Поэты парижской ноты

     «Этот мир, тускловатый и тленный,
      Этот город и эта зима
      Только – тени на стёклах вселенной,
      Светотень в мировом синема...».
                Игорь Чиннов

В исчерканные блокноты
Вливая тоску изгнанья,
Поэты «парижской ноты»
Оставили как признанье
Влюблённости безответной
И верности безрассудной
Стихи, где зарёй рассветной
Мерещится отблеск чудный
Высокого, неземного,
Загадочного и даже
До боли в груди родного,
До крика в ночи: «Куда же
Уходите вы?!» – такого,
Что выразить невозможно...
...Серебряные подковы
Стучали в пыли дорожной,
И скрипка о чём–то пела,
И плакал о чём–то голос,
И рожь у дороги спела,
Качался тяжёлый колос...
Об этом в глухой мансарде,
В домине многоэтажной,
На старой бубновой карте,
На книжице той бумажной,
Что с вечера оказалась
Забытой в кармане куртки,
Поэзия вдруг писалась.
Сминая в дыму окурки,
Читали они друг другу
Высокое, неземное,
И было тепло их кругу,
И грело сердца иное,
Далёкое чувство дома,
Потерянного навеки.
Мучительная истома
Упрямо смежала веки,
И снились Ока и Волга,
И снились Москва и Вятка.
И как это было долго
Средь чуждого им порядка,
И как это было трудно
Средь чуждого им народа
Россию хранить подспудно
В сознании, год от года
Все менее представляя,
Какая она на деле,
И всё–таки распаляя
Сознание на пределе
Возможного для поэта
Высокого, неземного...
...И «ноты парижской» нету,
И много совсем иного
На нынешнем горизонте
Меж Вяткой, Москвой и Ниццей.
Но ветхую книгу троньте,
Замрите над той страницей,
Где строки рождают что–то,
Похожее на круженье, –
Поэты «парижской ноты»
Свершают своё служенье.
 __________________
 * Иллюстрации:
    картина Павла Рыженко "Эмигрант",
    на фото – Эйфелева башня в Париже.
         

Фрагмент моей статьи "Бессмертие, усталость, тишина..." о поэте Владимире Смоленском:

А у нас на Дону
Ветер гонит волну
Из глубин голубых в вышину,
И срываясь с высот,
Он над степью плывёт,
И тогда степь, как лира, поёт.
И выходит казак
На порог, на большак,
В всероссийский безвыходный мрак,
Сердце в смертной тоске,
Сабля в мёртвой руке
И кацапская пуля в виске.

Так начинается одна из баллад Владимира Смоленского, поэта «парижской ноты», представителя поколения белой молодёжи, сожжённого в пекле Гражданской войны.

Помните фильм «Неуловимые мстители»? Как атаман Сидор Лютый казнит комиссара Щуся на глазах у его сына? А теперь представьте другую картину: комиссар Щусь убивает жандармского полковника на глазах у его семьи. Расстреливает в связанного офицера обойму маузера, напоследок прицеливается в стоящего рядом подростка, сына убитого. Осечка… «Повезло тебе, щенок!» – смеётся комиссар и приказывает бойцам уничтожить захваченное имение.

Увы, приведённый выше рассказ – это уже не кино. Всё так и случилось однажды в старом дворянском гнезде близ Луганска, у самого Дона. Тело полковника Смоленского лежало на чёрной, обугленной земле, и тускло блестели золотые погоны в зареве жадного, всепоглощающего огня. Потрясённый мальчишка глядел вслед уходящему красному отряду: – Ладно, комиссар, даст Бог, мы ещё встретимся!

Средь цветущих садов
Бедный рыцарский кров,
Подожжённый руками рабов,
Полыхает в ночи,
Отзвенели мечи,
Замутились донские ключи.
Но подобный орлу,
Прорываясь сквозь мглу,
Не подвластный ни страху, ни злу –
Медный крест на груди –
Дон в крови позади,
Дон небесный ещё впереди.

Встретились они осенью 1920 года в Крыму, во время отчаянной контратаки Белых на прорвавшуюся пехоту Фрунзе. А может, это только показалось Володе? Да нет, слишком глубоко врезались в его память мутные, словно подёрнутые плесенью глаза убийцы и плоское безбровое лицо! Даже много лет спустя, в шумном, суетливом Париже слышались ему вновь и вновь – визгливая матерная брань и треск комиссарской кожанки, с размаху вспоротой штыковым ударом…

Но вот и окончен последний бой Владимира Смоленского. На переполненном корабле бывшего Императорского Флота покинул он берега родины, уйдя в изгнание.

Над Чёрным морем, над Белым Крымом
Летела слава России дымом.
Над голубыми полями клевера
Летели горе и гибель с севера.
Летели русские пули градом,
Убили друга со мною рядом,
И ангел плакал над мёртвым ангелом:
– Мы уходили за море с Врангелем.

Строки эти, написанные молодым поэтом как эпитафия Белой борьбе, сразу же стали известны в кругах русской эмиграции. А первая книга эпопеи Вацлава Михальского «Весна в Карфагене» содержит эпизод, где их поют на маршевый ритм гардемарины Морского корпуса в Бизерте, – тунисском портовом городе, ставшем последним пристанищем кораблей врангелевской эскадры. Там, в Тунисе – тогда французской колонии, Владимир прожил два года, а затем перебрался в столицу Русского зарубежья, Париж.

Разумеется, недавний белогвардеец мечтал заниматься литературой и всего себя посвятить писательскому делу. В свои двадцать с небольшим он увидел и пережил столько, что впечатлений хватило бы на тысячи книжных страниц. Но жизнь диктовала иное: денег на учёбу в университете у Владимира не было, да и гимназическое образование было ещё не закончено. Вскоре, правда, ему выделил стипендию один из эмигрантских фондов, – это позволило, завершив курс в русской гимназии, поступить в коммерческую школу, стать бухгалтером на винной фабрике.

Когда Владимир уже вошёл в литературное общество русского Парижа и был представлен Владиславу Ходасевичу, тот с присущим ему сарказмом спросил: «Вы, что же, на фабрике чужие бутылки считаете?». Владимир промолчал, но обиделся крепко. Ведь эмигранты, голодая, не гнушались любой работой. А за баранкой ночного такси сидел даже генерал–лейтенант Эрдели, знаменитый кавалерист, герой Ледяного похода.

Ну, а с Владиславом Фелициановичем у Владимира вскоре установились вполне дружеские отношения. Молодой поэт считал Ходасевича своим учителем, был участником литературной группы «Перекрёсток», защищавшей принципы «неоклассицизма».

Нина Берберова вспоминала позже: «Как и у Ходасевича, в нём была какая–то прирождённая лёгкость, изящество… Худенький, с тонкими руками, высокий, длинноногий, со смуглым лицом, чудесными глазами, он выглядел всю жизнь на десять лет моложе, чем на самом деле был».

Ещё один словесный портрет Владимира оставила поэтесса Зинаида Шаховская: «Смоленскому было тогда двадцать пять лет, и задумчивое, и бледное его лицо, тембр голоса, весь его романтический облик меня восхитил».

По ночам, в полутьме мансарды, глядя на сверкающий огнями Париж, Владимир писал стихи, напряжённо работая над словом, отыскивая единственно верные образы, свою неповторимую интонацию. Памятью он возвращался в детство, в светлое и почти сказочное прошлое...
   _________________________
Полностью статью можно прочитать в моём "Литературном дневнике":
http://www.stihi.ru/diary/cornett/2015-03-07