь палач всегда был палачом,
а поэт и не родившись – был поэт.
Мы чисты в незнании своем,
и пред Господом ты вечно будешь чист.
Это Он, укрывшись под плащом,
судьбоносный исчеркал твой лист.

12.
Вот с него и спрашивай. Ступай,
окунай перо во что-нибудь.
Ты для власти – вечный шалопай,
для народа – лицедей и плут.
Навсегда в тебя она вошла –
та болезнь высокого труда.
Дней твоих вращается юла.
Август, тридцать первое, среда.

31.08.1994