Снег на крышах

     …И маленький бревенчатый домик в заснеженной долинной деревне, и топот отряхиваемых башмаков, и замёрзшие уши и покрасневшие носы,  и громкий смех, наполняющий тёплую прихожую после весёлых прогулок, и непослушность заледеневших губ, и жадные глотки чистой холодной воды…
     По утрам им требовалось много времени, чтобы выбраться из постели – ещё толком не проснувшись, он искал руками её ладони и гадал, что же попадётся – голова, ступня, нога или живот. Спала она беспокойно, и он, просыпаясь вдруг среди ночи, иногда обнаруживал её свернувшейся клубочком возле его бедра. Негнущимися со сна сильными руками он подтягивал её повыше, и тогда она начинала недовольно сопеть. Так вот, по утрам, выудив её за какую-нибудь близлежащую часть тела из-под одеяла, он зарывался носом в её пушистые волосы на затылке и начинал ерошить их своим дыханием. Она, не любившая рано просыпаться, некоторое время брыкалась, но потом, привыкнув, к создаваемым им неудобствам, снова погружалась в последний, а потому самый сладкий сон перед пробуждением. Ему быстро надоедало возиться с её тёплым спящим телом, и он, по-детски протирая кулаками глаза, брёл в ванную, а оттуда – на большую светлую кухню. Сильнее всего голод мучил его именно по утрам.
       Примерно через четверть часа раздавались шлепки босых ног по коридору, и начинал журчать душ. Потом она появлялась в кухне, сонно щурясь и тщетно пытаясь пятернёй пригладить волосы, растрёпанные им и сном. В такие минуты он находил её похожей на симпатичную начинающую ведьму и частенько поддразнивал её. Она просыпалась трудно, и потому не парировала его шутливые выпады, а просто отмахивалась, молча улыбаясь. К концу завтрака она всё же находила силы, чтобы в ответ подколоть его. В то утро она язвительно заявила, что фотографии значительно ярче отражают его внутреннюю сущность плута, намекая на то, что его волосы приобретают на плёнке абсолютно непередаваемый огненно-рыжий цвет.
      К одиннадцати утра ей удалось раскачаться, и они пошли кататься на лыжах. Она не очень любила спорт, но восхищалась удивительно красивыми улыбками природы, открывающимися ей в утренних лыжных прогулках. Он же, наоборот, целиком отдавался ловкости и скорости, и мало что замечал вокруг. А ей очень нравилось наблюдать за его нетерпением, когда они останавливались возле какого-нибудь поваленного дерева, и она садилась передохнуть. Закуривала свою трубку, втыкала лыжи, не снимая их с ног, в снег и пускала голубые кольца дыма в голубое небо. За пристрастие к курению трубки в заснеженных чистых лесах он дразнил её Шерлоком Холмсом В Антарктиде, и притворно удивлялся, какое же преступление совершили несчастные пингвины, что мистер Ш.Х. примчался с Туманного Альбиона. Сходство с великим сыщиком придавала ей и её серая клетчатая кепка, которую она почти не снимала зимой. Ему непонятно было, зачем ей этот странный плоский головной убор, который едва держится на макушке и даже ушей не закрывает. На его заданный однажды вопрос она безапелляционно заявила, что ей – нравится, и в знак протеста ходила в кепи дома, и даже попыталась лечь в нём спать. Иногда это её упрямство жутко его раздражало, и тогда он разговаривал с ней сквозь зубы. Что она хладнокровно игнорировала. Он бесился от своего бессилия, а она усаживалась в дальнем углу, обняв колени, и оттуда блестела цыганскими глазами.
        Мастерски выбив пепел о собственный ботинок, она вдруг вскочила на ноги и понеслась вперёд, по пути засовывая трубку в карман. Он легко догнал её и обошёл на повороте. Возвращались молча, она строго держала дистанцию, следуя за ним. На въезде в деревню они сдали лыжи обратно в прокат и пошли в кафе выпить чаю. От горячего питья её разморило, и вместо получаса, на который рассчитывали, просидели все три.
        Во дворе их дома ей захотелось слепить снеговика, но снег был сухим, и они принялись просто кидать его горстями друг в друга. Потом, оставив у порога два небольших сугроба вытряхнутого из ботинок, курток и шапок снега, они ввалились в коридор, хохоча до слёз, и с топотом пронеслись наверх. Скинув одежду и утолив первый голод, они надолго замолчали. Пальцами с коротко остриженными ногтями она рисовала непрерывные узоры на его груди. Слов не было. Он почти задремал от её ласки.  Под смеженными веками проносились неясные видения огней прошлой жизни. Ему вдруг почудилось, что до этого месяца в горах его не существовало вовсе, или он спал, или был мёртв, или ещё не родился… Неважно. Неважно. Неважно. Теперь он – есть, и она – есть, и они – есть. Вот что важно. И не хотелось думать о разлуке.
      А в предрассветный час она уже тряслась от холода в полуосвещённом вагоне для курящих, слушала стук колёс, разрезающих надвое её собственную жизнь, сглатывала слюну, наплывающую то ли из-за зажатой в зубах трубки, то ли из-за непролитых слёз, и думала, думала, думала.
      На следующее утро он, растерянный и напуганный её внезапным исчезновением, когда у них оставалось ещё целых десять дней, сидел в кофейне, невидящим взглядом уставившись в газету, где в колонке коротких сообщений среди прочего было напечатано о крушении старого скорого поезда, идущего первым рейсом через долину, где навсегда осталось его сердце.