Нигде я не был...

Нигде я не был,
Лишь в себе,
Глядя на небо,
Застыв в судьбе.

Но не как труп -
Как паруса орган,
Летя на ветру,
Руля восторгом.

Так ясно: все - парус,
Двубокая ткань...
Найди себе пару с
Концом одним и грань

Утвердительную опору
Вопреки гвалту волн.
Восхитительному взору
Предел крылатый исполнь!

P.S. Представляю: Оле вздумалось показать или, не дай Бог, прочесть кому-нибудь мои стихи. И я такой: "Спрячь меня! Какой стыд!". Оля прячет меня под юбку (хватает только на голову), успев до нахлыныванья любопытных, и я умираю, вот и предел! Я серьезно говорю, предостерегаю. Я не поэт. Я просто влюблен. Однако дошел до того, что пошли стихи. Я не виноват. Спросите кого угодно - я ни то что одного стишка наизусть не вспомню (ну, может, один и вспомню, но не прочту), я вообще говорить, разборчиво изъясняться не умею... И, значит, если влюблен, то может всякое выйти, а стихи - естественней всего. Я по природе тихий, тут уж люди подтвердят, вот и стихи... или нет? Как-то все это противоречиво...

P.S.P.S. Этот стих вышел после того, как я проснулся сегодня ночью, как побочный эффект от писания вечером другого стиха, который вот уже второй день не идет, не выходит. Я замечаю, что все, что требует не работы на мгновение, а работы на память, у меня не получается. Наверное усугубляет еще то, что там, в памяти, сплошь отчаяние, а теперь я убежден, что это ложь, но те достопримечательные события все-таки не захватывают так ярко, как впервой, не хотят подниматься с земли. Крепко прибиты, Оля, ох как крепко! Странно, кто такая эта Оля, и почему все вокруг нее вертится? Оля, я вас не знаю, как себе хотите. Это ясно следует из того, что как ни серьезен я, вам все смешно, весело. Так ясно, что я и сам смеюсь с этих столкновений, выдумок нас сплотить. А мир полон страданий. Но если найдется кто-нибудь, кто скажет, что мои пописывания не зря, я еще рассмотрю вариант вашего образа не как прототипа, но как полноправной Матери богов! Боже, как я засорен... неизвестно чем.
P.S.P.S.P.S. Вот я расхрабрился взглянуть на Олю свысока и, представьте себе, в груди защемило что-то. Вообразить, что я ее не знаю невозможно, это как если ампутировать часть себя. Что там в груди может щемить? То-то и оно.

Настоящие стихи есть сделка с совестью. Строки и рифмы - руки и рукопожатия сторон, обозревающих крепость взаимовыручки. Мне стыдно лишь за то, что я не могу или делаю недостаточно, чтобы было лучше совести, самочувствие которой так сложно вывести обычными словами. Встает вопрос, а кто такая совесть и стоит ли с ней вообще заключать сделку? Этот вопрос задают те, кому не пришлось созидать, кому неведом труд творения, кто не чувствует связи с землей или потерял ее. Человеку же обладающему даром жизни, сознающему его, не приходится останавливаться на этом вопросе, ибо "мучит совесть" - это не смутное чувство, не преграда чувству, а прямая связь с оценкой своего свободного положения в свете. Совесть и свобода - равнозначные понятия, и образовывающаяся свобода есть ученик совести. И, как и в жизни, совесть постоянно учится у свободы. Совесть - это стройность и нерушимость произведения.