В Испании

Оригинал с картинками находится здесь: http://starboy.name/ispan.htm


    В Испании



                ***
    Испании колоритна палитра;
    От Севильи и до Мадрида
    Кровью быков и тореро полита
    Коррида, коррида, коррида!

    Празднична, призрачна слава,
    Роза, Кармен, Карменсита,
    Жизни блестящей утрата,
    Коррида, коррида, коррида!

    Мужество-страх, Хуан-Хуанита,
    Рогом брюшнина пробита,
    Женщина плачет, горем убита,
    Коррида, коррида, коррида…

    Браво, viva la diva!
    Красной мантильей покрыта,
    Прежняя страсть к тореро забыта,
    Коррида, коррида, коррида!

    В Храме в трауре дива
    Перед Марией слезами умыта,
    Проклята будь коррида,
    Жизни игра, смертельная битва.



            ***
    Сеньора
    В переднем ряду
    На корриде…




            ***
    Распаленная страсть
    Аристократки
    При виде павшего 
    На колени
    Быка…




            ***
    (смертельное искусство)
    Тореро на коленях
    Перед быком…
    Заигрался…



 
            ***
    Искусство смерти




            ***   
    Коррида – праздничное, жестокое убийство животных. Когда быки, разъяренные своей дикой силой и беспомощностью… перед мастерством и мужеством матадора, пораженные, от слабости падают на колени… перед ним и зрителями, не в силах ничего поделать, и умирают на глазах, содрогаясь в предсмертной агонии и конвульсиях… их кровь увлажняет песок… венчая славу матадора… Им еще и уши отрезают… унижая… (правда, непонятно, почему бык настолько глуп, что нападает на тряпку, а не сразу на тореадора?) P. S. Все равно быки на мясо пойдут… Для быка умереть празднично от удара матадора лучше, чем где-нибудь на скотобойне. На корриде еще и женщины матадорами выступают, это сексуально… И быков мне почему-то не очень жалко, они же быки… Испания завораживает своей смертельной страстью…
   
    Примечание. Хемингуэй, «Фиеста»: «Бык стоял, расставив ноги, подготовленный к последнему удару, и Ромеро убил его у самого барьера, под нами. Он убил не так, как убил предыдущего быка, когда у него не было выбора, а так, как ему хотелось. Он встал прямо против быка, вытащил шпагу из складок мулеты и нацелился. Бык смотрел на него. Ромеро заговорил с быком и слегка хлопнул его по ноге. Бык нагнул голову, а Ромеро ждал его, сдвинув ноги, опустив мулету, нацеливаясь шпагой. Когда Ромеро взмахнул низко опущенной мулетой, бык кинулся на нее, и Ромеро, плотно сдвинув ноги, не трогаясь с места, вонзил шпагу между лопаток быка, потом отклонился влево, закрыв собой мулету, – и все было кончено. Бык попытался шагнуть вперед, ноги его стали подгибаться, он зашатался, помедлил, потом упал на колени…»

    Коррида – это какой-то средневековый пережиток, анахронизм, конечно, не древнеримские гладиаторские бои, но все же… жестокое, хоть и рискованное, убийство на потеху, распаленной низменными страстями, презренной толпы. С другой стороны, коррида движима тщеславием матадора, его бравадой, желанием понравиться этой толпе, женщине, покрасоваться; и все же убийство не на равных условиях…

    Примечание. От знатоков и ценителей корриды: «Коррида - это, пожалуй, квинтэссенция мужского мачизма, выраженная максимально наглядно и четко. Да-да, нет-нет, черное-черное, красное-красное, смерть – это смерть, жизнь - жизнь. Все обнажено и выделено, за трусость беспощадно освистывают, кидают с трибун на арену подушечки, а наутро публикуют в газетах разгромные рецензии. Здесь оценивают именно "мужские качества", в том числе храбрость, интеллект, гордость. Не только у тореро, но и у быка.
   Работа бандерильеро - самая опасная в корриде. Он работает на «встречном ходу», когда бык бросается на человека, и фактически идет на таран. Бандерильеро в этот момент не защищён ничем, и может рассчитывать только на свою ловкость и реакцию.
    Когда матадор выходит в круг арены, перед ним два соперника – бык и аудитория, пристрастная и искушённая. Истинные адепты боя быков чувствуют малейшие стилистические нюансы в работе тореро. Поэтому каждый матадор – шоумен, обладающий большой внутренней силой, особенно те, кто сражается с «тяжелыми» быками. Вес toro de lidia – в среднем 450-500 килограмм. Но есть особые породы, - Miura, Victorino, Escobar Gil, еще несколько — быки этих пород, мощные и агрессивные, весят по 600-700 килограмм. Они не так подвижны, как обычные быки, но зато нападают мгновенно, их реакцию трудно предугадать. А что такое бык? 500 с лишним кг. живого веса, а то и все семьсот. Ярость. Напор. Опасность. Характер. Рога, яйца, копыта. А что такое тореро? Напряженная пружина. Реакция. Хладнокровие. Характер. Шпага. Яйца. Бороться с тяжелыми быками рискуют далеко не все матадоры. От тех, кто выходит против, например, miuras, требуется готовность рисковать жизнью каждую секунду на арене, способность реагировать за тысячные доли секунды, и максимальная концентрация. Таких немного, как немного матадоров, носящих настоящую колету-косичку, знак профессионального отличия.
    Испытание характера — это то, что превращает корриду не в "битву", не в "бой", а в Действо, в танец со смертью, как сами тореадоры говорят. А смерть там близко, даже в эпоху профсоюзов, охраны труда, микрохирургии и санитарной авиации. Скорее всего, убит будет в итоге бык. Но и к этому исходу надо прийти честно, ничем и никем не прикрываясь. Матадор выступает, естественно, безо всякой защиты, - без забрала, щитков, бронежилета, каски и прочего. Более того, его traje de luces надевается на голое тело. Этот "костюм света" скроен так, что все "мужское достоинство" полностью на виду, чему способствует еще и тореадорская стойка. И бычьи рога, кстати, направлены именно в то место, которое так выигрышно подчеркнуто костюмом.
    Особый шик, когда матадор, играя с быком, стоит практически неподвижно, двигается лишь мулета в его руке. Про таких говорят: его гений — в запястье, в едва заметном жесте, которым он управляет движением быка. Несколько сантиметров могут решить судьбу матадора. Чем ближе к рогам быка он работает — тем вероятнее если не смерть, то увечье. И тем восхищеннее замирают зрители и потом в тысячи голосов выдыхают: "Оле! Оле!" Чем дальше от рогов, тем обиднее обвинения в трусости. Мастера работают на минимальной дистанции.
   Все матадоры — разные, со своим стилем, особыми приемами и отличиями. Но каждый — личность и индивидуальность. Вот, скажем, Эль Фунди - он считается одним из лучших тореро Испании. Не потому что он безрассудно смел, - трусы на арену вообще не выходят. Но быка следует уважать. Просто излишняя фамильярность с быком (некоторые молодые матадоры любят пижонить – потрепать, например, быка между рогами) - это вульгарность, проявление не очень хорошего вкуса…»



    Примечание. М. Ю. Лермонтов, «Умирающий гладиатор»:

    «Ликует буйный Рим... торжественно гремит
    Рукоплесканьями широкая арена:
    А он - пронзенный в грудь - безмолвно он лежит,
    Во прахе и крови скользят его колена...
    И молит жалости напрасно мутный взор:
    Надменный временщик и льстец его сенатор
    Венчают похвалой победу и позор...
    Что знатным и толпе сраженный гладиатор?
    Он презрен и забыт... освистанный актер.

    И кровь его течет - последние мгновенья
    Мелькают, - близок час... вот луч воображенья
    Сверкнул в его душе... пред ним шумит Дунай...
    И родина цветет... свободный жизни край;
    Он видит круг семьи, оставленный для брани,
    Отца, простершего немеющие длани,
    Зовущего к себе опору дряхлых дней...
    Детей играющих - возлюбленных детей.
    Все ждут его назад с добычею и славой...
    Напрасно - жалкий раб, - он пал, как зверь лесной,
    Бесчувственной толпы минутною забавой...
    Прости, развратный Рим, - прости, о край родной...
    Не так ли ты, о европейский мир,
    Когда-то пламенных мечтателей кумир,
    К могиле клонишься бесславной головою,
    Измученный в борьбе сомнений и страстей,
    Без веры, без надежд - игралище детей,
    Осмеянный ликующей толпою!..»


    Примечание. Древние римляне поджарили на жаровне святого чудака Лаврентия, который простецки пришел и заявил свои права на их имущество, при этом лежа на решетке, как будто он приговаривал, что один его бок плохо прожарился… Другую девушку Евлалию римские солдаты по легенде посадили в бочку с битым стеклом и торчащими внутрь ножами и так катали, истязая, пока та не умерла… Да, вообще, римляне были мастерами на выдумки жестоких расправ над людьми, только попадись им в руки… Ну и «святая» инквизиция вслед за ними не преминула воплотить придуманный в воображении ад…

    Примечание. И что это за религиозный снобизм? Христос подал дурной пример всем христианским мученикам (а дурной пример, как известно, заразитлен), но он знал, что посулить бедным и униженным людям – загробное царство, только странно, что это райское царство не даровано сразу здесь, если бы оно было возможным, всем остальным Иисус посулил ад, вечные, самые ужасные, какие только можно вообразить, муки, для острастки, «Житие святых»: «В царствование языческих императоров, когда вся вселенная была омрачена еллинским безбожием, в испанском городе Баркиноне (Барселоне) проживала некая девица, по имени Евлалия, — дочь христианских родителей. Сия от младенческих лет своих возлюбила Господа нашего Иисуса Христа всем сердцем своим; обитала же она вместе с родителями своими в селении, находившемся в довольно значительном расстоянии от города. Родители весьма любили Евлалию за ее кротость, смирение и ум, превышавший года ее; Евлалия была научена книгам, и у нее было одно твердое намерение — служить Господу своим девством непорочным. И упражнялась святая в чтении книг, и в славословии Бога днем и ночью, обитая в особой келлии вместе со своими сверстницами.
Когда Евлалии исполнилось четырнадцать лет, император Диоклитиан поднял жестокое гонение на христиан. В город Баркинон прибыл игемон Дакиан; сей принес здесь мерзкие жертвы нечестивым богам своим, потом начал отыскивать христиан, дабы принудить их воскурить фимиам идолам. Вследствие этого в городе было великое смятение, так как христиане были насильственно извлекаемы из домов своих и принуждаемы мучениями к идолопоклонству; обо всём этом вскоре же стало известно и по всем окрестным селениям.
Когда девица Евлалия услыхала обо всем этом, то преисполнилась великой духовной радости и с веселым лицом сказала:
— Благодарю Тебя, Господи Иисусе Христе! Слава пресвятому имени Твоему, ибо я получила то, чего добивалась. Я верую в Тебя, Владыко мой, что при Твоей помощи исполнится желание сердца моего.
Когда родители Евлалии, а также и девицы, бывшие при ней, услышали эти слова святой, то не понимали, о чем говорит она, спрашивали ее, — что за причина веселия ее, что она получила и чего она желает. Но она ничего не сказала им, тая в душе свои намерения. И удивлялись все, ибо святая имела обычай не утаивать ничего, что она уразумевала относительно святой веры, но насколько сама постигала в книгах, будучи просвещаема благодатиею Божиею, настолько все пересказывала всем на пользу, почему все и любили ее, как свою душу. Не сказала же тогда о мыслях своих Евлалия для того, чтобы не встретить препятствия своим намерениям со стороны отца и матери, чрезвычайно любивших ее.
Когда наступила ночь и все спали (и уже было первое пение петухов), святая девица вышла тайно из дома своего, причем никто не заметил ее ухода, — и направилась к городу, вся охваченная любовью к небесному Жениху своему Христу Господу, имея твердое намерение положить за Него душу свою. И это ночное путешествие не казалось ей страшным, как это обычно бывает для всех юных отроковиц, боящихся выйти ночью из дома своего; всё упование возложив на Бога и твердо намереваясь умереть за Него, святая пренебрегала ночною темнотой, не смущалась привидениями ночными, ни зверями, переходившими ей путь; но, подобно оленю, стремящемуся к источникам водным, устремлялась и сия по каменистой дороге ногами босыми, не привыкшими к такой суровой дороге.
Святая Евлалия пришла в город уже днем. Проходя чрез ворота городские, она услышала зов глашатаев, призывавших народ к позорищу. Она устремилась к месту позорища того, находившемуся в середине города: здесь увидела святая игемона Дакиана, сидевшего на высоком судилищном месте. Пробиваясь с усилием сквозь народ, святая предстала пред игемона и громким голосом сказала:
— Неправедный судия, восседающий на высоком престоле и не боящийся Бога, пребывающего выше всех. Для того ли восседаешь ты здесь, чтобы губить неповинных людей, которых создал Бог по образу Своему и по подобию Своему, дабы они служили Ему; Ты увлекаешь их к служению сатане и предаешь смерти тех, кто не слушается тебя.
Игемон, удивившись столь великой дерзости юной девицы, сказал:
— Кто ты, осмелившаяся явиться пред судилище наше без зова, произносящая в лицо нам укоризненные слова и противящаяся царскому приказанию?
Святая же с великим дерзновением отвечала:
— Я — Евлалия, раба Господа Иисуса Христа, Который есть царь царствующих и Господь господствующих; уповая на Него, я не постыдилась самовольно придти и обличить тебя. Для чего ты поступаешь столь неразумно, презирая Бога, Который сотворил всё: небо, землю, море и всё, что на них и в них; зачем покланяешься ты диаволу, да, коме того, принуждаешь и людей, служащих Богу истинному, различными мучениями к поклонению идолам, которые — не боги, но бесы; с ними и вы все, поклоняющиеся им, будете преданы огню вечному.
Игемон, преисполнившись гнева, тотчас приказал бить по спине обнаженную девицу без милосердия палками дубовыми. И когда Евлалия была побиваема, то игемон сказал:
— Окаянная девица! Где же Бог твой? Почему Он не спасает тебя от этих побоев; и для чего ты настолько обезумела, что дерзаешь говорить о деле, не касающемся тебя? Признайся же, что ты сделала это по неопытности, не зная, сколь велика власть судии; тогда ты получишь прощение; ибо и мне жаль тебя, такую юную, красивую и благородную девицу, предавать столь жестоким побоям.
Святая же отвечала на это:
— Я посмеваюсь над тобой, ибо ты советуешь мне солгать, что будто бы я по неведению дерзнула пойти на мучения за Бога моего, и что, будто бы я не знала, как велика власть твоя. Кто не знает, что власть каждого деспота бывает временной; подобно тому как человек ныне живет, а на другой день умирает, так власть его изменчива. Власть же Господа моего Иисуса Христа бесконечна, ибо и Сам Он вечен. Я не желаю лгать, ибо страшусь Владыки моего, Который предаст геенне огненной, на сожжение, всех лжецов и беззаконников; моя же девическая юность еще более украсится и мое благородство еще более увеличиться, если я приму страдания ради Господа моего. Знай же, мучитель, что я не чувствую боли от причиняемых мне страданий, благодаря защищению Христа, Владыки моего, Который осудит тебя по делам твоим в день Страшного суда на вечные муки.
От этих слов мученицы, игемон разгневался еще более и приказал повесить святую на мучилищном, крестообразно составленном, древе, и железными гребнями строгать ее чистое девическое тело, пока не будет снята с нее вся кожа. Святая же посреди тех страданий взывала к Богу, говоря так:
— Господи, Иисусе Христе! Услыши меня, недостойную рабу Твою, и прости согрешения мои! Укрепи меня посреди мучений, которые я принимаю за имя Твое святое, дабы был постыжен диавол вместе со слугами своими.
Игемон же сказал ей:
— Где Тот, к Коему ты вопиешь? Лучше послушай меня, безумная и окаянная отроковица, и принеси жертву богам: тогда ты будешь оставлена в живых; ибо вот уже приближается смерть твоя и нет никого, кто бы мог тебя избавить.
Святая же Евлалия отвечала ему:
— Да не будет тебе никакого блага, святотатец, бесноватый, преисполненный пагубы человек! А я тем более не отступлю от Бога моего, ибо Тот, к коему я взываю, обретается здесь; но ты не видишь Его, по причине своей нечистоты, так как ты недостоин Его видеть; Он укрепляет меня, так что я вменяю ни во что муки, которые ты осмеливаешься наносить мне.
Тогда игемон приказал опалять святую зажженными свечами, приказав жечь ее до тех пор, пока она не умрет.
Будучи опаляема, мученица преисполнилась радости и громогласно изрекла слова псалма: «Вот, Бог помощник мой; Господь подкрепляет душу мою. Он воздаст за зло врагам моим; истиною Твоею истреби их. Я усердно принесу Тебе жертву, прославлю имя Твое, Господи, ибо оно благо, ибо Ты избавил меня от всех бед».
В то время как святая молилась в таких словах, огонь от свечей обратился на слуг и сильно обжег лица их, так что они пали на землю. Когда святая увидела сие, то возвела очи свои на небо и еще громче сказала:
— Господи Иисусе Христе! Услыши молитву мою, и яви на мне милосердие Твое; сопричти меня ко избранным Твоим для успокоения в жизни вечной: «покажи на мне знамение во благо, да видят ненавидящие меня и устыдятся»; верующие же в Тебя пусть прославят силу Твою.
Помолившись в таких словах, святая предала дух свой Богу; и видели все голубицу белую, как снег, вылетевшую из уст ее и устремившуюся на небеса; все, видевшие сие, весьма изумились; христиане же (коих среди народа было много), радовались, что сподобились иметь и из своего города ходатаицу ко Господу на небесах.
Когда игемон увидел, что мученица уже умерла, то весьма устыдился, будучи побежден юною девицею и, с гневом встав с судилищного места, отправился к себе в дом. Игемон приказал оставить тело мученицы висящим на том мучилищном дереве и поставил стражей, дабы никто не мог снять оттуда тела мученицы; игемон сказал, — пусть она висит на дереве до тех пор, пока ее не съедят птицы и не растащат костей ее.
Когда же игемон отошел, а тело святой всё еще висело на древе, внезапно нисшел с облака снег и покрыл честное тело святой мученицы, как одеждою белою; на стражей же напал страх; отступив от того места, они наблюдали издалека, ужасаясь всему бывшему.
Между тем обо всём узнали родители святой: ибо они, встав утром и не видя у себя дома своей любимой дочери, были в великом смущении и начали всюду искать ее. Уже около полудня они узнали, что дочь их умерла за исповедание имени Христова и еще висит на мучилищном древе; тогда они поспешили в город с горькими слезами. Увидав святую мертвой, растянутою крестообразно на древе, покрытою снегом, родители ее весьма плакали, сокрушались и рыдали слезами горькими; но вместе с тем они и радовались, что любезная дочь их восприняла венец мученический и вошла в чертог Жениха небесного. Они намеревались взять тело мученицы Христовой к себе, но не были допущены к нему стражей; смотря на святую издалека, они плакали, а вместе и веселились духом.
На третий день некоторые благочестивые мужи ночью взяли честное тело святой мученицы (стражи не заметили сего) и обвили его чистою плащаницею с ароматами в присутствии родителей ее, которые слезами омывали тело дорогой дочери своей. Святой же Филикс (впоследствии пострадавший за исповедание имени Христова), взирая на лицо умершей мученицы, со слезами радости сказал:
    — Госпожа Евлалия! Ты раньше нас сподобилась получить венец мученический!»


Картинки (вперемежку с моими фото) Испании:
http://starboy.name/html/is1.html
http://starboy.name/html/is2.html
http://starboy.name/html/is3.html
http://starboy.name/html1/Isp1.html
http://starboy.name/html1/Isp2.html
http://starboy.name/html1/Isp3.html
http://starboy.name/html1/Isp4.html
http://starboy.name/html1/Isp5.html
http://starboy.name/html1/Isp6.html
http://starboy.name/html1/Isp7.html
http://starboy.name/html1/Isp8.html
http://starboy.name/html1/Isp9.html
http://starboy.name/html1/Isp10.html
http://starboy.name/html1/Isp11.html
http://starboy.name/html1/Isp12.html
http://starboy.name/html1/Isp13.html
http://starboy.name/html1/Isp14.html
http://starboy.name/html1/Isp15.html
http://starboy.name/html1/Isp16.html
http://starboy.name/html1/Isp17.html
http://starboy.name/html1/Isp18.html
http://starboy.name/html1/Isp19.html
http://starboy.name/html1/Isp20.html
http://starboy.name/html1/Isp21.html


    Некоторые художники (испанская страсть и другое)
    http://starboy.name/fdm/files/ham.html



    Примечание. Летал я на самолетах компании Nordstar (северная звезда) – одно удовольствие, а компания «Россия» разочаровала меня, все – серое, грязное, столики поломанные, места узкие (видимо, это был чартерный рейс!), в качестве стюардесс – полные Дуни, и все это называется «Россия», как лицо фирмы, - стыдно мне… и так повсеместно, хотя в России вечно существует большой разрыв между разными слоями населения; революция сократила эту разницу, так сказать, усреднила, но она снова начинает нарастать, но неравенство важно и для обеспечения соревновательности (с одной стороны, пестуется равенство условий и участников в соревнованиях, но с другой все стремятся быть сильнее, выше, отличительнее)…

    Примечание. Вместо того, чтобы делать усилия и развивать отечественное производство самолетов любимчик президента, главный экономист страны, выдвинутый им, министр экономического развития: «Сбербанк России купил у “Боинга” 12 самолетов “Боинг-737-800”. Соглашение о сделке, оцениваемой более чем в 1 млрд долларов, подписали сегодня в столице США президент и председатель правления Сбербанка Герман Греф и президент “Боинг интернэшнл” Шеп Хилл. Оба они подчеркивали стратегический характер своего партнерства и его нацеленность на далекую перспективу, а также огромные возможности российского рынка.
    Самолеты должны быть поставлены компании “Сбербанк лизинг” в 2015-2017 годах. Они предназначаются для эксплуатации компанией “Трансаэро”. В дальнейшем, по словам Грефа, Сбербанк готов приобрести у “Боинга” еще 30-50 машин, в основном той же модификации, для “Аэрофлота” и других авиаперевозчиков в России и других странах. В перспективе не исключена покупка и до 100 самолетов.»
    P. S. к слову, я покупаю русско-китайскую технику для себя, стараясь поддержать российского производителя, как это ни покажется смешным… P. S. Ну да, он же признал, что Россия не способна производить достойные большие самолеты… то есть, что россияне – лапти… назвав после этого Россию – дауншифтером (скользящей к земле, отказывающейся от развития)… не осваивающей новые технологии…
    (К 9 мая – дню рождения Ники и празднику победы) Наши деды у фашистов танки, «Тигры», не покупали, а делали свои, в чем-то лучшие. (К вопросу об экономических войнах).

   
    Примечание. Отметим, что духовником и ближайшим сподручным ключевой фигуры Изабеллы кастильской был великий инквизитор Торквемада (один из самых страшных садистов-мазохистов инквизиторов, «великий инквизитор», в чем-то сродни Гитлеру). При ней были изгнаны арабы-мавры*, евреи (которые в определенном количестве все же необходимы, хотя бы как катализатор, да и потому что они во многом талантливы и могут составить славу), и Испания объединилась, достигнув вершины могущества. Именно с Ее благоволения и под Ее покровительством была открыта Колумбом Америка, «Новый свет», название само за себя говорит… Новый Свет… P. S. Больше особо земель не откроешь, теперь остается жить там, где все открыто; ну еще, правда, Космос остается, хотя у человека сильна привязка к Земле... (ибо даже под водой человек еще не освоился жить).

    *«В отечественной и западноевропейской литературе XIX - XX веков, словом «мавр» нередко обозначали негров, многие из которых работали в качестве прислуги, именно отсюда и пошла поговорка «Мавр сделал свое дело – мавр может уходить». В действительности, настоящие мавры: берберы и арабы не служили в прислуге у европейцев, вернее сказать, это не было так распространено. Подобное смешение понятий, возможно, было связано с пьесой Шекспира «Отелло, венецианский мавр», где Отелло назывался мавром, при этом обладал черной кожей.»

    Примечание. К вопросу о нашествии мусульман в Европу. «В 711 году мавры высадились в городе Тарифа и под предводительством полководца Тарика ибн-Зияда начали завоевание Испании. Благодаря раздору среди европейской знати, за короткое время они захватили практически весь Иберийский полуостров, европейцы смогли остановить мавров лишь под Пуатье, где им нанесла сокрушительное поражение конница под предводительством Франка Карла Мартелла.
    Однако эта битва не закончила историю арабов в Испании, их собственное государство просуществует на территории Андалусии еще более 700 лет. В процессе длительной и тяжелой Реконкисты христиане будут отвоевывать у мавров город за городом, окончив процесс Реконкисты лишь в 1492 году взятием последнего оплота мусульман на Пиренеях - Гранады.
    Даже покинув Иберийский полуостров, мавры оставили после себя богатое архитектурное наследие, которое проявляется и в языке, и в музыке, например, фламенко, в местной гастрономии и, конечно же, архитектуре.»

    (Сдача Гранады)
    


    Примечание. На примере Испании мы видим, что религия может во многом являться единой основой для образования государства. Почему политики, сами даже будучи не особо верующими, используют религию, религиозные институты для управления массами и в своих политических целях. 

   
    Примечание. Смотря на все грандиозные (и не очень) христианские соборы, религиозные войны, пытаешься понять, насколько же люди оказываются захваченными религией, ее мифологией, догматом, чтобы творить такое…


    Примечание. (факт) Евреи изгонялись из Испании повсеместно. Еще один факт: «арабским завоевателям иудеи, населявшие квартал Гарнатха Аль-Яхуд открыли ворота города, который впоследствии стал называться Гранадой.»


   В Альгамбре


            ***
    По центру зала бьет фонтан.
    Двенадцать львов, Израиля колен,
    На спинах держат диск – Ислам,
    Престол арабский – точно плен.

 

Послушные львы

 

 


    Примечание. «Поистине безутешным было горе молодого эмира Гранады Абу Абдалы Мохаммеда Боабдиллы, вынужденного поспешно бежать в начале 1492 г. из своего неповторимого дворца Альгамбра. Его мать с укором бросила ему: «Теперь оплакивай, как женщина, то, что ты не смог защитить как мужчина». «Оплакивай, как женщина...» Но ведь именно женщина заставила его выбросить белый флаг. Бегство эмира и освобождение Гранады — итог более чем 10-летней борьбы испанцев, и все эти годы Изабелла Кастильская была в центре событий и во многом определяла их ход…»

    P. S.
    И мавр, сидящий у фонтана,
    Клянущий горькую судьбу,
    Наследник, ученик Корана,
    Побрел, неся свою мечту…


   

            ***
    Бассейн в дворике тенистом,
    В воде прозрачной рыбок стая,
    Фонтан с водой лазурно-чистой,
    Цветущий сад – преддверье рая.

    Здесь отдыхал, бывало, раб
    От зноя и работы трудной;
    Перед молитвою араб
    Скрывался в тишине безлюдной…




            ***
    В тени развесистых дерев
    Скучали женщины султана,
    Звучал арабский им напев,
    Как будто суры из Корана.

    Фонтанчик в чаше мирно бил,
    Звенели чистые струи,
    Диск Солнца мерно заходил,
    Ложились тени на цветы…



            ***
    (в ресторации, в арабском дворике, вкушая прохладное вино…)

    Тень-прохлада у арабов;
    Чаши, полные водой,
    Звучно бьющей из фонтанов;
    Вязь-орнамент надо мной.

    Прелесть дворика внутри,
    Клумб цветущих аромат,
    Стены Солнцем залиты,
    Зеленеющий фасад...



            ***
    Полумесяц в небе светит,
    Горы, зелень, кипарис,
    Под Луной давно уж дремлет
    Весь гарем… фонтан не спит…




            ***
    Под ясно светящей Луной,
    Когда так хочется любить,
    Что делать бедности босой,
    Как в небе ласточек ловить?

    *бедняки кидают удочки в небо, чтобы поймать птиц




 
       



            ***
    Мраморная Осень,
    Студеная вода,
    Темнеют тучи, морось,
    Опавшая листва…    




            ***
    (И льется лунный свет в пруды Альгамбры…)

    Дворец Насридов, изразцова вязь,
    Розарий, бани и фонтан,
    Из полукруглых окон вид на град,
    Где в час вечерний отдыхал султан.

    И льется лунный свет в пруды Альгамбры,
    И оживает отраженье в час ночной,
    Под южным небом дремлют пальмы,
    В садах цветы почиют сном…




          ***
  Альгамбра – спящая красавица,
  Людьми оставлена в горах,
  Цыгане здесь нашли пристанище,
  Бродяги нищие в садах.




            ***   
    Арабскому владычеству в Испаньи сотни лет,
    Оставил свой заметный след ислам,
    Сильна в Испании арабов ветвь,
    Дамаск, Багдад… Иран.




 




            ***
    Знатна арабская культура,
    Зайдешь во дворик - там уют,
    Султана сад - миниатюра,
    Фонтанчик бьет… прохладный пруд…
   
    В тиши гарема цветники,
    Благоухают шапки роз,
    Раскрыв на Солнце лепестки…
    Как чужд им Севера мороз!




            ***
    (Соприкасаясь с арабской культурой)

    Вокруг витает абсолютно деспотичный нрав,
    Где наряду с восточной мудростью – жестокость,
    За красотой узоров – рубка глав,
    Закрытость женщин, всевластье и покорность.




            ***
    Узор орнаментов арабских –
    Зефира, сливок взбитый крем -
    Работы славных мастеров исламских,
    Красот восточных сладкий плен.

    Резьба, что надпись на торте,
    Воздушна, что хрустящий хлебец вкусный;
    При бьющей в мраморе струе,
    Узор резцом резной искусный.

    По центру – чаши, полные водой,
    Для предмолитвных омовений,
    В жару черпнешь воды рукой –
    И как родился для свершений… 




            ***
    Как чувств восточных грань тонка,
    Взывая к сладким наслажденьям,
    Так дерзка, вспыльчива, дика
    Жестокость нрава к чуждым мненьям.

    Вот зал Комарес в крайней башне,
    Резьбою арок приглушенный свет,
    Султана и визирей место шашней,
    Фонтан, встречающий рассвет.

    Напротив вид – прекрасный двор,
    Под небом «Королевы будуар»,
    Проход, резные окна и балкон,
    Покой для женщин, божий дар…

      


 

   


            ***
    Дворец восточный под луной,
    Прохлада длинных анфилад,
    Слетают призраки толпой
    В цветущий дивно лунный сад.

    Фонтан журчащий Мадораха
    В округе сеет брызги праха…
    Под звездным куполом балкон,
    Стук кастаньет, гитары звон…




            ***
    Фонтан рассеивает влагу,
    По ветру каплями летит,
    Отдав цветам свою прохладу,
    Их жизни, Солнцу возвратит.

    Сквозь пожелтевшую листву
    Луч Солнца теплого скользит
    И нежно гладит по лицу,
    И словно что-то говорит…



             
            ***
     В предгорье, на земле краю,
     Роняет, вспыхнув, свет огнем –
     Закат, аллея в вечеру…
     На башни стрельчатый проем.




            ***
    На Востоке любят огни
    Во дворцовых, открытых покоях,
    Чтобы ночью светили они,
    На ветру колыхаясь, как море…




            ***
    Купальни арабской бани,
    В бассейне прохладны воды,
    У дверей в чалмах стоят стражи,
    Когда отдыхают земные боги.
    



            ***
    Восточной неги созерцатель,
    Волшебна белая чалма,
    Красот арабских почитатель
    Глядит сквозь сонные глаза…




            ***
    Прекрасны девушки Востока,
    Я вижу: и-айн-даф-айша,
    Цветет в садах Аллы-пророка,
    Темна в розарии краса.

    Приятно щиколотку зрить
    Любимой, спрятанную в ткань,
    И за живой игрой следить,
    Когда та в танце изгибает длань.




            ***
    (Зорайя – свет утренней звезды… гранадского сераля…)

    О чем мечтали девы во дворцах,
    Арабской красотой хранимы,
    Что видели в своих заблудших снах,
    Какие сада райского картины?

    Настанет вечер, в башне у окна
    Прям на полу, среди арабской вязи,
    Сидит Зорайя перед окном одна,
    Глядит из арки в призрачные дали…




            ***
    Сияют звезды на вершинах снежных,
    Журчит фонтан во тьме ночной,
    Подует ветер с гор прибрежных,
    В воде хрустальной месяц золотой…



       
            ***
    Снега лежат… и тут же птицы,
    Красив, уютен дамский двор,
    Где мавританскую царицу
    Овеет легким бризом с гор…




            ***
    Спустилась Осень над Гранадой,
    Позолотила все крылом,
    В садах повеяло прохладой,
    Обдав Природу ярким сном.

    И Осень, и Земля – похожи,
    Как в нашей дальней стороне,
    И люди, как не странно, тоже
    Понять способные вполне.



 
            ***
    Полны кустов сады Хенералифе,
    Благоухают розы пышным цветом,
    И здешний сад подобен саду в мифе,
    Верхами кипарисы тянут к небу…




 




            ***
    Фонтаны, клумбы пред гаремом,
    Вверху затворниц комнат окна,
    Томились где девицы пленом,
    Ведь за стеной простор-свобода…


 

 



            ***
    Узорных арок сказочный декор,
    Купальня одалисок, башня принца
    В зеленый пруд и на цветущий двор,
    Что тайно девица глядится…




   Осень в гареме

    Уж Осень скромно уронила
    На свежесть зелени вуаль,
    Прохладой розы остудила…
    Желтеет гор прибрежных даль.

    Купальня девушек гарема,
    Интимно место чистоты;
    Как будто нету таинств плена,
    Роскошно бани убраны.

    В куполообразном потолке
    В отверстья сонно льется свет,
    Руины ванны в уголке,
    Исчез остылый дивы след…




            ***
    Мавританский гарем,
    Полыхают огни,
    Звезды, дворец…
                сладкий плен…
    Ночи темны…         




            ***
    (Дух свободы горных вершин… в Гранаде)

    Восточной роскоши уединенный уголок,
    Где некогда скучали девицы гарема,
    Слоняясь здесь, пока ночной порок
    Не призывал рабынь для сладостного плена.

    И льется, золотится Солнца луч,
    Играя в струях хладного фонтана,
    Снега глядят с прибрежных круч,
    Маня красавиц мавританского султана.

    P. S.
    Как тихо… ласточка снует,
    Пчела спешит в бутон душистый,
    В тенистый дива уголок идет
    Рукою почерпнуть воды хрустально-чистой…




Дворец Карла V

    Что римский Колизей колонный,
    Стоит в Альгамбре каменный дворец,
    Открыт под небом, ничем не заслоненный,
    Античной древности певец.

    Концертов здесь прошло немало,
    Он слышал много оперных певиц.
    Представьте, под открытым небом – зала,
    Как древнеримский цирк.

    (Простые люди, не имея возможности попасть на концерты, выносят стулья и ставят вокруг дворца, чтобы послушать музыку…)


    Примечание.  В Испании вообще можно встретить много чудаков, начиная с таких выдающихся, как Гауди, Дали, Пикассо, Дон Кихот (хотя, это и не вполне реальный персонаж, но очень характерный для Испании, склонной к преувеличениям; ведь испанцы в своем простодушии верят, что все это истая правда). Понятно, кстати, почему буржуазия не захотела жить в творениях Гауди в Барселоне. Ибо они как бы нереальны, сказочны, чудоковаты, не серьезны, что ли. Напоминают некий Лунопарк (ну или детский аквапарк в Анапе). Что претит официальному, деловому стилю. В домах Гауди буржуазия превратилась бы в шутов.

    Примечание. Дома Гауди – словно пещеры, скалы, омытые морской волной. Плавность их линий при быстром рассмотрении напоминает бегущую волну… «гигантская волна, колеблющая гаудийскую архитектуру»… Это что-то вроде танцующего дома в Праге…


                ***
    (учение искусству архитектуры у Природы)

    Высота готических соборов -
    Словно замки из песка,
    Где у берега, на склонах, 
    Рассыпаясь, бьет волна…

    Смотришь в небо высоко,
    В голубую бездну-даль,
    Облака где далеко
    Создают свою вуаль…



     Примечание. Испания – страна вечерней звезды, Геспера. Ну, точно, моя страна, по имени моей звезды… моему имени… В Мадриде – столице Испании – даже памятник в саду стоит(ял) Люциферу-Сатане… (убрали христианнейшие) Хотя падение в прошлом… теперь восхождение… потом снова падение и т.д. Вы же знаете, что планета Венера (она же Люцифер, она же Геспер) восходит по утрам и вечерам, а потом скрывается… Христиане просто в борьбе с язычеством извратили представление о прекрасной планете Венере… http://starboy.name/newpic/sat.html


   
            ***
    (Геспер – символ и имя Испании)

    Настанет вечер, Геспер клонит
    Над морем золото-главу,
    На небо месяц ясно всходит,
    Чаруя светом всю страну…

    Звенит гитара сладкозвучно,
    Бокалы полные вина,
    Поет испанка томно, грустно,
    И льется песня, чувств полна…



            ***
    (дуновение Испании)
    Арабских шуток* брызги струй,
    Играющий фонтан по-детски,
    И мавританки страстный поцелуй,
    Где тень, прохлада, арабески…

    *фонтан-шутиха, который внезапно обливает струйками…


   
            ***
    Звук гитары ночью южной
    В женских ласковых руках,
    Мягких, плавных, очень нужных,
    Что обняв, прогонят страх…



            ***
    (Ритмо-испаньол)
    Испанка под зонтом…
    Стройные ноги
    Танцу подобны…
   



     Дух Испании. Жизнь в полутьме залов, темных и красных тонов… звон гитары, хлопки, резкий аромат, запах крепких напитков, табачного дыма, небритость, темная мужественность, настойка средневековья, звук кастаньет и каблуков, древняя страсть, дикая, естественная, которую пьют неразбавленной, терпкой… резкость во всем: движеньях, эмоциях… сила и отточенность танца любви и смерти… Кармен…



Кармен

    Ночь незаметно опустилась,
    Арена, залитая кровью,
    Сияньем лунным озарилась,
    Плывет ночная мгла;
    Лишь только бледная Луна,
    Ныряя сонно в облака,
    С небес взирает на тебя, 
    Кармен! Моя Кармен!..
    Любви коварная злодейка,
    Волшебных танцев чародейка…
    Мертва! Трагедия свершилась,
    Кровавой дымкой ночь покрылась.
    Кровь запеклась в сухих устах,
    Жизнь превратилась в смертный прах.



    Примечание. Есть в Испании и испанцах что-то положительное, хорошая энергетика, спортивный настрой. Когда я был в Италии, то итальянцы (так как сами вылетели с чемпионата мира) по футболу, болели за испанцев. Я боле болел за немцев, но как сказали итальянцы: «немцы - лузеры». И победили в чемпионате мира испанцы… Ну да, они не так далеко и от бразильцев находятся… Да и климат… Яркое Солнце, повсюду зеленеющие футбольные поля, есть где натреннироваться…


    Примечание. В Севилье, посмотрев на табачную фабрику, куда ходила легендарная Ка’рмен, я прослушал оперу Бизе на французском языке, одну из моих самых любимых опер. К тому же, как раз по испанскому ТВ шел красивый испанский фильм «Ка’рмен», который я тоже ненароком посмотрел, правда, на испанском языке, но и так все понятно (хотя, я помнится, почти целый год учил испанский язык, но…)



                ***
    …и танцует чернь-цаганка,
    У скалы пустилась в пляс,
    Андалузска-мавританка,
    Пробуждая дикость, страсть.

    Элегический напев
    Тут же слышен под гитару,
    Горький голос нараспев
    Проклинает свою маху…



    Примечание. Мне кажется, что испанки в роде Ка’рмен очень нежные и страстные, открытые, доверчивые и беззащитные, что их легко можно обидеть, не смотря даже на весь их страстно-гордый вид…



            ***
    (под стук каблуков и ладоней)

    Противостояние в любви,
    противостояние в ненависти

    Испанки темная страсть,
    Танца жестокая власть,
    Южная ночь, песок и кровь,
    Пьяная юность, любвь…

    Звуки гитары поющей,
    Стук каблуков, кастаньет,
    Женщины взор знойный, зовущий,
    Гордость превыше монет.

 
   
            ***
    Коль честь испанскую задеть,
    В ответ в руке блеснет наваха,
    И можно песню не допеть, -
    Ранима в сердце страстью маха.



    Примечание. Испания откровенна, дика, немного вульгарна, как цыганка, в ней есть нечто средневековое.

    Примечание. Как-то вечером я зашел в кабачок, там сидела испанская молодежь, они играли на гитарах, пели, хлопали в ладоши, пили вино и танцевали народные танцы… Этим они меня и привлекли. Все же душевно в Испании!

    Примечание. Как отмечают испанцы, многие выходцы из Африки неспособны к труду, не взращивается с детства у них культура труда, они могут целыми днями безответственно болтаться без дела, лишь бы не работать. Ну а самые хорошие работницы, даже относительно испанцев, по их мнению, это украинки.

    Примечание. Перед картиной «Менины» Веласкеса в музее Прадо в Мадриде во время эмоционального, насыщенного рассказа искусствоведа я испытал головокружение – от реальности пережитого момента, от того, как смотрит на картине темная девушка вполоборота… Я, конечно, не такой тонкий ценитель живописи, чтобы падать в обморок от эффекта Стендаля, но все же… (Картина «Менины»: http://starboy.name/html1/men1.html)


    Покровительница Гойи, аристократка. «Когда она идет по улице, все высовываются из окон, и даже дети бросают свои игры, чтобы посмотреть на нее», -писал французский путешественник. Поэты слагали в ее честь восторженные стихи. Они воспевают «ее лучистые глаза и улыбку на устах». Она - это герцогиня Альба - друг и покровительница арагонского художника.
    Распространено мнение, что именно герцогиня и послужила Гойе моделью для картин «Маха обнаженная» и «Маха одетая». Это ее портрет, написанный Гойе в 1797 г., он никогда не выставлял эту картину, она хранилась в его доме до конца жизни.

 
(Указует к своим ногам… видимо, художнику и другим…)


   
    Примечание. В Мадриде мне понравился Королевский дворец…


            ***
    Мадрид – как много царства в этом слове!
    Мадрид… как счастлив видеть я!
    Перед Кибелой* на пороге
    Склонилась ниц глава моя.

    Мадрид – столичный город-бург,
    Он как Стокгольм, Париж, иль Вена,
    Напоминает Петербург…
    Красы чьей не избегнуть плена.

    *Кибела, темная богиня, запряженная львами, – одна из моих покровительниц, находится в центре Мадрида, как его символ.



            ***
    Интриги мадридского королевства,
    Ревность царских кровей;
    Масками лица покрыты, завесой
    Тайные страсти людей.
    


            ***
    Головка над стойкой воротника,
    Строгий, нарядный корсет,
    В белых манжетах рука,
    В власти чьей жизнь… или смерть…



            ***
    (В Испании в средние века) 

    Средь пальм и попугаев,
    Рабовладельцев и рабов,
    Дворцов просторных залов,
    Фонтанов и цветов…

   
   
            ***
    (В Испании дом Пилата)   

    Краса гранатового пира,
    Повсюду пальмы и цветы,   
    Воздушной легкостью зефира
    Витают мавританские дворцы.

    Дворец Пилата представляет
    Арабо-римское искусство,
    Дух в восхищенье пребывает,
    Возносит искренние чувства.

    Примечание. При взгляде на арабо-римское искусство возникает искреннее чувство восхищения.

 
 
   
 

 




            ***
    Испаньи зубчатые башни,
    Их не перепутаешь ни с чем,
    Колонны, полукругом арки,
    Цветы… и солнечно у стен…




            ***
    Мантильи темные узоры,
    Цветок в чернявых волосах,
    Стук башмачков сеньоры,
    И веер трепетный в руках…




            ***
    В пыли дороги Дон Кихота,
    По холмам мельницы стоят,
    Проста пустынная Природа:
    Деревья, камни, виноград…

    И звук гитары упоенный,
    Цыганки черной жгучий взгляд;
    Нарядным танцем опьяненный,
    Настроен я на дикий лад.

    Испаньи гордая краса
    Кружится в темно-красном платье,
    Завитый волос, бровь черна,
    Все в ней влечет в Ее объятья…




            ***
    Подобно выжженной пустыне
    Ландшафт Испании суров,
    И люди, что живут доныне,
    Вобрали в душу сей покров.

    Горды, не снисходительны, суровы,
    Вооружённы до зубов,
    Им чужды вольности оковы,
    Эмоциональны и стойки, без слов…




  (по мотивам Ирвинга Вашингтона)    

            *** 
    Руины крепостей молчат,
    Участники вооруженных стычек,
    Где духи предков мирно спят,
    Впитав огонь своих привычек.

    Бредет вооруженный караван,
    Пастух-погонщик… пика высока,
    И меток глаз, рука верна…
    Дойдет до близлежащих стран.

    Вокруг кружится бандальеро,
    Вооруженный до зубов,
    Разбойник, дерзкий кабальеро,
    Что волк – всегда напасть готов… 

    О контрабандистах льется песня,
    Об удалых, лихих парнях,
    Об их скитаниях без места,
    О риске, махах и огнях…
 
    И песня звучная проста
    Среди пустынного пейзажа,
    Незамысловата и дика,
    Поет в пути ее бродяга.

    На горной узенькой тропе
    Толкутся мулы вереницей,
    Трабуно* бьется на седле,
    Парят над склоном гордо птицы.

    И громоздятся грозно скалы,
    Зловеще крест зияет на тропе,
    Ущелья мрачные, что гнезда великанов,
    Знак: путник верен будь себе.

    Стада быков на горных склонах
    Ревут животно над главой,
    Пастух-скиталец где-то бродит,
    Быков страшит протяжный вой.

    Дика, естественна Природа,
    Не обработана в веках,
    Проста, груба ее порода,
    Так зарождалась жизнь впотьмах.

    * трабуко – ружье.

   

   
            ***
    Незнакомец,
            Убийца,
                Палач,
                Проходимец,
                Кровопийца;
                Плач…

            ***
    Испанский бандит –
    Всем бандитам бандит,
    Всех врагов победит,
    Перед всем устоит. 




            ***
    Шляпа надвинута на лицо,
    Люди, что тени, в ночи,
    Темный плащ, окутав, скрывает плечо,
    Нож и пистоль… - палачи.

    Примечание. В средневековье в Испании люди ходили по ночам, надвинув шляпу, полностью закутанные в черный плащ, так что невозможно было узнать человека, таящего неизвестность и опасность, что, впрочем, и запретили потом.


         
            ***
    (В Толедо)
    Спят спокойно вековые скалы,
    На порогах водопад шумит,
    Сонно стелятся туманы,
    Крепость на холме стоит…


    Примечание. Толедская ночь… это свидетельство коварства, урок власти, который никому не следует забывать. Арабы-завоеватели не хотели делить власть с вестготской аристократией, порядка 700 толедских аристократов пригласили на праздник и всем по одному отрубили головы, раздав их семьям; так арабы, что называется, на голову разбили местную аристократию, установив свое господство.
   
    P. S. «Напрасно в сумерках толпа, собравшаяся у ворот, ждала возвращения своих дворян с пира. Никто не возвращался, а над башнями крепости непрерывно поднимались клубы пара. В толпе говорили: «Это пар от горячих блюд», и лишь один наблюдательный произнес: «этот пар поднимается не от пиршественных яств, а от крови наших братьев». И он был прав: каждого из гостей впускали поодиночке. И при входе во внутренний двор крепости обезглавливали, а головы скатывались в заранее приготовленную для этого посредине двора яму. По этой причине это событие также называют «День Ямы».

   Примечание. Здесь в Толедо купил себе наваху из славнейшей толедской стали, что представляет собой вариант дамасской стали…


            ***
    Из-за реки восстанет Солнце
    И камни вековые золотит,
    Скользнет решеткою в оконце,
    Еще Толедо-город спит…

    Ночной ль прохладою повеет
    Меж улиц, старых мостовых,
    Фонарь с Луною ясно светят
    У звезд из неба кладовых.

   
    Примечание.
    «Испанская школа ножевого боя

    «Европейский ножевой бой, включающий четкую систему оригинальных методов психологической подготовки и практических, эффективных действий оружием, позволяющий говорить о нем, как о школе, традиции которой передаются из поколения в поколение, сложился раньше всего в средневековой Испании. Из этой страны методика преподавания основ этого искусства, да и сама мода предпочтения во многих случаях коротко-клинкового оружия прочему, распространилась по всему средиземноморскому региону и стала особенно характерна для Италии, Греции, островов Сицилия и Корсика. При этом испанские методики видоизменялись, будучи подвергнуты влиянию местных традиций и практических наработок, и становились самостоятельными школами ножевого боя.

    Мастер Карранцо в конце XVI в. ввел в обиход среди прочих и следующие термины: вольт уход с линии атаки вправо или влево с одновременным нанесением укола и пассэ - попытка избежать укола (или реже удара) уходом на нижний уровень с помощью приседания или наклоном туловища вперед вниз.

    В результате многословное описание действий, которые следует выполнять в процессе обучения, или отдельных элементов фехтовального поединка, стало возможным заме нить простым названием приема, суть которого понятна и не вызывает двойственных толкований.
    Поэтому в Испании широкое распространение смог получить сложный вид поединка, в котором бойцы использовали одновременно обе вооруженные руки - так называемая фехтовальная школа "эспада-и-дага" (шпага и дата).

    Использование даги - специфической короткой шпаги для левой руки, с помощью которой можно было активно обороняться, отражая, отводя, парируя удары или захватывать клинок шпаги противника в специальные ловушки, имеющиеся в конструкции даги, облегчало проведение атак клин ком своей шпаги. К тому же одновременное использование шпаги и даги позволяло осуществлять комбинации, состоящие из повторных и сдвоенных атак. При сложности проведения поединков одновременно с двумя вида ми оружия особое значение получило умение фехтовальщика двигаться и уклониться от ударов противника. Именно эта практика была заимствована из школы "эспада-и-дага" в практику испанского ножевого боя, распространенного среди низкого сословия: горожан и крестьян. Их склонность к этому оружию объясняется его дешевизной, хозяйственным применением в быту, что давало повод для постоянного ношения ножа и возможностью при желании делать это незаметно.

    Вместо даги в левой руке при ножевом бое стали использовать на мотанный на предплечье кожаный плащ, носившийся в те времена всем мужским населением Испании. Писатель Леон Фейхтвангер в исторической книге "Гойя", описывая мужчин-мачо, подчеркивал, что "...еще мачо любил длинный плащ, прикрывающий грязную рабочую одежду... и широкополую шляпу, бросавшую тень на лицо". Поэтому именно плащ и шляпа, находясь всегда под рукой, при необходимости становились вспомогательным оружием в бою.

    При этом Фейхтвангер отмечал особую приверженность народа Испании законам рыцарской чести. "Если гранды позволяли себе некоторую вольность в обращении, то народ особенно строго соблюдал этикет. Башмачники требовали отношения к себе, как к идальго, портные величали друг друга длинными титулами". Такое скрупулезное следование законам чести провоцировало многочисленные ножевые поединки, вспыхивавшие внезапно и оканчивающиеся ударом ножа более удачливого или умелого противника.

    Поговорка: "Горд, как испанец" - родилась в то время. Утеря национального достоинства привела к обостренному чувству достоинства личного, которое можно было доказать только лишь с оружием в руках, противопоставив себя всему остальному враждебному миру!

    Возрождению национальной идеи и подъему всенародного патриотизма в Испании способствовала война с армией Наполеона Бонапарта, начавшаяся в 1808 г. Пик развития искусства ножевого боя приходится именно на этот период истории Испании. В 1813 г. французская армия была окончательно разбита и оставила пределы Испании, так и не покорив ее народ.
   
    Наваха

    Кроме обычных ножей и кинжалов, применявшихся в ножевых поединках, особую популярность в Испании получила "наваха" складной нож, размеры которого варьировались от больших до огромных, с пружинным зубчатым замком, имевшим в конструкции большое кольцо, необходимое для складывания ножа, и в тоже время игравшего роль крестовины, препятствуя проскальзыванию кисти с рукояти на клинок. Кроме того, наваха в сложенном виде была достаточно компактна, а в боевом положении такой нож увеличивал максимальную дистанцию поражения. Дистанция могла мгновенно еще более увеличиться за счет перехвата кистью руки за самый конец рукояти (длина ее превышала длину клинка).

    Кроме того, рукоять навахи имела изгиб к своему концу, позволяющий применить пистолетный хват для удержания ножа, способствующий повышенной точности молниеносного колющего удара. Металлический шарик на конце рукояти превращал наваху в комбинированное оружие: нож короткая дубинка. Некоторые навахи имели вместо такого шарика второй складной клинок меньшего размера, позволявший действовать двумя клинками одновременно.

    Бойцы, вооруженные ножами, передвигались по кругу простыми или двойными шагами, подскакивая вверх и уходя вниз. Движения оружием совершались с молниеносной быстротой. Выпады противника можно было нейтрализовать уклонами и отходами с одновременным отбивом или подставкой под клинок врага левой руки, обмотанной плащом.

    В большинстве случаев начальные действия в поединке были оборонительными. В результате таких действий раскрывались технические возможности противника и, соответственно этому, строилась тактика ведения боя. В сражениях такого рода активно использовались захваты вооруженной руки противника, которые одновременно способствовали нейтрализации основной угрозы -- ножа, и не позволяли бойцу разорвать дистанцию. Для "обездвиживания" противника применяли и такой прием наступали ему на ногу.

    Вот как описан подобного рода поединок в новелле "Кармен" писателем Проспером Мериме, имевшим возможность ознакомиться с этой испанской традицией. "Он вынул нож, я свой. Гарсия согнулся пополам, как кошка, готовая броситься на мышь. В левую руку он взял шляпу, чтобы отражать, нож выставил вперед. Это андалузский прием. Я встал по-наваррски, лицом к нему, левую руку кверху, левую ногу вперед, нож у правого бедра... Он кинулся на меня стрелой; я повернулся на левой ноге, и перед ним оказалось пустое место, а я попал ему в горло... моя рука уперлась ему в подбородок. Я с такой силой повернул клинок, что он сломался..."

    В последнем случае упоминается специфический прием, известный как "испанский поворот", (проворачивание в ране клинка вокруг его оси с целью вызвать у противника сильный болевой шок даже при относительно легком ранении).

    Для отвлечения внимания могли наноситься хлесткие удары свободным концом плаща. При желании временно или (как знать!) уже на всегда ослепить противника, использовалось набрасывание свободно свисающего с левой руки края плаща на его голову. Верхом же искусства боя считалось позволить вражескому ножу пробить плащ, сделанный из грубой кожи и мгновенно, не позволяя совершить противнику возвратное движение, обмотать свободным концом плаща его вооруженную руку.

    Таким образом, решалась та же основная задача ножевого боя - обезопасить себя от клинка противника и ограничить его свободу перемещения. При резком выпаде противника боец мог отскочить назад, оставив при этом полу плаща на земле. И если, увлеченный атакой, тот насту пал на плащ - следовал немедленный рывок, опрокидывающий не терпеливого, потерявшего бдительность врага навзничь.
Если в сражении сталкивались бойцы одного уровня, то их кружение могло быть долгим, до обнаружения бреши в защите противника. Об этом свидетельствует рассказ очевидца уличного боя в Севилье: "Боец кружил вокруг своего противника, выставив левую руку, защищенную сложенным в несколько раз плащом и, отведя назад правую, чтобы придать больше силы удару. Он то поднимался на носки, то приседал... Он, то резко отступал, то стремительно нападал, прыгая то вправо, то влево, взмахивая своим оружием, как дротиком. Но острие его ножа неизменно наталкивалось на свернутый плащ противника, готово го к защите и отвечавшего на эти выпады такими же быстрыми, меткими ударами...
    Как не сильны были бойцы, они стали уставать: пот струился по их лицам, грудь вздымалась наподобие кузнечных мехов, а прыжки потеряли прежнюю упругость..."

    Испанские школы ножевого боя

    Теперь перенесемся в ту область Испании, с которой у многих ассоциируется эта страна. Андалузия шляпы с широкими полями, пестрые юбки, страстные танцы под мелодию гитары и кастаньет, и... не менее страстная поножовщина...

    Андалузия - это маленький "испанский Вавилон". Арабы, евреи, цыгане и христиане веками сосуществовали на этой земле. Это привело, при, казалось бы, хаотичном смешении традиций, к созданию до сих пор практикующегося традиционного андалузского ножевого боя.
   
"В токе враждующей крови
Над котловиной лесною
Нож альбасетской работы
Засеребрился блесною...

Рвался он раненым вепрем,
Бился у ног на песке
Взмыленным телом дельфина
Взвился в последнем броске;
Вражеской кровью омыл он
Свой кармазинный платок.
Но было ножей четыре,
И выстоять он не мог..."

"Цыганское романсеро".
Ф.Г. Лорка

    Между искусством танца и искусством владения ножом очень много общего. Зачастую при отработке техники ножевого боя, чтобы почувствовать его внутренний ритм, используется музыка "фламенко".

    Если выделить главную особенность цыганского стиля, то это будет финт, обман. Поэтому он заслужил репутацию "грязного боя". Но для нас он интересен, прежде всего, тем, что это единственная школа ножевого боя, имеющая испанские корни, ранее до статочно широко практиковавшаяся на территории бывшего СССР. И для этого существовал ряд причин. Уголовное уложение царской России и Австро-Венгрии довольно либерально смотрело на наличие огнестрельного оружия у оседлых жителей, однако цыгане к этой категории не относились. А между тем в деревнях с конокрадами обращались отнюдь не ласково, к тому же существовали и внутренние цыганские разборки. Но дуэльных поединков на ножах становилось все меньше и меньше. И стиль, как таковой зачах. По крайней мере, последним представителем, с которым мне удалось встретить ся, был Роман Николаев кузнец с хутора "Халимоново" (около г. Бахмач). Имеется в виду мастер способный про демонстрировать не один - два "секретных" приема с ножом, а человек, разбирающийся в специфике методов тренировки и тактике ведения боя. А что касается этих "секретных" неожиданных приемов поражения ножом, в просторечье называемых "мулька", то они прочно получили прописку в местах лишения свободы и зэки старшего поколения еще помнят "цыганочку", "прием ростовских жуликов", "стреножку". Последнее не является собственно приемом боя, а скорее способом конвоирования с удержанием ножа у паха конвоируемого.

    Бой под водой с ножом

    Бой под водой, за исключением тех случаев, когда его ведут с помощью подводных пистолетов или автоматов, происходит, что называется, "на ножах" - в прямом смысле слова.
   
    Противодействие боевому животному

    Вопрос единоборства человека с морским животным необычен, поэтому стоит сделать небольшой экскурс в данную проблему. Само по себе "дикое" морское животное не представляет особой опасности для боевого пловца, потому что чаще всего принимает его за себе подобное. Другое дело специально выдрессированный экземпляр. Однако распознать такое существо можно лишь при ближнем рассмотрении (например, по специальному "наморднику" с устройством для поражения боевого пловца). Поэтому любой появившийся в поле зрения силуэт животного следует считать сигналом опасности и немедленно приводить себя в "полную боеготовность".

   Работы в области военного применения морских животных начались давно, в. США, например, с конца 50-х годов, в СССР чуть позже. Наиболее подходящими для боевой работы были признаны дельфины, гринды, касатки, морские львы и котики, а также тюлени. Каждая группа животных имеет какое-то преимущество перед другой: более развитым слухом или зрением, большей способностью к дрессировке, к содержанию в неволе, меньшей зависимостью от окружающих условий и т.д. Поэтому для различных целей могут использоваться разные виды.

   В период войны во Вьетнаме группа из шести дельфинов, обученных в Сан-Диего, охраняла от морских диверсантов подходы к бухте Кам-Рань и акваторию самой бухты. Они вели патрулирование в данном районе. При обнаружении боевого пловца дельфин подавал гидроакустический сигнал своему дрессировщику, находившемуся в пределах дальности устойчивой подводной связи. Тот принимал решение и в случае необходимости в свою очередь посылал дельфину сигнал-команду. Тогда дельфин приближался к пловцу и, пытаясь вытолкнуть его на поверхность, производил укол специальной иглой, закрепленной с помощью "намордника" на передней части головы. Игла была связана с баллончиком, наполненным нервно-паралитическим ядом.

   Есть достоверные сообщения об использовании морских животных в военных целях во Франции, Иране и некоторых других странах. Природа наделила их совершенным эхолокационным аппаратом, прекрасными двигательными качествами, надежным механизмом кислородного обмена. Им неведома, например, кессонная болезнь. Выполняя боевое задание, они не ведают страха, так как не знают, что их ждет впереди.

   Конечно, для боевого пловца столкновение с таким противником не обещает ничего хорошего. Мало того, что животное находится в своей стихии, ничем не стеснено и не ограничено, так оно еще и размерами значительно превосходит человека. Самое "маленькое" из них - морской лев - достигает 3,5 метров длины и 1,3 тонны веса. Дельфины, гринды, касатки бывают гораздо больше. Просто столкнуться с такой живой "торпедой" - мало приятного. Слабая же сторона животных заключается в том, что они действуют согласно приобретенному навыку (или врожденному инстинкту), следовательно, их атаки однообразны. Какому способу атаки его научили, так оно и будет действовать, пока не достигнет своей цели (продолжая тогда атаковать труп), либо не будет отогнано или уничтожено само.

   Учитывая великолепный слух и зрение морских животных, следует предполагать, что преимущество в обнаружении будет на их стороне. Осуществлять постоянный визуальный контроль во всех направлениях одному боевому пловцу не под силу. Поэтому они действуют группами, в которых у каждого свой сектор наблюдения. Расположение пловцов при движении под водой выбирается таким, чтобы охватить по возможности больший сектор обзора без каких-либо дополнительных перемещений.

   Естественно, все случаи предугадать нельзя, но заранее отработать основные моменты надо. Тогда в конкретной обстановке можно "подогнать" под нее отработанные действия. В этом смысле верно утверждение, что "приемов нет", а есть изменение действий в связи с изменением обстановки. Это, конечно, вовсе не значит, что можно вести бой под водой с животным или пловцом, вообще ничего не зная и не умея. Базовые элементы техники и то, что из них следует (каркас движений) должны отрабатываться до полного автоматизма.

   Основные моменты боя с морским животным следующие. Его атака, как правило, прямолинейная, поэтому надо пропускать ее мимо себя по касательной, используя уходы с линии атаки вращение вокруг своей оси. Можно подставлять руки таким образом, чтобы тело животного служило опорой. Смещаясь с линии атаки, необходимо одновременно контратаковать ножом, колющими либо режущими ударами. Помимо поражающего действия, они еще и отпугивают животное, которое после этого может и не пойти на второй заход. Удары следует направлять в наиболее уязвимые места, каковыми являются: брюхо (часто отличающееся более светлой окраской), область шеи (у тюленей, морских львов и котиков) либо область сразу за головой (у дельфинов, гринд, касаток), глаза, зона тела под передними плавниками. Атаки ножом в другие части тела смогут лишь отпугнуть животное. Но атаковать необходимо в любом случае, каким бы неудобным не было ваше положение.»


    Примечание. Наша гид в Испании была чрезвычайно эрудированным знатоком, как она говорила из тех гидов, которые говорят, не останавливаясь; что ни спроси, все знала, и рассказывала с такой эмоциональностью, энергией… не гид – сказка! Да еще к тому же очаровательна и очень похожа на испанку. В Испании вообще мало русскоговорящих гидов-испанцев. И вот они – испанцы – стоят рядом и молчат, как рыбы, и помогают нашему гиду, рассказывая некоторые факты. И все же мне опять посчастливилось послушать испанцев и их байки на русском языке, уловив в их натуре нечто общее, национальное…




            ***
    Догорает вечер,
    Красит Осень склоны,
    И глядят предвечно
    Звезды с небосклона…

    И с террасы замка
    Вид внизу прекрасен,
    Речка… пропасть манка,
    Скальный кряж опасен…




            ***
    Роняет Солнце в развалины лучи,
    В вечернем мареве заката освещает
    Былой империи следы
    И за горизонтом, канув, исчезает…



 
            ***
    (волшебная ночь)
    Восточный месяц, звезд подвески,
    Дворца багдадского аркады,
    Колышет ветер занавески,
    И льется речь Шахерезады…




            ***
    Королева на балконе
    С гор возвышенно глядит,
    Благородство в гордом взоре
    Край в низине освятит.




            ***
    В горах затерян монастырь,
    От глаз людских сокрыт далеко,
    Вокруг леса, долины ширь,
    Внизу шумит река глубока.

    Здесь Солнце свой свершает ход
    На безоглядной высоте,
    Вода, что времени поток,
    Шумит, спадая по скале…
    
 


            ***
    В Испании далекой
    Волшебное сияние Луны,
    В фонтане бьющем одиноко
    Отлиты серебром струи…

    И замер сад в сиянье лунном,
    Лишь слышен шелест ветерка,
    Деревья в полумраке смутном,
    Закрылись розы цветника.

    Пустые залы, длинные колонны,
    Дворец заброшен опустелый,
    Сквозь затхлый мрак, под арок своды
    Луна льет свет охолоделый…
      



            ***
    (ночью пред заснеженными горами)

    Юнец стоял пред базиликой
    При тусклом отсвете Луны…
    Жасмин с геранью и гвоздикой
    Мешались в холоде ночи.
   
    Вода журчала с снежных склонов,
    С высоких гор сюда текла;
    Деревья, чуждые поклонов,
    Стремили в стройности верха…




            ***
    (Сьерра-Невада)
    На фоне снежных гор
    В низине высится скала,
    Ряд башен и глубокий ров,
    Где по камням бежит река.

    У башен узкие проемы,
    Что гнезда ласточек, мелки,
    На фоне гор стоят сеньоры,
    Испаньи гордые сыны.


   

            ***
    Испанские гранды,
    Аристократы кровей,
    Держащие шпаги
    С изгибом бровей.

    Роскошные дамы
    Изящны, знатны,
    В расшитых нарядах
    Надменны, горды.



            ***
    Испанская гранд-Дама,
    Роняющая к ногам
    Цветок (страсти)*…
    (Платок скромности, приличия)

    *символично, роняя свою невинность, свой потайной цветок



    Примечание. «Уронить честь» (офицерскую) – это, наверное, идёт от потери оружия, когда оно выпадает из рук.



           ***
    Суровы каменные стены
    Гранады стойких крепостей,
    А что внутри таят запреты?
    Мир сладострастия страстей…

    Сиеры снежная глава
    В туманной дымке пеленной –
    Чалмою – мавра голова;
    Над градом царствует покой…

 

 

 




            ***
    (в Альгамбре)
    Повсюду мавританские аркады,
    Хенералифе висящие сады,
    Вершины гор Сьерра-Невады,
    Воздушность призрачной гряды.

    Во двориках лимонные деревья,
    Кусты цветущих пышно роз,
    Вод с гор прохладное теченье,
    Где кипарис под Солнцем взрос.

    И голая вершина – Мавра Стул,
    Откуда Баобдил с тоской смотрел,
    Как град в восстанье потонул,
    Покинув сказочный предел.
   
    Внизу в долине аллея Аламеда
    Вдоль берега реки Дарро,
    Где встретить можно кабальеро
    С влюбленной парой заодно.

    Сосновый мост, откуда Изабель
    Назад Колумба, поразмыслив, отзвала,
    Уже отправившегося вдаль
    С предлогом для французского двора.

    На юге цепь сухих холмов,
    Откуда изгнанный, несчастный Баобдил
    «Последний мавра вздох»,
    Гранаду видя, испустил…
   
    О, гор воздушная гряда,
    Дар зелени, воды, прохлады,
    Что с моря морякам видна
    В мечтах поющих о Гранаде. 




            ***
    Какая юная испанка,
    Цветок запутав в волоса,
    С гитарой звонкою, цыганка,
    Тебя собою увлекла?

    Играя юбками приметно,   
    Обворожив, околдовала,
    Украла сердце незаметно,
    Но поиграв с тобой, пропала?..
   
   


            ***
    Альгамбра, край чудной земли,
    Арабом обустроен, словно в сказке,
    Сады, фонтаны, уголки в тени,
    Средь зелени цветов благоухают краски.




            ***
    Моя возлюбленная донья,
    Сияет месяц, ночь тиха,
    Звезда горит на небосклоне,
    То путеводная звезда…

    Звенит цыганская гитара,
    Костер в глухой ночи горит,
    В степи на ночь остался табор,
    Поет цыганка и грустит…




           ***
    Смуглянка солнечной Испании,
    Пробор темнеющих волос,
    Стройна, с зауженною талией,
    С благоуханьем диких роз.

    Одно движенье… платье пестрое,
    Стук кастаньет и каблучков,
    Взгляд – бритвы лезвье острое,
    Изгиб… и в страсти стынет кровь…
 



            ***
    Мне снился сон о той далекой стороне,
    Где некогда я был, как в сказочной стране,
    Мне снилась юная испанка в ночь,
    И чем-то мне была близка Испании родная дочь.




     Примечание. В Испании я почувствовал себя испанцем даже больше, чем в Италии итальянцем… Не знаю, я сразу как-то начинаю чувствовать манеру поведения, особенно коренных жителей, их эмоции и т.п. Раз ко мне подбегает радостный англичанин (или американец) с картой, приняв меня за местного, я ему ответил что-то по-аглицки, он еще более радостно спросил: Ингланд?!. Я ответил, что я из России и в испанских картах не понимаю; хотя, надо было ему помочь, но я очень торопился и мне некогда было разбираться…


  Примечание. Отступление о протеизме (Протей – бог, который мог превратиться в кого угодно, подражая). Нарастающий итог по группе крови:
  Если взглянуть на таблицы образования результирующей группы крови при слиянии родительских кровей, то можно заключить, что существует тенденция на повышения результирующей группы крови. При смешении четвертой группы крови с иными возможно сохранение или уменьшение (дальше некуда?).

    Примечание. У меня четвертая группа крови, и мне в принципе подходит любая иная кровь в переливании, хотя, лучше всего – своей же группы крови. И так как группа крови является более фундаментальным признаком, чем расовый признак, то мне соответственно, возможно, подходят и любые иные культуры. Принимая их влияния (вливания), в этом смысле я как будто универсал. И для меня все люди как будто братья. Как говорится «мы с тобой одной крови»… Только вот моя кровь при вливании подходит полностью только моей же, очень незначительной в процентном отношении (порядка 5% людей, еще за вычетом с отрицательным резус-фактором), остальные же не приемлют ее и могут отравиться.   

   P. S. Считается, что положительный резус фактор – это плюс, это хорошо, а отрицательный – где-то плохо, это недостача какого-то белка) Причем, мне в отличии людей с отрицательным резус-фактором можно переливать любую кровь вне зависимости от резус-фактора, тогда как с отрицательным резус-фактором можно переливать только с отрицательным резус-фактором, а мою с положительным можно перелить только моей же с положительным. Из нижеприведенной таблицы видно, что я загнан в самый крайний случай в правом нижнем углу.

таблица вливаний (моя – нижняя строка):
Таблица совместимости эритроцитов
Реципиент Донор
O(I) Rh; O(I) Rh+ A(II) Rh; A(II) Rh+ B(III) Rh; B(III) Rh+ AB(IV) Rh; AB(IV) Rh+
O(I) Rh;

O(I) Rh+
 

A(II) Rh;


A(II) Rh+
 
 
 

B(III) Rh;


B(III) Rh+
 

 

AB(IV) Rh;




AB(IV) Rh+
 
 
 
 
 
 
 



    Примечание. Видимо, поэтому мне можно влить как любую кровь, так и любую культуру; ибо я особо восприимчив к инородному, буквально внутренне преображаюсь иным. Но, если мне подходит любая иная кровь, то моя – только к моей четвертой (положительной) группе, иначе человек может отравиться (и в смысле тем, что я пишу, ибо как говорил Ницше «из всего написанного я люблю только то, что пишется собственной кровью, пиши кровью – и ты узнаешь, что кровь есть дух»). Как утверждается: «четвертая группа крови часто происходит от слияния европейской и монгольской кровей, см. соответствующее примечание в материалах «Онтология мазохизма».

    Примечание. Я бы вообще сказал, что некоторые татаро-монголки самые красивые, самые богатые в мире натуры.



            ***
    Мне девы нравятся монгольские,
    Вот у кого уж гибкий стан,
    Глаза чернявые, раскосые,
    Что полумесяц пополам.

    Какая стать, какая гордость
    Видна в движеньях ханских жен,
    Найти бы мне монголку-скромность,
    Красою чьей бы был пленен
                (полонен)



            ***
    Есть татарки на Казани,
    Что влекут меня к себе, -
    Не садись в чужие сани, –
    Кровь татарская во мне!




    Примечание. Вашингтон Ирвинг, «отец американской прозы». Не случайно Вашингтона Ирвинга называют «Отцом американской прозы», хотя «он был более европейцем, любившим Испанию»; но опять же он по большему счету новеллист… Его книга «Альгамбра» делает честь американскому (европейскому) писателю, это поэтика высокого качества. Ну и я для себя нашел действительно что-то достойное в американской поэзии, даже Пушкин оценил это! (Купил сказки Ирвинга в Альгамбре на русском языке, почему-то в России мне эта книжка не попадалась вовсе…)

    P. S. «Много лет Ирвинг провёл в Испании, где служил консулом. Эта страна его совершенно очаровала. Изъездив Испанию вдоль и поперёк в седле (спутником его был молодой русский князь Долгоруков, атташе российского посольства в Мадриде), Ирвинг выпустил цикл книг испанско-восточной тематики – новелл, очерков, легенд, самая известная из которых "Альгамбра", в которой одним из самых замечательных произведений является «Легенда о розе Альгамбры, или Паж и сокол» (http://starboy.name/lra.htm).

   

            ***
    Слух испанского народа
    Полон детских представлений,
    Чувств, легенд, сказаний рода
    И на все готовых мнений.



    Примечание. Сравнение двух сказок, истоки вдохновения, как пишутся сказки. Вашингтон Ирвинг, «Сказки Альгамбры» (к пушкинской сказке о «Золотом петушке»): «У испанских простолюдинов – восточное пристрастие к небылицам и особый вкус ко всему чудесному: чудеса у них в большом почете. Летними вечерами они собираются у дверей своих лачуг, а зимой – в просторных, как пещеры, очажных углах харчевен и ненасытным ухом внимают удивительным рассказам о жизни святых, об опасных приключениях странников и дерзких проделках разбойников и контрабандистов. Особность и дикость края, затрудненное распространение познаний, нехватка общих тем для разговора и романтическая, полная риска жизнь, которую всякий ведет в стране, где путешествуют первобытным способом, – все это питает любовь к изустным преданиям и наделяет их причудливостью и невероятностью. Самые частые и самые излюбленные – легенды о мавританских кладах; их рассказывают повсеместно. На пути через дикие сьерры, по местам давних набегов и стычек, стоит лишь завидеть мавританскую аталайю, дозорную башню, торчащую среди скал или нависшую над деревушкой на каменном взлобье, и обратиться с вопросом к погонщику – он вынет изо рта сигарильо и поведает вам историю о мусульманском золоте, зарытом под башенным основаньем: ни одна разрушенная городская крепость – алькасар не обделена золотым ореолом, и таковые предания из рода в род хранят окрестные бедняки.
    Как большинство народных вымыслов, этот тоже явился не на пустом месте. В здешних краях много веков бушевали войны между маврами и христианами; города и замки переходили из рук в руки, и во времена осад и нашествий обитатели обыкновенно зарывали свои деньги и драгоценности в землю или прятали их в погребах и колодцах, как и поныне делается в деспотических и воинственных государствах Востока.
    Когда изгоняли мавров, многие из них схоронили самое дорогое в надежде, что изгнание их временное, что однажды они вернутся и отроют свои сокровища. И, конечно, время от времени открывались через столетия клады золотых и серебряных монет – среди руин мавританских крепостей и жилищ; а много ли надо, чтобы породить тьму россказней такого рода?
    В подобных историях обычно есть восточный оттенок, некое смешение арабского с готским, которое, по-моему, отличает все, что ни есть в Испании, особенно в ее южных областях. Зарытое сокровище всегда под заклятьем – и добывается посредством волшебства и талисмана. Иногда его стерегут глупые чудовища или огнедышащие драконы, иногда зачарованные мавры, в доспехах, с обнаженными мечами, недвижные, подобно изваяньям, сидящие в бессонном бдении век за веком. Конечно, Альгамбра с ее историей – сущий рассадник таких народных вымыслов: то и дело что-нибудь выкапывают, а уж это их подтверждает как нельзя лучше. Однажды нашли глиняный сосуд с мавританскими монетами и скелетом петуха, который, по мнению некоторых опытных зевак, был схоронен заживо. В другой раз вырыли посудину с большим жуком-скарабеем из обожженной глины, покрытым арабскими письменами: его, конечно, сочли необычайным амулетом таинственного свойства. Таким вот образом пестрое и обтрепанное население Альгамбры и стало выдумывать, пока все чертоги, башни и подвалы старой крепости не облеклись какой-нибудь причудливой легендой. Я полагаю, что мой читатель как-то уже освоился в Альгамбре, и теперь спокойно пущусь в пересказ удивительных преданий, связанных с этим местом, которые я прилежно скроил из лохмотьев и лоскутьев, подобранных мимоходом, – подобно тому как антикварий восстанавливает подлинный исторический документ по неверным и полустертым письменам. Если что-нибудь в этих легендах оскорбит доверие читателя чересчур придирчивого, пусть он подумает, о каком странном месте идет речь, и простит мне некоторые излишества. Не должно ему ожидать, что все будет правдоподобно, как в обычной жизни; надо помнить, что ты блуждаешь по залам волшебного дворца и что всякое место здесь – заколдованное.

    Замок с флюгером
    На возвышенном уступе Альбайсина, самой высокой горы в Гранаде, на склоне ее, обращенном в узкую долину Дарро, прямо напротив Альгамбры находятся руины былого царского дворца. Все о них позабыли, и мудрено было отыскать их даже при помощи понятливого и всеведущего Матео Хименеса. Строение это носит имя «Замок с флюгером» (La casa del gallo del viento) оттого, что одну из его башен в давние времена венчала бронзовая фигура всадника, чуткая к малейшему ветерку. Этот флюгер гранадские мусульмане считали могучим талисманом. Говорят, что на нем было начертано по-арабски:

    Cabet el Bedici Aben Habuz
    Quidat ehahet Lindabuz.
    Вот это двустишие по-испански:
    Dice el sabio Aben Habuz,
    Que asi sе defiende el Andaluz.
    И в переводе:
    Мудрец Абен Габуз промолвил: Вот
    Тот, кто нам Андалузию спасет.

    Согласно древним мавританским летописям, этот Абен Габуз был военачальником у Тарика, одного из завоевателей Испании, который сделал его наместником Гранады. Предполагают, что изображение всадника должно было постоянно напоминать андалузским мусульманам о том, что они окружены врагами и что надежнейшая их охрана – всегдашняя бдительность и готовность к бою.
    Другие, и среди них христианский историк Марк-моль, утверждают, что «Бадис Абен Габуз» был эмиром гранадским и что флюгер служил постоянным напоминанием о непрочности мусульманского владычества, а написано на нем было по-арабски:
    «Ибн Габуз аль Бадиси предрекает, что однажды Андалузия будет повергнута в прах и канет в вечность».
    Другую версию этой зловещей надписи дает мусульманский историк, ссылаясь на авторитет Сиди Гассана, знаменитого факира времен Фердинанда и Изабеллы, который присутствовал, когда флюгер снимали во время ремонта старой Кассабы.
    «Я видел его, – говорит почтенный факир, – своими глазами: он был о семи углах и надписан стихами:
    «Дворец в прекрасной Гранаде увенчан талисманом».
    «Литой из одного куска всадник отзывается на любое дуновение».
    «Что тайно, открыто мудрому. Вскорости нагрянет бедствие и повергнет дворец и его владыку».
    И в самом деле, вскоре после снятия зловещего флюгера случилось нижеописанное. Старый Мулей Абуль Гассан, властелин гранадский, восседал в роскошной беседке, а перед ним парадом проходило закованное в ясную сталь и овеянное шелковыми плащами войско на быстрых скакунах, с мечами, копьями и щитами в золотых и серебряных насечках – и вдруг с юго-запада нагрянул ураган. Черные облака собрались в небе и обрушили на землю яростный ливень. Потоки низверглись с гор, с камнями и бревнами; Дарро вышла из берегов; мельницы снесло, мосты обрушило, сады опустошило; наводнение захватило город, подточило дома, затопило обитателей и захлестнуло даже Площадь Большой Мечети. Народ в ужасе кинулся к мечети молить Аллаха о милости, увидев в сем возмущении предвестие всеобщих бедствий; и правда, согласно арабскому историку Аль Маккари, это было скорбное предсказание жестокой войны, которой закончилось мавританское царство в Гранаде.
    Я сослался на эти летописные авторитеты, дабы засвидетельствовать удивительные загадки, связанные с Флюгерным Замком и его всадником-талисманом.
    А теперь расскажу об Абен Габузе и его дворце еще более удивительное; если же возникнут сомнения, пусть читатель разрешит их с Матео Хименесом и ему подобными историографами Альгамбры.

    Легенда об арабском звездочете
    В давние времена, много сотен лет назад, в Гранаде правил мавританский царь по имени Абен Габуз. Он был, так сказать, воитель на покое: смолоду он только и делал, что разорял и грабил соседей, а состарившись и одряхлев, «возжаждал отдохновенья» и решил зажить со всеми в мире, почивать на лаврах и безмятежно услаждать душу награбленным добром.
    Однако ж у этого благоразумнейшего и миролюбивейшего престарелого самодержца, откуда ни возьмись, появились юные соперники, желавшие в свой черед стяжать бранную славу и расквитаться по отцовским счетам. Да и некоторые дальние области его собственных владений, утесненные и усмиренные в дни его молодости, норовили теперь, когда он жаждал лишь отдохновенья, поднять мятеж и чуть ли не осадить столицу. Враги наседали отовсюду, приступая под укрытием скалистых крутогорий, окружающих Гранаду, и несчастный Абен Габуз вечно был в тревоге и смятенье, ибо не ведал даже, с какой стороны нагрянет неприятель.
    Тщетно строил он в горах дозорные башни, тщетно преграждал заставами все перевалы с наказом при виде врага немедля подавать о том знак: ночью – огнем, а днем – дымом. Проворные супостаты все время обводили его вокруг пальца: они вдруг выбирались из какой-нибудь тайной теснины, учиняли грабеж под самым его носом и преспокойно скрывались в горах с пленниками и добычею. Слыхано ли, чтоб воителя-миролюбца на покое постигло такое злополучие?
    Тем временем ко двору вконец растерянного и расстроенного Абен Габуза явился некий арабский старец-знахарь. Седая борода достигала ему до пояса, и был он самого древнего вида, однако пришел из Египта пешком, подпираясь посохом, покрытым письменами. Молва опережала путника. Имя его было Ибрагим ибн Абу Аюб; говорили, что он родился еще во дни Магомета и что отец его – тот самый Абу Аюб, последний сподвижник пророка. В Египет он попал ребенком, при победном войске Амру, и несчетное множество лет научался чернокнижию и паче всего чародейству у сведущих в нем египетских жрецов. Говорили еще, что он открыл способ продлевать жизнь, и недаром ему уже больше двухсот лет; но открылось ему это лишь в старости, оттого-то он сед и морщинист.
    Царь с почетом принял этого удивительного старца: как почти всякий престарелый владыка, он стал очень милостив к лекарям. Он бы и поселил его у себя во дворце, но звездочету более по душе оказалась пещера над Гранадой, в той самой горе, на которой потом воздвиглась Альгамбра. Он велел расширить пещеру, превратив ее в просторный и высокий чертог с круглым отверстием в своде, так что оттуда, словно из колодца, даже средь бела дня видны были звезды небесные. Стены чертога украсили египетские письмена, колдовские изображения и знаки Зодиака. И много там было разных устройств, которые смастерили по указке звездочета гранадские искусники, но что это были за устройства, ведал лишь он сам.
    Немного времени спустя премудрый Ибрагим стал царским наперсником: что ни случись, к нему прибегали за советом. Однажды Абен Габуз сетовал на обиды от соседей и сокрушался о том неусыпном бдении, которое надобно было, чтоб уберечься от их набегов; и, когда он иссяк, звездочет несколько помолчал и ответствовал:
    – Узнай, о царь, что в Египте видел я некое диво, древнее изображение, созданное одной языческой жрицей. Есть город Борса, а над ним гора, и с той горы открывается долина великого Нила, а на горе стоит баран, на нем петух, скрепленные осью. И как стране грозит вторжение, так баран обращается мордой к неприятелю, а петух кричит; и жители города узнают об угрозе, и откуда она, и успевают от нее оборониться.
   – Велик Аллах! – возгласил миролюбец Абен Габуз, – о, сколь нужен мне такой баран, который надзирал бы за окрестными горами! и такой петух, который упреждал бы о нашествии! Аллах акбар! Как мирно я спал бы во дворце с такими часовыми на крыше!
    Звездочет подождал, пока восторги царя утихнут, и продолжал:
    – Когда победоносный Амру (упокой его Аллах!) завоевал Египет, я остался жить среди жрецов этой страны, вникая в обряды и церемонии их идолопоклонничества и стараясь овладеть тайнами их прославленного ведовства. Однажды я сидел на берегу Нила и беседовал со старым жрецом; он указал мне на мощные пирамиды, подобные горам в пустыне. «Вся наша наука, – сказал он, – ничего не стоит в сравненье с тем знанием, которое хранят вон те могучие строенья. В средине главной пирамиды есть склеп, где покоится мумия верховного жреца, помощника в сем великом строительстве; и с ним погребена волшебная книга знаний, хранилище тайн волшебства и искусства. Эта книга вручена была Адаму после грехопадения, из рук в руки передавали ее, и она дошла до мудрейшего царя Соломона, который не без ее помощи построил иерусалимский храм. А как она попала к строителю пирамид, известно лишь Тому, для Кого нет никаких тайн».
    Услышал я слова египетского жреца, и сердце мое разгорелось жаждой добыть эту книгу. Мне подчинены были многие из наших солдат и немало египтян; я повелел начать работы и пробился сквозь строенье пирамиды, до самого склепа, где много веков пролежала мумия верховного жреца. Я разломал саркофаг, размотал бесчисленные повязки и обмотки и наконец добрался до бесценного фолианта, схороненного на груди мертвеца. Дрожащей рукою я схватил книгу и кое-как выбрался из пирамиды, оставив мумию в черном и безмолвном склепе ждать воскресения и Страшного суда.
    – Сын Абу Аюба! – воскликнул Абен Габуз, – ты великий путешественник и повидал много чудес; но какое мне дело до пирамид и до книги тайн мудрого Соломона?
    – Есть тебе дело, о царь! Я изучил эту книгу, всякое волшебство мне подвластно, и джинны поД рукой у меня. Таинство талисмана Борсы мне ведомо, и я могу сотворить подобное и куда больше.
    – О мудрый сын Абу Аюба, – возрадовался Абен Габуз, – таковое волшебное средство вернее дозорных башен в горах и пограничных застав. Сделай мне такого стража, а за расходами я не постою, черпай из моей казны сколько потребно.
    Звездочет тут же принялся за работу, дабы удоволить государя. Он повелел воздвигнуть башню превыше всех башен царского дворца на уступе Альбайсина. Ее составили камни, привезенные из Египта, по слухам взятые от пирамиды. Вверху башни был круглый зал с окнами на все стороны света и у каждого окна столик, подобный шахматному, с кукольной ратью, конной и пешей, во главе с владыкою той стороны, и все деревянной резьбы. У каждого столика лежало небольшое копье вроде шила, и на нем были начертаны халдейские письмена. В зал этот вели медные двери с большим стальным замком, ключ от которого хранился у царя.
    Башню венчал шпиль, а на нем бронзовое изваяние: всадник-мавр со щитом на одной руке и копьем в другой, острием кверху. Лицом всадник был обращен к городу и как бы надзирал за ним; но если откуда-нибудь грозил враг, всадник обращался в ту сторону с копьем наперевес.
    Когда закончилось сооружение этого волшебного устройства, Абен Габуз сгорал от нетерпения его испробовать и мечтал теперь о вторжении так же пламенно, как раньше жаждал отдохновенья. Скоро случилось по желанию его. Рано утром донес ему часовой, поставленный следить за башней, что бронзовый всадник обратился лицом к горам Эльвиры и копье его направлено прямо на перевал Лопе.
    – Бить в барабаны, трубить в трубы и всю Гранаду призвать к оружию, – обрадовался Абен Габуз.
    – О царь, – молвил звездочет, – да пребудет город твой в покое, и не тревожь своих воинов; ты разделаешься с врагом без их помощи. Отпусти слуг своих, и взойдем на башню, в тайный чертог.
    Престарелый Абен Габуз кое-как осилил башенную лестницу, опираясь на плечо куда более старшего годами Ибрагима ибн Абу Аюба. Они отперли медные двери и вошли в чертог. Окно в сторону перевала Лопе было растворено.
    – Оттуда, – сказал звездочет, – надвигается опасность; приблизься, о царь, и узришь таинство.
    Царь Абен Габуз приблизился к столику вроде шахматного, на котором были расставлены деревянные фигурки, и, к изумлению своему, увидел, что все они движутся. Кони дыбились и гарцевали, воины бряцали оружием, и доносился слабый рокот барабанов и труб, бренчала сбруя и ржали скакуны; но все это было не громче и не внятнее, нежели жужжание пчелы или летней мухи, тревожащей дремотный слух лентяя, прикорнувшего в полуденной тени.
    – Ты зришь, о царь, – сказал звездочет, – живое свидетельство того, что неприятель твой ополчился на тебя. Верно, они уже в горах, идут перевалом Лопе. Хочешь посеять среди них страх и смятенье, дабы они отступили без кровопролития, – рази их тупым концом волшебного копья, а ежели нужны раздоры и убийства – бей острием.
Лицо Абен Габуза потемнело; он жадно схватил копье дрожащими пальцами и, тряся седою бородой, просеменил к столику.
    – О сын Абу Аюба, – возгласил он, подхихикнув, – прольем-ка, пожалуй, немного крови!
    И, сказав так, он поразил волшебным копьем нескольких куколок, а других ударил древком. Те грянулись замертво, а эти обратились друг на друга и начали свалку и побоище.
    Не без труда звездочет удержал руку миролюбивейшего государя, не дав ему истребить недругов всех до единого; и уговорил его покинуть башню и выслать лазутчиков к перевалу Лопе.
    Те вернулись с известием, что христианское войско углубилось в сьерру и было уже почти в виду Гранады; но среди них вдруг вспыхнули раздоры, началась братоубийственная резня, и они отступили назад.
    Абен Габуз возликовал, узнав, сколь надежен его талисман.
    – Наконец-то, – сказал он, – я буду жить в покое и разделаюсь со всеми врагами. О мудрый сын Абу Аюба, как мне за это тебя возблагодарить?
    – У старца и философа, о царь, желаний немного, и они просты: помоги мне лишь благоустроить мою отшельническую келью, и этого хватит.
    – О, сколь возвышенна таковая воистину мудрая неприхотливость! – воскликнул Абен Габуз, втайне довольный, что ему это так дешево обошлось. Он призвал казначея и повелел ему не жалеть денег для Ибрагима на благоустройство кельи.
    Звездочет приказал вырубить в скале другие покои напридачу к его звездному чертогу, расставить там мягкие диваны, а стены завесить несравненными шелками Дамаска.
    – Я старик, – сказал он, – я уже не могу более возлежать на камне, да и эти сырые стены надобно занавесить.
    Вдобавок были выстроены купальни, снабженные всяческими ароматами и душистыми маслами.
    – Ибо купание, – сказал он, – противодействует старческой окостенелости и возвращает свежесть и гибкость телу, иссушенному науками.
    По его покоям развесили бесчисленные светильники, серебряные и хрустальные, заправленные благовонным маслом, которое изготовлялось по древнеегипетскому рецепту, добытому в гробницах. Оно горело негасимым огнем и разливало мягкое сияние, как бы неяркий дневной свет.
    – Солнце, – сказал он, – режет и утомляет мои старые глаза, да и философские занятия требуют скорее лампадного света.
    Казначей Абен Габуза охал от ежедневных и непомерных расходов на отшельническое убранство и приходил жаловаться к царю. Но царское слово было дано, и Абен Габуз только плечами пожимал.
    – Потерпим, – говорил он. – Старик измыслил себе философский приют, наглядевшись на египетские пирамиды и развалины, но всему на свете приходит конец, будет покончено и с его пещерой.
    Царь был прав: работы наконец завершились, и в недрах горы возник роскошный дворец. Звездочет изъявил полное довольство и, запершись, предавался ученым трудам целых трое суток. После этого он снова пожаловал к казначею.
    – Нужно еще кое-что, – сказал он. – Сущий пустяк, но без него не обойтись для отдыха от умственных усилий.
    – О мудрый Ибрагим, мне велено не отказывать Тебе ни в.чем, что может скрасить твое уединение; чего ты еще хочешь?
    – Мне нужны плясуньи.
    – Плясуньи! – эхом отозвался изумленный казначей.
    – Плясуньи, – важно подтвердил мудрец, – помоложе и покрасивее, ибо зрелище юности и красоты освежает. Несколько плясуний, много не надо: я ведь философ, вкусы у меня простые, угодить мне легко.
    Пока философ Ибрагим ибн Абу Аюб столь разумно коротал время в своем уединенье, миролюбец Абен Габуз разыгрывал у себя в башне яростные кукольные сражения. Для старца, как он, не слишком подвижного, это было просто замечательно: такое удобство – воевать в четырех стенах и сметать целые армии, как мушиные рои!
    Первое время развлечений у него было вдосталь, и он еще всячески поддевал и оскорблял соседей, чтобы те напали лишний раз. Но неудача за неудачей постепенно образумили их, и вот уже никто не смел больше вторгаться в его владения. Много месяцев бронзовый всадник пребывал в мирной позиции, с копьем кверху; и престарелый государь, соскучившись без любимой забавы, брюзжал и сетовал на однообразное затишье.
    Наконец однажды волшебный всадник вдруг повернулся и бросил копье наперевес, указав острием прямехонько на кряж Кадикс. Абен Габуз поспешил в башню, но столик у нужного окна пребывал в покое: ни один воин не шевелился. Озадаченный царь выслал в горы конный разъезд. Он вернулся через три дня.
    – Мы изъездили все горные тропы, – доложили разведчики, – но не видели ни шлема, ни копья. Попалась нам только девица-христианка дивной красоты: она спала средь бела дня у родника, и мы захватили ее в плен.
    – Девица дивной красоты! – воскликнул Абен Габуз, и глаза его загорелись. – Так приведите же ее ко мне немедля!
    И прекрасную девицу немедля привели к нему. Одета она была со всею той роскошью, какой отличалось платье готской знати во времена нашествия арабов. Ее иссиня-черные пряди были перевиты жемчужными нитями ярчайшей белизны; на челе ее сияли каменья, под стать сияющему взору. Через плечо на золотой цепочке висела серебряная лира.
Искристый блеск ее темных глаз словно огнем осыпал иссохшее, но тем более пылкое сердце Абен Габуза; от прелести ее плавной поступи у него помутилось в глазах.
    – Красавица из красавиц, – в восторге воскликнул он, – кто ты и откуда?
    – Я дочь готского короля, еще недавно правившего в здешних краях. Войско отца моего, точно по волшебству, рассеялось в этих горах; он стал изгнанником, а дочь его – пленницей.
    – Берегись, о царь, – прошептал Ибрагим ибн Абу Аюб, – это, может статься, одна из тех северных чаровниц, о которых я слышал и которые принимают самый пленительный облик на горе неосмотрительным. Глаза у нее колдовские, и я чую чародейство в каждом ее движенье. Она и есть тот неприятель, на которого указал талисман.
    – Сын Абу Аюба, – ответствовал царь, – я знаю, ты мудрец, а может, и волшебник, но в женщинах ты не много смыслишь. Зато со мною тут вряд ли сравнится даже сам премудрый Соломон, хоть его женам и наложницам и не было счету. В этой девице я дурного не вижу, а красота ее отрадна для моего взора.
    – Послушай, о царь! – промолвил звездочет. – С помощью моего талисмана ты одержал много побед, но я никогда не просил у тебя доли в добыче. Подари же мне теперь эту случайную пленницу, пусть она тешит меня в моем уединении игрой на серебряной лире. А если она и вправду колдунья, то я сумею противостоять ее чарам.
    – Как! Опять тебе женщин! – воскликнул Абен Габуз. – У тебя ведь есть уже плясуньи, разве их тебе мало?
    – Плясуньи у меня есть, это правда, но певиц нету. А мне, изнуренному трудами, порою очень хочется послушать пение, дабы отдыхал ум.
    – Будет с тебя, отшельника, услад, – сказал царь, потеряв терпение. – Эту девицу я возьму себе. Она мне утешна, подобно тому как Давиду, отцу премудрого Соломона, была утешна сунамитка Абишаг.
    Звездочет продолжал уговоры и увещания, но монарх отвечал еще высокомернее, и они расстались весьма неприязненно. Мудрец удалился в свое подземелье поразмыслить над полученным отказом и на прощанье еще раз призвал царя остерегаться опасной пленницы.
Но какой влюбленный старик послушает доброго совета? Абен Габуз целиком покорился своей страсти. Он думал теперь только о том, как угодить готской красавице. Он, конечно, был уже не молод, но зато богат, а старые любовники обычно не скупятся. На гранадском базаре закупались самые изысканные товары Востока: шелка, драгоценности, каменья, благовония, все азиатские и африканские богатства и диковины слагались к ногам принцессы. Для развлечения ее устраивались всевозможные зрелища и празднества; песенные состязания, пляски, ристания, бои быков – Гранада веселилась без передышки. А готская царевна ничему не дивилась: она явно была привычна к великолепию. Она принимала все это как подобающее ее высокородству, а вернее, ее красоте, ибо красота еще взыскательнее, чем знатность. Мало того, втайне она как будто радовалась, что побуждает царя расточать свою казну, и словно не замечала его безграничной щедрости. Все его старанья, все траты пропадали впустую, и влюбленный старец даже не мог льстить себя надеждой, что хоть как-то затронул ее сердце. Она, правда, никогда не хмурилась, но зато и не улыбалась. Как только он приставал к ней со страстными мольбами, она касалась лирных струн, и в звуке их было неведомое очарование. Царь тут же начинал клевать носом; дремота одолевала его, и он постепенно погружался в глубокий сон, который его удивительно бодрил, но заодно совершенно расхолаживал. Это, конечно, было очень досадно; впрочем, дрему его, нежили приятные сновиденья, утолительные для его сонных чувств; и так он утопал в грезах, а вся Гранада глумилась над его любострастием и вздыхала о сокровищах, идущих в уплату за пение.
    Наконец на голову Абен Габуза обрушилась беда, против которой был бессилен его талисман. В самой столице поднялся мятеж, и вооруженная толпа подступила к стенам дворца, покушаясь убить царя вместе с его христианкой-наложницей. В груди монарха разгорелась искра былой бранной отваги. Он сделал вылазку с горсткой стражи, обратил мятежников в бегство и истребил смуту в зародыше.
    Когда все улеглось, он затребовал из-под земли звездочета, который по-прежнему сидел взаперти и смаковал горечь обиды.
    Абен Габуз обратился к нему заискивающе.
    – О мудрый сын Абу Аюба, – сказал он, – ты верно предрек мне беды из-за этой прекрасной пленницы, но ведь ты умеешь не только возвещать невзгоды: скажи мне, как их отвратить?
    – Откажись от этой неверной: она всему виною.
    – Скорее я откажусь от своего царства, – воскликнул Абен Габуз.
    – Ты утратишь его и потеряешь ее, – ответствовал звездочет.
    – Не говори так жестоко и гневно, о проницательнейший из философов; посуди сам, сколь я вдвойне несчастен, как государь и как влюбленный, и измысли какой-нибудь способ уберечься от нависших бедствий. Мне не нужна слава, не нужна власть, я жажду лишь отдохновенья; о, как обрести мне тихую пристань, укрыться от мирских сует, забот и мишуры и посвятить остаток дней безмятежной любви!
    Звездочет пристально поглядел на него из-под косматых бровей.
    – И чем же ты одаришь меня в награду за такую пристань?
    – Сам назови себе какую хочешь награду, и, если только мне это подвластно, душой своей клянусь, ты получишь ее!
    – Ты слышал, о царь, об иремских садах, одном из чудес блаженной Аравии?
    – Слышал я об этих садах: о них сказано и в Коране, в главе «Утренняя заря». Помню также, рассказывали о них чудеса паломники, воротясь из Мекки, но я счел все это пустыми выдумками, на какие горазды странники, побывавшие в дальних краях.
    – Не порочь, о царь, рассказы странников, – строго возразил звездочет, – ибо они содержат крохи знания, донесенные с концов земли. А про дворец и сады иремские обычно рассказывают правду: я видел их своими глазами; послушай, как это было, ибо это имеет касательство к твоей просьбе.
    Будучи отроком и простым бедуином, я перегонял отцовских верблюдов. На пути через аденскую пустыню один из них отбился от стада и затерялся. Я без толку проискал его несколько дней и, наконец, утомившись и обессилев, прилег среди дня под пальмой возле почти пересохшего родника. Проснувшись, я увидел, что лежу у городских ворот. Я вошел в них и узрел прекрасные улицы, площади, рынки – безмолвные и безлюдные. Затем я набрел на роскошный дворец, где били фонтаны и плескались пруды, волновались рощи, цветники и фруктовые деревья, отягощенные плодами; но кругом не было ни души. Устрашенный этим безлюдьем, я поспешил прочь и, выйдя из городских ворот, обернулся, но не увидел ничего – лишь молчаливую пустыню.
    Неподалеку я встретился со старым дервишем знатоком местных преданий и тайн, и поведал ему, что со мною случилось.
    – Это, – сказал он, – прославленный сад иремский, одно из чудес пустыни (прим. ред. фата Моргана). По временам он является страннику вроде тебя, радуя взор его зрелищем башен, дворцов и садовых стен, увешанных тяжкими плодами, а затем пропадает, и видна только выжженная пустыня. А случилось так. В старые времена, когда жили здесь аддиты, царь Шедад, сын Ада, праправнук Ноя, основал изумительный город. И когда его достроили и узрел он его великолепие, то возгордился в сердце и душе своей и вздумал построить царский дворец и насадить сады прекраснее тех, какие, согласно Корану, цветут в Эдеме. И за гордыню обрушился на него гнев небесный. Он с подданными был сметен с лица земли, а на пышный город, дворец и сады было наложено заклятье, сокрывшее их от взоров; иногда лишь они делаются видны, в вечное назидание потомству.
    Этот рассказ, о царь, и чудеса, виденные мною, не выходили у меня из головы; и в иные года, когда я был уж в Египте и овладел сокровенною книгой Соломона премудрого, решил я воротиться и снова побывать в садах иремских. Так я и сделал, и открылись они моему посвященному взору. Я поселился в дворце Шеддада и провел несколько дней в этом подобии рая. Джинны – хранители места сего были покорны моему волшебству и открыли мне чары, властью которых как бы возникают и исчезают сады. Такой дворец и такие сады, о царь, я могу содеять для тебя даже и здесь, на горе над городом. Разве неведомы мне все тайные чары? Разве не я обладатель книги тайн Соломона премудрого?
    – О мудрый сын Абу Аюба! – воскликнул Абен Габуз, дрожа от нетерпенья. – Подлинно ты великий путешественник, подлинно повидал и изведал много чудесного! Сотвори мне такой рай и требуй любой награды, хоть полцарства!
    – Увы! – ответствовал звездочет, – ты ведь знаешь, годы мои древние, и я философ, мне много не надо: пусть будет моею первая вьючная скотина с поклажей, которая зайдет в волшебные врата дворца.
    Царь охотно согласился исполнить столь скромное условие, и звездочет принялся за работу. На вершине горы, прямо над своим подземным обиталищем, он приказал возвести громадную башню с проходом-барбаканом посредине.
    Наружный вход перемыкала высокая арка; внутри был портал с тяжелыми воротами. На замковом камне портала звездочет собственною рукой высек огромный ключ, а на замке возвышенного свода наружной перемычки – исполинскую руку. Это были могущественные талисманы, и он многажды заклял их на неведомом языке.
    Когда проход достроили, он провел два дня в своем звездном чертоге за тайной ворожбой; на третий взошел на гору и весь день пробыл на вершине. В поздний час он спустился и предстал перед Абен Габузом.
    – Итак, о царь, – сказал он, – труд мой закончен. На вершине горы воздвигнут дворец из самых прекрасных, какие когда-либо замыслил или пожелал человек. Пышные чертоги и галереи, роскошные сады, прохладные фонтаны, благоуханные купальни – словом, гора стала раем земным. И, подобно садам иремским, ее охраняют могучие чары, скрывающие от взоров и посягновений смертных, кроме тех, кто владеет тайною заклятий.
    – Довольно! – в радости воскликнул Абен Габуз, – завтра на рассвете мы поедем наверх и примем его во владение.
    Счастливый царь в ту ночь почти не спал. Едва первые солнечные лучи сверкнули на снежных вершинах Сьерры-Невады, как он взнуздал скакуна и с малой свитою верных пустился в путь узкой и крутой горною дорогой. Рядом с ним на белом коне ехала готская царевна, сияя драгоценным нарядом, с серебряною лирой у пояса. По другую руку царя шел звездочет со своим колдовским посохом: он не признавал верховой езды.
    Абен Габуз ждал, что в высоте вот-вот заблещут башни дворца, а по склонам покажутся висячие сады, но пока не видно было ничего похожего.
    – Такова тайна, окутывающая дворец, – заметил звездочет, – его не увидать, пока не пройдешь зачарованные врата и не будешь посвящен во владение.
    У двойного портала звездочет остановился и указал царю на волшебную руку и ключ, высеченные на замковых камнях
    – Это, – сказал он, – талисманы, оберегающие райские врата. Доколе вон та рука не протянется под свод за ключом, ни людская сила, ни чародейство не одолеют владыку этой горы.
    Пока Абен Габуз, разинув рот, в молчаливом изумлении созерцал таинственные талисманы, конь пронес царевну в портал и остановился посреди прохода.
    – А вот и обещанная награда, – воскликнул звездочет, – первое животное с ношей, которое вступит в волшебные врата.
    Абен Габуз усмехнулся этой стариковской шуточке; но когда он понял, что тот ничуть не шутит, его седая борода гневно затряслась.
    – Сын Абу Аюба, – сурово сказал он, – что это за уловки? Ты отлично знаешь, что я обещал: первую вьючную скотину с поклажей, которая зайдет в этот портал. Выбери самого сильного мула из моей конюшни, нагрузи его драгоценнейшими сокровищами моей казны, и он твой; но в мыслях своих не дерзай посягать на усладу моего сердца.
    – К чему мне твои богатства? – свысока вопросил звездочет. – Я ли не владелец сокровенной книги премудрого Соломона, а с нею и всех несчетных сокровищ земных? Царевна моя по уговору, по царскому слову, и я отныне объявляю ее своей.
    Царевна надменно глядела с коня, и улыбка презренья тронула ее алые губы при виде двух седобородых старцев, сцепившихся из-за юной красавицы. Царский гнев одержал верх над благоразумием.
    – Отродье пустыни, – прогремел он, – хоть ты и искусный чародей, но помни, кто твой владыка, и не вздорь со своим государем!
    – Мой владыка! Мой государь! – отозвался звездочет. – Хозяин кротовой кочки притязает повелевать властелином Соломоновой премудрости! Прощай, Абен Габуз: царствуй в своем закутке, тешься над своим дурачьем, а я, философ и отшельник, буду смеяться над тобою!

    В ином значении момент конфликта (из-за чего царь поссорился с философом – из-за Женщины!): «Девица была доставлена во дворец, - снова прервал рассказ султана Абу Аюб,  - и терпкое вино  ее  прелести  кинулось  в голову  этому  нечестивому старцу, забывшему о своих почтенных сединах.
     - Замолчи, презренный клеветник! - гневно воскликнул Абен  Абус. – Тебе ли  говорить  о  сединах! Ты  сам  только  что  признался, что твой  возраст насчитывает более  двух столетий. В сравнении  с тобой  я просто  юноша. Мне ведь не стукнуло еще и девяноста!
     - Не ты ли, надутый спесью, восклицал недавно, что слово султана должно быть  нерушимо!  -  парировал  Абу  Аюб.  -  Что же  ты  не  сдержал  своего султанского слова, презренный?
     - Всякой наглости должен быть предел! - возмутился султан. - Ты получил во сто крат больше, чем стоят все твои услуги. Низкий сын жалкой пустыни! Не забывай, что  ты  - раб,  а  я  - твой властелин! Не рассчитывай,  что  тебе удастся надуть своего повелителя!
     Презрительная усмешка скривила губы Абу Аюба.
     Властелин!  Повелитель! -  саркастически  повторил  он  - Властитель кротовой норы требует повиновения от  того, кому подвластны талисманы самого Сулеймана ибн-Дауда!
     -  Будь  ты  проклят,  отпрыск дракона  и гадюки! -  утратив  последние остатки  своего султанского  величия,  завизжал  Абен  Абус…»

    С этими словами он (звездочет) схватил под уздцы белого коня, ударил оземь посохом и тут же, посреди прохода, вместе с царевной провалился сквозь землю. Земля наглухо сомкнулась над ними.
    Абен Габуз онемел от изумления. Опомнившись, он согнал тысячу землекопов с кирками и лопатами и приказал рыть в том месте, где скрылся звездочет. Они рыли и рыли, но понапрасну: камень не уступал их орудиям, и вдобавок всякое углубление тут же засыпало щебнем. Абен Габуз послал людей к пещере у подножия горы, ко входу в подземный дворец звездочета, но входа не оказалось. На месте его была сплошная стена первозданного камня. С исчезновением Ибрагима ибн Абу Аюба не стало пользы и от его талисманов. Бронзовый всадник застыл, обратясь к горе и указу я копьем на то место, где пропал звездочет, словно там и поныне таился злейший враг Абен Габуза.
    Время от времени изнутри горы слышались музыка и женское пение; и как-то один крестьянин донес царю, что прошлой ночью он нашел расселину в скалах, пробрался вглубь и наконец увидел подземный чертог и звездочета на роскошном диване: он послушно дремал под колдовские звуки серебряной лиры.
    Абен Габуз бросился искать расселину, но она снова сомкнулась. Он опять попробовал докопаться до соперника, и опять понапрасну. Видно, чародейную руку с ключом людскими силами было не одолеть. А на вершине горы, на месте обещанного дворца и сада, была голая пустошь: либо хваленый вертоград был сокрыт от глаз волшебством, либо звездочет все выдумал. Милосердная молва избрала второе, и одни называли это место «Царевой блажью», другие – «Дурьей потехой».
    В довершение бед Абен Габуза соседи, которых он со своим волшебным всадником задирал, изводил и громил почем зря, обнаружили, что чары рассеялись, и кинулись на него со всех сторон, так что остаток дней государя-миролюбца прошел в кровавой суматохе.
    Наконец Абен Габуз умер и был предан земле. Миновали столетия. На пресловутой горе построили Альгамбру, и в ней отчасти была явлена баснословная прелесть иремских садов. Зачарованный портал цел и невредим – его, конечно, сберегла волшебная власть руки и ключа – и образует теперь Врата Правосудия, главный вход в крепость. Говорят, что под этими вратами звездочет по-прежнему сидит в своем подземном чертоге и дремлет на том же диване под звуки серебряной лиры царевны.
    Дряхлые инвалиды часовые, несущие стражу у ворот, летними ночами иногда слышат эти напевы и под их усыпительным воздействием мирно почивают на посту. Вообще здесь разлита такая дрема, что даже и днем часовые обычно клюют носом, сидя на каменных скамьях в проходе, или же спят под соседними деревьями, так что это наверняка самый сонливый караул во всем христианском мире. И по старинному преданию, так оно все и будет еще много веков. Царевна останется пленницей звездочета, а звездочет не сбросит колдовской дремоты до скончания дней, разве что волшебная рука ухватит роковой ключ и расколдует зачарованную гору.»

P. S. (длч сравнения привожу) А. С. Пушкин. Сказка о золотом петушке:

«Негде, в тридевятом царстве,
В тридесятом государстве,
Жил-был славный царь Дадон.
Смолоду был грозен он
И соседям то и дело
Наносил обиды смело;
Но под старость захотел
Отдохнуть от ратных дел
И покой себе устроить.
Тут соседи беспокоить
Стали старого царя,
Страшный вред ему творя.
Чтоб концы своих владений
Охранять от нападений,
Должен был он содержать
Многочисленную рать.
Воеводы не дремали,
Но никак не успевали:
Ждут, бывало с юга, глядь, -
Ан с востока лезет рать.
Справят здесь, - лихие гости
Идут от моря. От злости
Инда плакал царь Дадон,
Инда забывал и сон.
Что и жизнь в такой тревоге!
Вот он с просьбой о помоге
Обратился к мудрецу,
Звездочету и скопцу.
Шлет за ним гонца с поклоном.

Вот мудрец перед Дадоном
Стал и вынул из мешка
Золотого петушка.
"Посади ты эту птицу, -
Молвил он царю, - на спицу;
Петушок мой золотой
Будет верный сторож твой:
Коль кругом все будет мирно,
То сидеть он будет смирно;
Но лишь чуть со стороны
Ожидать тебе войны,
Иль набега силы бранной,
Иль другой беды незваной,
Вмиг тогда мой петушок
Приподымет гребешок,
Закричит и встрепенется
И в то место обернется".
Царь скопца благодарит,
Горы золота сулит.
"За такое одолженье, -
Говорит он в восхищенье, -
Волю первую твою
Я исполню, как мою".

Петушок с высокой спицы
Стал стеречь его границы.
Чуть опасность где видна,
Верный сторож как со сна
Шевельнется, встрепенется,
К той сторонке обернется
И кричит: "Кири-ку-ку.
Царствуй, лежа на боку!"
И соседи присмирели,
Воевать уже не смели:
Таковой им царь Дадон
Дал отпор со всех сторон!

Год, другой проходят мирно;
Петушок сидит все смирно.
Вдруг однажды царь Дадон
Страшным шумом пробужден:
"Царь ты наш! отец народа! -
Возглашает воевода, -
Государь! проснись! беда!"
- Что такое, господа? -
Говорит Дадон, зевая, -
А?.. Кто там?.. беда какая? -
Воевода говорит:
"Петушок опять кричит;
Страх и шум во всей столице".
Царь к окошку, - ан на спице,
Видит, бьется петушок,
Обратившись на восток.
Медлить нечего: "Скорее!
Люди, на' конь! Эй, живее!"
Царь к востоку войско шлет,
Старший сын его ведет.
Петушок угомонился,
Шум затих, и царь забылся.

Вот проходит восемь дней,
А вот войска нет вестей;
Было ль, не было ль сраженья, -
Нет Дадону донесенья.
Петушок кричит опять.
Кличет царь другую рать;
Сына он теперь меньшого
Шлет на выручку большого;
Петушок опять утих.
Снова вести нет от них!
Снова восемь дней проходят;
Люди в страхе их проводят;
Петушок кричит опять,
Царь скликает третью рать
И ведет ее к востоку, -
Сам не зная, быть ли проку.

Войска идут день и ночь;
Им становится невмочь.
Ни побоища, ни стана,
Ни надгробного кургана
Не встречает царь Дадон.
"Что за чудо?" - мыслит он.
Вот осьмой уж день проходит,
Войско в горы царь приводит
И промеж высоких гор
Видит шелковый шатер.
Всё в безмолвии чудесном
Вкруг шатра; в ущелье тесном
Рать побитая лежит.
Царь Дадон к шатру спешит...
Что за страшная картина!
Перед ним его два сына
Без шеломов и без лат
Оба мертвые лежат,
Меч вонзивши друг во друга.
Бродят кони их средь луга,
По притоптанной траве,
По кровавой мураве...
Царь завыл: "Ох, дети, дети!
Горе мне! попались в сети
Оба наши сокола!
Горе! смерть моя пришла".
Все завыли за Дадоном,
Застонала тяжким стоном
Глубь долин, и сердце гор
Потряслося. Вдруг шатер
Распахнулся... и девица,
Шамаханская царица,
Вся сияя, как заря,
Тихо встретила царя.
Как пред солнцем птица ночи,
Царь умолк, ей глядя в очи,
И забыл он перед ней
Смерть обоих сыновей.
И она перед Дадоном
Улыбнулась - и с поклоном
Его за руку взяла
И в шатер свой увела.
Там за стол его сажала,
Всяким яством угощала,
Уложила отдыхать
На парчовую кровать.
И потом, неделю ровно,
Покорясь ей безусловно,
Околдован, восхищен,
Пировал у ней Дадон.

Наконец и в путь обратный
Со своею силой ратной
И с девицей молодой
Царь отправился домой.
Перед ним молва бежала,
Быль и небыль разглашала.
Под столицей, близ ворот,
С шумом встретил их народ, -
Все бегут за колесницей,
За Дадоном и царицей;
Всех привествует Дадон...
Вдруг в толпе увидел он,
В сарачинской шапке белой,
Весь как лебедь поседелый,
Старый друг его, скопец.
"А, здорово, мой отец, -
Молвил царь ему, что скажешь?
Подь поближе. Что прикажешь?"
- Царь! - ответствует мудрец, -
Разочтемся наконец.
Помнишь? за мою услугу
Обещался мне, как другу,
Волю первую мою
Ты исполнить, как свою.
Подари ж ты мне девицу,
Шамаханскую царицу. -
Крайне царь был изумлен.
"Что ты? - старцу молвил он, -
Или бес в тебя ввернулся?
Или ты с ума рехнулся?
Что ты в голову забрал?
Я, конечно, обещал.
Но всему же есть граница.
И зачем тебе девица?
Полно, знаешь ли, кто я?
Попроси ты от меня
Хоть казну, хоть чин боярский,
Хоть коня с конюшни царской,
Хоть полцарства моего".
- Не хочу я ничего!
Подари ты мне девицу,
Шамаханскую царицу, -
Говорит мудрец в ответ.
Плюнул царь: "Так лих же: нет!
Ничего ты не получишь.
Сам себя ты, грешник, мучишь;
Убирайся, цел пока;
Оттащите старика!"
Старичок хотел заспорить,
Но с иным накладно вздорить;
Царь хватил его жезлом
По лбу; тот упал ничком,
Да и дух вон. Вся столица
Содрогнулась, а девица -
Хи-хи-хи да ха-ха-ха!
Не боится, знать, греха.
Царь, хоть был встревожен сильно,
Усмехнулся ей умильно.
Вот - въезжает в город он...
Вдруг раздался легкий звон,
И в глазах у всей столицы
Петушок спорхнул со спицы,
К колеснице полетел
И царю на темя сел,
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился... и в то же время
С колесницы пал Дадон -
Охнул раз, - и умер он.
А царица вдруг пропала,
Будто вовсе не бывало.
Сказка ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок.»

    P. S. Вацуро: «В истории изучения пушкинского наследия „Сказке о золотом петушке” принадлежит своеобразное место. Долгое время она вообще не привлекала к себе внимания, и лишь фольклористы отмечали, что подобного сюжета нет в репертуаре русского сказочного фольклора. Наконец, в 1933 г. А. А. Ахматова установила ее прямой источник — „Легенду об арабском звездочете” из „Альгамбры” (1832) Вашингтона Ирвинга. Появление ее статьи на эту тему во многом предопределило пути дальнейшего изучения сказки, как сравнительно-исторического, так и монографического, ибо статья заключала в себе и толкование: центральный мотив сказки Ахматова видела в ссоре звездочета с вероломным царем, нарушившим данное им слово. В историческом контексте 1834 г. этот мотив мог быть прочитан как политический памфлет с элементами личной сатиры… Следует заметить, что такое понимание встречало и возражения; так, С. М. Бонди, скептически относившийся к интерпретации Ахматовой, писал: „Шутливая форма рассказа, иронический тон в описании царя Дадона и его действий, крайняя лаконичность повествования, отсутствие авторских разъяснений — все это часто приводило критиков к неправильному пониманию простого смысла сказки о золотом петушке: в ней искали политической темы, намеков на личные отношения Пушкина к Николаю и т. д. На самом деле Пушкин написал шутливую сказку на тему об опасности, гибельности женских чар”… Вероятно, внимательное обследование позволит обнаружить и не замеченные еще аналогии тем или иным мотивам, как это происходит и с другими пушкинскими сказками. Эти параллели далеко не всегда претендуют на установление источника и нередко лишь косвенно соотносятся с собственно пушкинскими сказками, но они дают материал для углубленного исследования как генезиса, так и семантики пушкинских сюжетов. Вместе с тем они, конечно, не отменяют открытия А. А. Ахматовой: ближайшим источником сказки остается новелла из „Альгамбры”, переработанная и подчиненная жанровой системе русской народной сказки.» 
          
Примечание. Д. И. Белкин о шамаханской царице, сказочной восточной волшебнице. «Исходя из звуковой ассоциации, А. А. Ахматова увязала имя восточной красавицы с селением Шамаха, славившимся далеко за пределами Азербайджана производством шелка. Шамаха была присоединена к России в 1820 г., хотя русские и английские купцы посещали этот важный торговый центр еще со времен Ивана Грозного.
Пушкин был современником включения в состав русского государства ряда областей Кавказа, однако он сразу остановился на эпитете «шамаханская». В черновиках нет иных вариантов. В то время об этом отдаленном восточном селении можно было прочитать следующее: «Старая Шемаха, представляющая ныне почти одни развалины, была некогда цветущим и значительным торговым городом. Построения ее относят к самой отдаленной древности. Вольтер в истории Петра Великого утверждал, что она одно время была столицей царства Мидийского <...> Таламанский шелк <...> и по сию пору известен у нас под именем шамаханского.
Немало любопытного о женщинах из шахского сераля в Шамахе Пушкин мог найти в книге голландского моряка Яна Стрейса (Jean Struys), очевидца военных действий Степана Разина. Известно, что какое-то издание его записок Пушкин брал из обширной библиотеки А. С. Норова.
 Плененный дагестанским князем, голландец несколько лет прожил в Шамахе на положении раба. Оба тома записок Я. Стрейса, изданных в 1827 г. в Париже, сохранились в библиотеке поэта. Писали об этом путешественнике и русские журналы. В середине 30-х годов о Шамаханской области упоминал в своей кавказской повести «Мулла-Нур» А. Марлинский. Однако Пушкин, создавая образ Шамаханской царицы, оставил в стороне сведения мемуаристов.
Наименование восточной красавицы, как и некоторые из ее поступков, могло быть подсказано поэту иными источниками и обстоятельствами и, как полагаем, менее всего реальной Шамахой. Основание для такого предположения дает стихотворная сказка Павла Катенина «Княжна Милуша».
Пушкин и Катенин — тема в отечественном литературоведении не новая. Достаточно вспомнить классическое исследование Ю. Н. Тынянова «Архаисты и Пушкин» или работу более позднего времени — «Павел Катенин» Вл. Орлова. Творческое взаимоотношение поэтов продолжает и ныне интересовать филологов.
Сравнительно недавно в исследовании о Катенине было отмечено наличие прямой связи между пушкинским царем Дадоном из «Сказки о золотом петушке» и образом киевского князя Владимира из катенинской «Княжны Милуши».
По нашим наблюдениям, помимо этого, имеет место еще одна форма творческой связи между названными произведениями, в частности между образами Зюльфиры и Шамаханской царицы.
Здесь уместно вспомнить глубоко верное наблюдение А. А. Ахматовой, что «смысловая двуплановость сказки о ссоре царя с звездочетом может быть раскрыта только на фоне событий 1834 года».
Не затрагивая ни истории взаимоотношений поэтов, ни характера пародирования Пушкиным катенинских произведений, отметим, что в начале 1834 г. Катенин опубликовал поэму-сказку, написанную октавами, — «Княжна Милуша». Критика холодно встретила это произведение, указав на его зависимость от «Руслана и Людмилы» как по общей композиции, так и по очень условному пониманию характера народности. Кроме того, отмечались следы «особенного знакомства» автора с «итальянской поэзией». Об уязвимых сторонах «Милуши» писал позднее и В. Миллер в работе «Катенин и Пушкин».
Единого мнения о художественных достоинствах этого произведения нет и сегодня.
10 марта 1834 г. Катенин писал Пушкину: «Посылаю тебе, любезнейший Александр Сергеевич, только что вышедшую из печати сказку мою» (XV, 115). Письмо, в котором Пушкин назвал «Княжну Милушу» лучшим произведением Катенина, не сохранилось, но факт этот известен (XVI, 26). Катенин справедливо уловил в ответе больше дипломатического такта, чем подлинной оценки произведения.
Личных встреч после марта 1834 г. между писателями, к сожалению, не было, но Пушкин вряд ли пожелал ограничиться только письмом к автору. Известно, что для него и в середине 30-х годов «катенинские проблемы продолжают жить»; он, по его словам, только один «не устает задумываться над принципами поэтического творчества Катенина», который «всегда шел своим путем» (XI, 220).
В «Княжне Милуше» юный герой Всеслав, «боец и воин с детства», лишившийся, как и пушкинский Руслан, невесты во время брачного пира (ее увезла на воздушной колеснице колдунья Проведа), отправляется на поиски, которые оказались очень длительными. Во второй песни «Княжны Милуши» Всеслав случайно вступает в боевой спор «о державе ханской» между Моргудом и Зюльфирой, дядей и племянницей, за владение землей, «той славной Шамаханской», которая известна на Руси «по дорогим шелкам». Хитростью и умом сумела Зюльфира склонить на свою сторону русских воинов, призванных ее врагом-дядей. Моргуд надеялся с помощью Всеслава убить венценосную племянницу «и в Шамахе упрочить сан царя». Однако на поле боя Зюльфира с открытым лицом обращается к Всеславу:

Я Шамахи законная царица,
Моим добром корыстится Моргуд
.............................
С младенчества сражения мне милы,
И равному не сдамся я врагу.

Хотя автор рисовал Шамаханскую царицу современницей легендарных киевских князей, она лишена конкретных исторических черт. Перед читателем возникал весьма условный образ восточной красавицы, по-мужски воинственной, твердой в решениях, своенравной и смелой в поступках:

    Сто юношей и десять дев удалых
    Всегда при ней, и все ей равных лет;
    Ее наряд отличен пред собором
    Лишь головным из яхонтов убором:
    Румяней роз, рассыпным искр огнем
    Горят они как звезды только днем.

Русскому богатырю Всеславу сравнительно легко удается решить спор в пользу Зюльфиры. В благодарность герой получает приглашение «в ее дворце взять отдых от трудов», где ему был оказан «ласковый прием» и он испытал «дремоту сладкую»; Всеслав «руками обнял шею красавицы, поцеловался с нею» и был готов с «царицею Шамахи» забыть — правда, на время — русскую Милушу.
«Законная царица» Шамахи, как и царица из «Сказки о золотом петушке», не соблюдает национальных традиций: не закрывает своего лица от взглядов незнакомых мужчин.
   Итак, сказка Катенина повторяла сюжеты и приемы русской поэзии 20-х годов, их жанрово-стиховую форму. Традиции, которых придерживался Пушкин в пору создания «Руслана и Людмилы» и которые увлекли Катенина в начале 30-х, были пройденным этапом. Они принадлежали уже истории.
Рассматривая структуру образа Шамаханской царицы из «Сказки о золотом петушке», можно увидеть, как изменились художественные идеалы к 30-м годам, чему в свою очередь способствовали и произведения самого Пушкина.
Между образом «законной царицы» Шамахи Катенина и Шамаханской царицей у Пушкина обнаруживается не столько сходство, сколько различия.
Как и у Катенина, царица в «Золотом петушке», представ перед Дадоном,

    Улыбнулась — и с поклоном
    Его за руку  взяла
    И  в шатер свой  увела.
    (III, 354)

Как и в «Княжне Милуше», образ Шамаханской царицы у Пушкина не принадлежит ни к определенному типу национальной культуры, ни к определенной исторической эпохе, хотя трактовка его в «Золотом петушке» шла от сказочности, характерной для стиля классицизма, к правдоподобию. Отталкиваясь от образа, нарисованного Катениным, а точнее, сохраняя лишь имя, Пушкин предложил читателю свой образ Шамаханской царицы, более загадочный, не по-женски жестокий, эгоистичный, но более правдоподобный, хотя во многом и театральный. Пушкин исключил из облика «законной царицы» Шамахи черты воинственности, богатырские поступки, биографические сведения, не заинтересовали его и ориентальная декоративность костюма, описание царской свиты, что так увлекло Катенина. Как показывают черновики, Пушкин поначалу намеревался подробно описать внешность «девицы» («черноброва, круглолица» — III, 1121), но потом оставил подобный замысел, зато усилил в структуре задуманного образа элементы недосказанности, таинственности. Читатель остается в неведении, откуда появилась Шамаханская девица и куда исчезла.
Действие обвораживающей красоты Шамаханской царицы поэт зачастую передает косвенно: фактом гибели сынов Дадона и тем, что старик-царь оказался «околдован» «девицей молодой».
Для Пушкина суть образа Шамаханской царицы — в ее красоте, лишенной черт милосердия, гуманизма, а потому и несущей в мир гибель. Он отмечает только результаты мгновенного воздействия ее красоты, силу колдовского очарования:

Как пред солнцем птица ночи,
Царь умолк, ей глядя в очи,
И забыл он перед ней
Смерть обоих сыновей.
 (III, 354)

Возможно, Шамаханская царица — тоже колдунья, но только не добрая, как Проведа в сказке Катенина, а злая и коварная: не зря же ополчились против нее и золотой петушок, и скопец «в сарачинской шапке белой», потребовавший от царя именно «девицу» в подарок. Может, мудрец хотел забрать ее у Дадона, чтобы сохранить его для государства, о судьбе которого царь забыл. В. Непомнящий, анализируя структуру пушкинских сказок, справедливо заметил: «Там же, где присутствует чудо, назидание исключается, „мораль“ не нужна.
Следуя весьма давней литературной традиции, Катенин хвалил свою героиню в заключительных октавах как пример для «барынь и княгинь» «по всей Руси». Пушкин же своей сказкой показал, что связи между действующими лицами и автором могут строиться на иных началах, чем в «Княжне Милуше» или «Руслане и Людмиле». Между образом Шамаханской царицы, как одним из центральных в «Золотом петушке», и поэтом — отчуждение; между ними дистанция, уходящая в бесконечность. События сюжета, логика образа, а не «произвол» поэта, как в сказке Катенина, приоткрывают зловещий внутренний облик царицы. В этом проявилась перестройка привычной структуры ориентальной сказки. «Механизм» «Золотого петушка», несмотря на то что источником его, помимо «Княжны Милуши», могли быть и, видимо, были и другие литературные произведения, оказался качественно новым: он отвечал духу времени, возросшим и изменившимся историческим и эстетическим требованиям. Об этом аспекте в числе других, кстати, говорит и реплика-резюме: «Сказка ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок». «Намек» и «урок» содержат в себе также эстетический заряд, обращенный к другу-сопернику. Желая, чтобы «урок» «доброму молодцу» не выглядел сурово, Пушкин, как нам представляется, специально включил в сюжет своей сказки образ Шамаханской девицы, нарисованный Катениным, но придал ему иные, во многом противоположные черты. Катенин в своей оценке пушкинских сказок этого, к сожалению, не заметил, хотя «Золотым петушком» Пушкин показал современникам, в том числе и Катенину, как должно в середине 30-х годов писать сказки, включающие ориентальные образы. »

         Примечание. «В сказки о рыбаке и рыбке Пушкин воспользовался сюжетом гриммовской сказки, вложив в него и этические представления, свойственные русскому народному сознанию, и бытовые аксессуары с явственной национальной окраской. Из шести сказок, написанных им, по разысканиям М. К. Азадовского, только „Сказка о попе и работнике его Балде” восходит непосредственно к устному творчеству.
         Есть прямые сведения, что Пушкин интересовался генезисом сюжетов, прочно вошедших в русскую фольклорную традицию. А. С. Хомяков вспоминал, как они беседовали о происхождении повести о Бове; Пушкин полагал, что сюжет пришел из Италии, и был крайне заинтересован сообщением своего собеседника, что родина повести — Англия. При всем том он продолжал ссылаться на „Бову” как на образец русской простонародной сказки. Здесь сказывался высокий уровень и художественного, и филологического сознания поэта. Конечно, к середине 1830-х годов русская литература имела уже длительный опыт русификации заимствованных сюжетов (достаточно напомнить хотя бы о баснях Крылова), но в данном случае мы имеем дело не просто с русификацией, а именно с фольклоризацией, с освоением типовой, международной сюжетной схемы. Заметим, что принцип этот распространяется не только на сказочные, но и, например, на балладные сюжеты. Сошлемся хотя бы на стихотворение „Ворон к ворону летит” (1828) — очевидную попытку создать русскую народную балладу на материале шотландского фольклора.
         Художественный мир произведения русского народного творчества воссоздается Пушкиным из источников самых разнообразных; это было известно уже ранним исследователям пушкинской поэзии и проиллюстрировано на обширном числе примеров в упоминавшейся статье М. К. Азадовского.»


    Примечание. Стихи иных авторов об Испании, для вдохновения: 

А. С. Пушкин:

      «Ночной зефир
      Струит эфир.
         Шумит,
         Бежит
      Гвадалквивир.

Вот взошла луна златая,
Тише... чу... гитары звон...
Вот испанка молодая
Оперлася на балкон.

      Ночной зефир
      Струит эфир.
         Шумит,
         Бежит
      Гвадалквивир.

Скинь мантилью, ангел милый,
И явись как яркий день!
Сквозь чугунные перилы
Ножку дивную продень!

      Ночной зефир
      Струит эфир.
         Шумит,
         Бежит
      Гвадалквивир.»

Или

«Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном.
Объята Севилья
И мраком и сном.

Исполнен отвагой,
Окутан плащом,
С гитарой и шпагой
Я здесь под окном.

Ты спишь ли? Гитарой
Тебя разбужу.
Проснется ли старый,
Мечом уложу.

Шелковые петли
К окошку привесь...
Что медлишь?.. Уж нет ли
Соперника здесь?..

Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном.
Объята Севилья
И мраком и сном.»

Или

«Пред испанкой благородной
Двое рыцарей стоят.
Оба смело и свободно
В очи прямо ей глядят.
Блещут оба красотою,
Оба сердцем горячи,
Оба мощною рукою
Оперлися на мечи.
Жизни им она дороже
И, как слава, им мила;
Но один ей мил — кого же
Дева сердцем избрала?
«Кто, реши, любим тобою?»-
Оба деве говорят
И с надеждой молодою
В очи прямо ей глядят.»

Или

Паж или пятнадцатый год
C’est l’age Cherubin…
Пятнадцать лет мне скоро минет;
Дождусь ли радостного дня?
Как он вперед меня подвинет!
Но и теперь никто не кинет
С презреньем взгляда на меня.
Уж я не мальчик — уж над губой
Могу свой ус я защипнуть;
Я важен, как старик беззубый;
Вы слышите мой голос грубый;
Попробуй кто меня толкнуть.
Я нравлюсь дамам, ибо скромен,
И между ими есть одна…
И гордый взор ее так томен,
И цвет ланит ее так тёмен,
Что жизни мне милей она.
Она строга, властолюбива,
Я сам дивлюсь ее уму —
И ужас как она ревнива;
Зато со всеми горделива
И мне доступна одному.
Вечор она мне величаво
Клялась, что если буду вновь
Глядеть налево и направо,
То даст она мне яду; право —
Вот какова ее любовь!
Она готова хоть в пустыню
Бежать со мной, презрев молву.
Хотите знать мою богиню,
Мою севильскую графиню?..
Нет! ни за что не назову!
1 Это возраст Керубино… (фр.) Керубино — паж из комедии Бомарше «Женитьба Фигаро».



Из «К вельможе»

«…Но Лондон звал твоё внимание. Твой взор
Прилежно разобрал сей двойственный собор:
Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый,
Пружины смелые гражданственности новой.

;Скучая, может быть, над Темзою скупой,
Ты думал дале плыть. Услужливый, живой,
Подобный своему чудесному герою,
Весёлый Бомарше блеснул перед тобою.
Он угадал тебя: в пленительных словах
Он стал рассказывать о ножках, о глазах,
О неге той страны, где небо вечно ясно,
Где жизнь ленивая проходит сладострастно,
Как пылкий отрока восторгов полный сон,
Где жёны вечером выходят на балкон,
Глядят и, не страшась ревнивого испанца,
С улыбкой слушают и манят иностранца.
И ты, встревоженный, в Севиллу полетел.
Благословенный край, пленительный предел!
Там лавры зыблются, там апельсины зреют…
О, расскажи ж ты мне, как жёны там умеют
С любовью набожность умильно сочетать,
Из-под мантильи знак условный подавать;
Скажи, как падает письмо из-за решётки,
Как златом усыплён надзор угрюмой тётки;
Скажи, как в двадцать лет любовник под окном
Трепещет и кипит, окутанный плащом.»

Также действо «Каменного гостя» разворачивается в Мадриде…

 «Собака на сене» переведена поэтически довольно добротно на русский язык М. Лозинским… http://lib.ru/DEVEGA/vega2.txt


Рильке
Испанская танцовщица

«Как спичка, чиркнув, через миг-другой
Выбрасывает языками пламя,
Так, вспыхнув, начинает танец свой
Она, в кольцо зажатая толпой
И кружится все ярче и упрямей.

И вот - вся пламя с головы до пят.

Воспламенившись, волосы горят,
И жертвою в рискованной игре
Она сжигает платье на костре,
В котором изгибаются, как змеи,
Трепещущие руки, пламенея.

И вдруг она, зажав огонь в горстях,
Его о землю разбивает в прах
Высокомерно, плавно, величаво,
А пламя в бешенстве перед расправой
Ползет и не сдается и грозит.
Но точно и отточенно и четко,
Чеканя каждый жест, она разит
Огонь своей отчетливой чечеткой.»



М. Светлов:

«Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
И "Яблочко" песню держали в зубах,
А песенку эту поныне хранит
Трава молодая, степной малахит.

Но песню иную о дальней земле
Возил мой приятель с собою в седле,
Он пел, озирая родные края,
Гренада, Гренада, Гренада моя.

Он песенку эту твердил наизусть,
Откуда у хлопца испанская грусть?
Ответь, Александровск, и Харьков ответь
Давно ль по-испански вы начали петь?

Я хату покинул, пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать,
Прощайте родные, прощайте семья,
Гренада, Гренада, Гренада моя.

Мы мчались, мечтая постичь поскорей
Грамматику боя, язык батарей.
Восход поднимался и падал опять,
И лошадь устала степями скакать.

Но "Яблочко" песню играл эскадрон
Смычками страданий на скрипках времен,
Где же, приятель, песня твоя,
Гренада, Гренада, Гренада моя.

Пробитое тело наземь сползло,
Товарищ впервые оставил седло,
Я видел, над трупом склонилась луна,
И мертвые губы шепнули Грена...

Да, в дальнюю область, заоблачный плес
Ушел мой приятель и песню унес,
С тех пор не слыхали родные края
Гренада, Гренада, Гренада моя.

Отряд не заметил потери бойца
И "Яблочко" песню допел до конца,
Лишь по небу тихо сползла погодя
На бархат заката слезинка дождя.

Новые песни придумала жизнь,
Не надо, ребята, о песне тужить,
Не надо, не надо, не надо, друзья,
Гренада, Гренада, Гренада моя.»



В. Маяковский:

Испания

Ты — я думал —
          райский сад.
Ложь
    подпивших бардов.
Нет —
     живьем я вижу
               склад
«ЛЕОПОЛЬДО ПАРДО».
Из прилипших к скалам сёл
опустясь с опаской,
чистокровнейший осёл
шпарит по-испански.
Всё плебейство выбив вон,
в шляпы влезла по нос.
Стал
   простецкий
          «телефон»
гордым
    «телефонос».
Чернь волос
          в цветах горит.
Щеки в шаль орамив,
сотня с лишним
          сеньорит
машет веерами.
От медуз
      воде синё.
Глуби —
       вёрсты мера.
Из товарищей
         «сеньор»
стал
  и «кабальеро».
Кастаньеты гонят сонь.
Визги...
     пенье...
          страсти!
А на что мне это все?
Как собаке — здрасите!»



Рассвет в Гранаде (Светлана Дион)

«Усталое небо над спящей Гранадой...
Утомлённые ласками горы,
Тут с зарёю, пресытясь любовью, султаны
Грустным взглядом ласкали просторы

Обнажившихся гор из-под траура туч,
Словно контур грудей в сарафане,
И с тоскою следили, как солнечный луч
Пробуждает их лаской в тумане.

И взволнованно горы дышали,
Покорённые натиском неба,
И, наверное, к ним ревновали,
Обделённые ласками девы,

Заключённые в стенах Альгамбры,  – 
Рая роз и фонтанов прохладных,
Жёны-пленницы смуглых султанов,
От наивных  –  до самых коварных...

Грудь лобзает Гранады седой небосвод,
И набухшие пики вершин
Окаймляют, как будто девиц хоровод,
Разомлевшие лона равнин.

А усталое небо Гранады,
Словно томный под утро султан,
Благодарные нежные взгляды
Посылает уснувшим горам...

Под небом Балтики суровой –
Нас грёзы южные тревожат…
Испания приснилась снова,
Такая дальняя… Но всё же!

От дивной песни Рафаэля –
Опять в Испанию бросает!
Ах, если б взять! Да, в самом деле!
Ушла б, казалось бы – босая!

У мавританского портала,
Под сенью трепетной оливы,
Слова б испанские шептала
У вод Кадисского залива,

Там где струя Гвадалквивира
С морской сливается волною…
Вот там расстроенная лира,
Вся разомлевшая от зноя,

Пустила б сердце на поруки,
И разнесла по белу свету
Свои пленительные звуки!..
Ночь… Питер… Вдохновенья – нету!»



            ***
«Начинается
Плач гитары.
Разбивается
Чаша утра.
Начинается
Плач гитары.
О, не жди от нее
Молчанья,
Не проси у нее
Молчанья!
Неустанно
Гитара плачет,
Как вода по каналам - плачет,
Как ветра над снегами - плачет,
Не моли ее
О молчанье!
Так плачет закат о рассвете,
Так плачет стрела без цели,
Так песок раскаленный плачет
О прохладной красе камелий,
Так прощается с жизнью птица
Под угрозой змеиного жала.
О гитара,
Бедная жертва,
Пяти проворных кинжалов!»


Теофил Готье

(Дьяволица)

Кармен

«Кармен тоща — глаза Сивиллы
Загар цыганский окаймил;
Её коса — черней могилы,
Ей кожу — сатана дубил.

«Она страшнее василиска!» —
Лепечет глупое бабьё,
Однако сам архиепископ
Поклоны бьёт у ног её.

Поймает на бегу любого
Волос закрученный аркан,
Что, расплетясь в тени алькова,
Плащом окутывает стан.

На бледности её янтарной —
Как жгучий перец, как рубец, —
Победоносный и коварный
Рот — цвета сгубленных сердец.

Померься с бесом черномазым,
Красавица, — кто победит?
Чуть повела горящим глазом —
Взалкал и тот, что страстью сыт!

Ведь в горечи её сокрыта
Крупинка соли тех морей,
Из коих вышла Афродита
В жестокой наготе своей…»
А. Эфрон


Рондолла

«Ребёнок с видом герцогини,
Голубка сокола страшней, —
Меня не любишь ты, но ныне
Я буду у твоих дверей.

И там стоять я буду, струны
Щипля и в дерево стуча,
Пока внезапно лоб твой юный
Не озарит в окне свеча.

Я запрещу другим гитарам
Поблизости меня звенеть.
Твой переулок — мне: недаром
Я говорю другим: «не сметь».

И я отрежу оба уха
Нахалу, если только он
Куплет свой звонко или глухо
Придёт запеть под твой балкон.

Мой нож шевелится как пьяный.
Ну что ж? Кто любит красный цвет?
Кто хочет краски на кафтаны,
Гранатов алых для манжет?

Ах, крови в жилах слишком скучно,
Не вечно ж ей томиться там,
А ночь темна, а ночь беззвучна:
Спешите, трусы, по домам.

Вперед, задиры! Вы без страха,
И нет для вас запретных мест,
На ваших лбах моя наваха
Запечатлеет рваный крест.

Пускай идут, один иль десять,
Рыча, как бешеные псы, —
Я в честь твою хочу повесить
Себе на пояс их носы.

И чрез канаву, что обычно
Марает шёлк чулок твоих,
Я мост устрою — и отличный
Из тел красавцев молодых.

Ах, если саван мне обещан
Из двух простынь твоих, — войну
Я подниму средь адских трещин,
Я нападу на Сатану.

Глухая дверь, окно слепое,
Ты можешь слышать голос мой:
Так бык пронзённый, землю роя,
Ревёт, а вкруг собачий вой.

О, хоть бы гвоздь был в этой дверце,
Чтоб муки прекратить мои…
К чему мне жить, скрывая в сердце
Томленье злобы и любви?»


Отголоски Испании
Креолка, Багрицкий Эдуард

«Когда наскучат ей лукавые новеллы
И надоест лежать в плетеных гамаках,
Она приходит в порт смотреть, как каравеллы
Плывут из смутных стран на зыбких парусах.
Шуршит широкий плащ из золотистой ткани;
Едва хрустит песок под красным каблучком,
И маленький индус в лазоревом тюрбане
Несет тяжелый шлейф, расшитый серебром.
Она одна идет к заброшенному молу,
Где плещут паруса алжирских бригантин,
Когда в закатный час танцуют фарандолу,
И флейта дребезжит, и стонет тамбурин.
От палуб кораблей так смутно тянет дегтем,
Так тихо шелестят расшитые шелка.
Но ей смешней всего слегка коснуться локтем
Закинувшего сеть мулата-рыбака...
А дома ждут ее хрустальные беседки,
Амур из мрамора, глядящийся в фонтан,
И красный попугай, висящий в медной клетке,
И стая маленьких безхвостых обезьян.
И звонко дребезжат зеленые цикады
В прозрачных венчиках фарфоровых цветов,
И никнут дальних гор жемчужные громады
В беретах голубых пушистых облаков,
Когда ж проснется ночь над мраморным балконом
И крикнет козодой, крылами трепеща,
Она одна идет к заброшенным колоннам,
Окутанным дождем зеленого плюща...
В аллее голубой, где в серебре тумана
Прозрачен чайных роз тягучий аромат,
Склонившись, ждет ее у синего фонтана
С виолой под плащом смеющийся мулат.
Он будет целовать пугливую креолку,
Когда поют цветы и плачет тишина...
А в облаках, скользя по голубому шелку
Краями острыми едва шуршит луна»



    Примечание. Любимы страницы из книги В. Б. Ибаньеса, «Кровь и песок» (Женское Доминирование):
    «…Стремясь развеяться, Гальярдо пошарил во внутреннем кармане сюртука и вместе с бумажником вытащил наду¬шенный конвертик. Стоя у окна, он при неясном свете, про-никающем с внутреннего двора, рассматривал адрес на конверте, врученном ему по приезде в отель, и восхищался изысканной красотой почерка.
    Он вынул из конверта записку и с наслаждением вдохнул невыразимо нежный аромат. О, эти знатные особы, изъез¬дившие весь свет... Их неподражаемое превосходство про-является во всем, даже в мелочах!..
    Гальярдо был известен своим пристрастием к духам, он душился сверх всякой меры, словно желая заглушить въев¬шийся в его тело запах былой нищеты. Его недруги потеша-лись над молодым атлетом, доходя в своих насмешках до сомнения в его мужской силе. Друзья относились к этой прихоти с улыбкой, но порой невольно отворачивались, спасаясь от одуряющего аромата. Гальярдо возил с собой целую парфюмерную лавку, и на арене, среди лошадиных трупов, вывороченных внутренностей и конского навоза, политого кровью, он распространял нежнейший запах ду¬хов. Кокотки, его поклонницы, с которыми он свел знаком¬ство во время турне по аренам Южной Франции, научили его искусству смешивать и комбинировать различные духи. Но ни что не могло сравниться с ароматом, исходившим от письма!.. Таинственный, тонкий, неповторимый аромат, «запах знатной дамы», как он называл его!..
    Гальярдо читал и перечитывал письмо с блаженной улыб¬кой восхищения и гордости. Ничего особенного, несколько строк, привет из Севильи, пожелание успеха в Мадриде, поздравление с предстоящей победой. Такое письмо никак не могло скомпрометировать женщину, которая его написала. Вначале - «Друг мой Гальярдо», изящными буквами, ласкающими глаз тореро, а в конце - «Ваш друг Соль». Холодное, дружеское письмо, с обращением на «вы», напи¬санное в тоне любезного превосходства, точно слова милостиво спускались с недосягаемой высоты.
    Тореро, любуясь письмом с восхищением человека из народа, не очень искушенного в грамоте, все же почувство¬вал себя слегка уязвленным - словно им пренебрегали.
    - О, эта женщина! - пробормотал он. - Эта женщина!.. Попробуй пойми ее. Ты говоришь мне «вы»!.. «Вы»!.. И ко¬му? Мне!..
    Но тут же приятные воспоминания вызвали у него самодовольную улыбку. Холодный тон она сохраняла только в письмах: привычка знатной дамы, осторожность женщины, повидавшей свет. Обида снова сменилась восхи¬щением.
    - Эта женщина знает, что делает! Нелегкая была добы¬ча!..
    И в его улыбке проглянуло профессиональное удовлетворение, гордость укротителя, который измеряет свою славу силой побежденного зверя.

    …- Какой костюм достать? - спросил вдогонку Гарабато голосом, который от его желания выразить покорность стал еще более хриплым, чем обычно.
    - Зеленый, табачный, голубой... какой хочешь. - И Галь¬ярдо скрылся за дверцей.
    Оставшись один, слуга улыбнулся со злорадным лукав¬ством. Он знал эти поспешные исчезновения перед самым одеванием. «Страх мочу гонит»,- как говорят тореро. И в его улыбке выразилось удовлетворение тем, что и великие мастера своего искусства, отважные из отважных, испыты¬вали ту же вызванную волнением настоятельную потреб-ность, что, бывало, мучила и его во времена выступлений на аренах маленьких городов.

     …Гальярдо, словно не слыша этих слов или просто желая высказать мучившую его мысль, ответил:
     - Чует мое сердце, сегодня случится худое. Поравнявшись с фонтаном, карета остановилась. От Прадо к бульвару Кастельяна спускалась пышная похорон¬ная процессия, перерезав пополам лавину экипажей, дви¬гавшуюся по улице Алькала.
     Гальярдо побледнел еще больше. Испуганными глазами смотрел он на проплывавший мимо крест и на свя¬щенников, которые затянули заупокойную молитву, гля¬дя - кто с негодованием, кто с завистью - на всех этих забывших бога людей, думающих только о разв¬лечениях.
    Матадор поспешил обнажить голову, и вся квадрилья, кроме Насионаля, последовала его примеру.
    - Да будь ты проклят! - закричал Гальярдо. - Сними шляпу, висельник!
    В ярости он готов был избить Насионаля; предчувствие говорило ему, что эта дерзость навлечет на него величай¬шие несчастья.
    - Ладно... сниму, - схитрив, как упрямый ребенок, про¬ворчал Насиональ, когда увидел, что крест уже далеко, -сниму... но только перед покойником.
    Они долго стояли, пропуская бесконечную процессию.
     - Дурная примета, - пробормотал Гальярдо дрожащим от гнева голосом. - И кому пришло в голову тащить покой¬ника по этой дороге?.. Проклятие!.. Говорил я, что-нибудь да стрясется сегодня.
    Насиональ с улыбкой пожал плечами.
    - Суеверие и предрассудки! Бог и природа этим не зани¬маются.
    Слова Насионаля, еще больше разозлившие Гальярдо, вывели из мрачной задумчивости остальных тореро, и они принялись потешаться над товарищем и его излюбленным выражением «бог и природа».

    …Какое-то движение среди женщин, стоявших позади него на коленях, отвлекло тореро от мольбы о вмешательстве высших сил в его полную опасностей жизнь.
     Среди молящихся, привлекая к себе общее внимание, проходила какая-то сеньора, высокая стройная женщина необычайной красоты, в светлом платье и широкополой шляпе с перьями, из-под которой выбивались пышные, сверкающие, как золото, волосы.
    Гальярдо узнал ее. Это была донья Соль, племянница маркиза Мораймы. Она прошла меж женщин, не обращая внимания на общее любопытство, принимая обращенные к ней взгляды и шепот как привычные почести, воздаваемые ей при каждом появлении.
    Изысканный туалет и огромная шляпа резко выделялись на фоне темных мантилий. Она преклонила колена и опустила голову, словно погрузившись на несколько минут в молитву, а потом спокойно обвела церковь светлыми зеленовато-синими глазами, в которых сверкали золотые искорки. Можно было подумать, что она находится в теат¬ре и оглядывает публику, разыскивая знакомых. Она слегка улыбалась при виде какой-нибудь приятельницы и, продолжая свой обзор, встретилась, наконец, с впившимся в нее взглядом Гальярдо.
     Матадор не был скромен. Он привык выступать на арене перед тысячами зрителей и простодушно полагал, что где бы он ни находился, все взоры устремлялись только на не-го. Многие женщины в часы признаний рассказывали ему, какое волнение, любопытство и желание испытывали они, увидев его впервые на арене.
    Встретившись глазами с тореро, донья Соль не опустила глаз; напротив, она пристально посмотрела на него с равно¬душием знатной дамы, и матадор, почтительный к богачам, невольно отвел свой взгляд.
    «Какая женщина! - подумал Гальярдо и с тщеславием, свойственным кумиру толпы, добавил: - А что, если она будет моей?..»
    Выйдя из церкви, он почувствовал, что не может уйти, что должен еще раз ее увидеть. Он остановился недалеко от входа. Сердце его замирало в предчувствии чего-то необычного, как бывало на арене в дни удачи. Это было то таинственное сердцебиение, которое заставляло его, не слушая протестов публики, очертя голову бросаться впе¬ред и всегда с блестящим результатом наносить самые опасные удары.
    Выйдя из храма, донья Соль взглянула на него без удив¬ления, словно знала, что он будет ждать ее у дверей. Вмес¬те с двумя подругами она села в открытую коляску и, когда лошади тронулись, снова повернула голову и с легкой ус¬мешкой взглянула на матадора.
    Весь вечер Гальярдо был задумчив. Он вспоминал свои прошлые увлечения, всеобщее любопытство и восхищение, вызываемое его славой, победы, которые раньше наполня¬ли его гордостью, а теперь казались просто жалкими. Такая женщина, как эта, знатная сеньора, повидавшая весь свет и живущая в Севилье, как свергнутая королева, - вот была бы победа! К восхищению ее красотой в его душе примешивалось преклонение бывшего оборванца перед богатством, обычное в стране, где знатность и деньги имеют такое ог-ромное значение. Если бы ему удалось привлечь внимание этой женщины! Какое это было бы торжество!..

    Донья Соль была уже зрелой женщиной. Гальярдо смутно вспоминал, что видел ее в детстве во время прогулок по ал¬лее Делисиас. Она сидела в коляске рядом с матерью, вся в белых кружевах, похожая на нарядную куклу с витрины ма¬газина, а он, жалкий оборванец, сновал между колесами экипажей, подбирая окурки. Они, наверно, ровесники; должно быть, ей около тридцати. Но как она прекрасна! Как отличается от других. Она представлялась ему экзотичес¬ким существом, райской птицей, случайно оказавшейся в курятнике вместе с жирными, откормленными наседками.
    Дон Хосе знал ее историю... Отчаянная голова эта донья Соль! Имя героини романтической драмы вполне подходи¬ло к ее своеобразному характеру и независимому нраву.
    Когда умерла ее мать, она оказалась владелицей крупно¬го состояния. В Мадриде она вышла замуж за человека, ко¬торый был старше ее, но мог обещать женщине, стремя¬щейся к блестящей и полной перемен жизни, заманчивую возможность путешествовать по всему свету. Он был дип¬ломатом и представлял Испанию в столицах важнейших го¬сударств мира.
    - Ну и повеселилась эта девочка, Хуан! - говаривал дон Хосе. - Сколько голов она вскружила за десять лет во всех концах Европы! Настоящий учебник географии с тайными пометками на каждой странице. Да, она, наверно, может поставить крестик возле всех крупных городов на карте. А бедняга посол!.. Он и умер, должно быть, от огорчения, что ему больше нельзя было нигде показаться. Она высоко ле¬тала, эта девчонка! Приезжает достойный сеньор нашим послом в какую-нибудь столицу, и не проходит и года, как королева или императрица этой страны требует, чтобы по¬скорее убрали испанского посла вместе с его опасной суп¬ругой. Газеты называли ее «неотразимая испанка». Сколь¬ко коронованных голов она вскружила! Королевы страши-лись ее приезда, словно угрозы холеры. В конце концов у бедного посла не осталось другого места для применения своих талантов, кроме американских республик, но так как он был человеком твердых принципов и приверженцем мо¬нархии, то он предпочел умереть... Эта женщина не знает середины: или все, или ни¬чего. То она возносится под облака, то опускается чуть ли не под землю. Говорили, будто в России она увлеклась од-ним из тех длинноволосых, что бросают бомбы, каким-то смазливым мальчишкой, который не обращал на нее ника¬кого внимания, потому что она мешала его работе. А она все бегала и бегала за ним, пока его не повесили.

   …- Первый матадор в мире! - восклицал дон Хосе с неподдельным восторгом. - Поверьте мне, Соль, другого такого молодца вы не найдете. А как он переносит удары рогов!
    И гордясь силой Гальярдо, словно сам породил его, он пе¬речислял полученные матадором раны, описывая их так, будто видел все шрамы сквозь одежду. Глаза доньи Соль следовали за этим анатомическим описанием с искренним восхищением. Настоящий герой; скромный, сдержанный и простодушный, как все сильные люди.
    Доверенный поднялся, чтобы проститься. Уже больше семи часов, его ждут дома. Но донья Соль встала и, улыба¬ясь, преградила ему путь. Они должны остаться и поужи¬нать с ней, она их приглашает как друзей. В этот вечер она никого не ждет. Маркиз со всей семьей уехал в деревню.
    - Я совсем одна... Ни слова больше: я приказываю. Вы должны разделить мое одиночество.

    Какие муки испытал Гальярдо в первые минуты!.. Его смущала величественная роскошь столовой, в которой, казалось, затерялись он и его дама, сидевшие друг против друга за огромным столом, при свете электрических свечей, горевших в тяжелых серебряных канделябрах под розовыми абажурами. Он испытывал трепет перед внуши-тельными, церемонными лакеями, хранившими полную не¬возмутимость, словно они уже привыкли к самым экстрава¬гантным выходкам со стороны своей хозяйки и больше не удивлялись ничему. Он стыдился своих манер и костюма, ощущая резкий контраст между своим видом и всей этой обстановкой.
    Но чувство страха и смущения постепенно улетучива¬лось. Донья Соль смеялась над его застенчивостью, над тем, что он боялся прикоснуться к какому-нибудь блюду или бокалу. Гальярдо смотрел на нее с восхищением. Какие зубы у этой блондинки! Вспоминая жеманство и ужимки знакомых ему сеньорит, которые считали дурным тоном много есть, Гальярдо изумлялся аппетиту доньи Соль и изяществу, с каким она его удовлетворяла. Куски пищи исчезали между ее розовыми губками, не оставляя и следа; челюсти двигались, не нарушая спокойной прелести лица; когда она пила из бокала, ни одна капля не блестела в угол¬ках рта. Так ели, конечно, только боги.
    Гальярдо, воодушевленный примером, много ел, а еще больше пил, ища в разнообразных и тонких винах спасения от сковавшей его робости. Он все время чувствовал себя смущенным и на обращения доньи Соль только и мог улы¬баться и повторять: «Большое спасибо».
    Постепенно разговор оживился. Матадор, чувствуя, как развязывается у него язык, рассказывал о забавных случа¬ях из жизни тореро, о проповедях Насионаля, о храбрости своего пикадора Потахе, грубого парня, который чуть не целиком глотал крутые яйца; однажды ему в драке откуси¬ли пол-уха; а как-то его замертво унесли с арены в цирковой лазарет, и он, рухнув на койку всей тяжестью своего тела и боевых доспехов, пробил тюфяк огромными шпорами, и потом пришлось снимать его с постели, как Христа после распятия.
    - Очень интересно! Очень оригинально!
    Донья Соль улыбалась, слушая рассказы о жизни этих простых людей, постоянно играющих со смертью, которы¬ми до сих пор она восхищалась издали.

    Чтобы стряхнуть дремоту, Гальярдо принялся разгляды¬вать прекрасную сеньору, сидевшую к нему спиной. Мадонна, какое тело! Его глаза впивались в округлый белоснежный затылок, увенчанный ореолом непокорных золотых кудрей. Безумная мысль заплясала в его затума¬ненном мозгу, и дразнящее искушение окончательно разог-нало сон.
«Что сделает эта девчонка, если я сейчас встану, ти¬хонько подойду и поцелую ее в этот роскошный загри¬вок?..»
    Но дальше размышлений его желание не пошло. Эта женщина внушала ему непреодолимую почтительность. Кроме того, он помнил рассказы своего доверенного о том, с каким негодованием она отвергала ухаживания на¬зойливых мальчишек, как научилась за границей расправляться с сильным мужчиной, как с тряпичной куклой... Он продолжал созерцать белоснежный затылок, подобный луне в золотом нимбе, а сонная одурь снова начала заволакивать его взор.

    Донья Соль мечтательно смотрела ввысь, положив руки на клавиатуру, голова ее была откинута, из сильной груди вырывались нежные музыкальные вздохи.
    Это была мольба Эльзы, жалоба златокудрой девы, призывающей сильного мужа, прекрасного воителя, непобедимого для мужчин, нежного и робкого с жен¬щинами.
    Она грезила наяву, произнося слова с трепетом страсти, чувствуя слезы волнения на глазах. Муж простодушный и сильный! Воитель!.. Не он ли сидит сейчас за ее спиной... Почем знать?
    Он непохож на легендарного юношу, он груб и неловок, но она помнила, как отважно он бросился к ней на помощь, с какой веселой беспечностью сражался против ревущего зверя, подобно вагнеровским героям, разившим ужасных драконов. Да, он был ее воитель.
И охваченная страстным ожиданием, заранее чувствуя себя побежденной, она прислушивалась к притаившейся за ее спиной сладостной опасности. Она видела, как медленно поднимается с дивана ее герой, ее паладин, устремив на нее свои арабские глаза; она слышала его осторожные шаги, чувствовала его руки на своих плечах, потом страстный по¬целуй на своей шее - огненное клеймо, которое навеки сде¬лает ее рабой... Но ария кончилась, и ничего не произошло, никто не коснулся ее плечь, только дрожь неутоленного желания пробежала по ее спине.
    Разочарованная такой почтительностью, она оборвала музыку и резко повернулась на вращающемся табурете. Воитель сидел перед ней, раскинувшись на диване, со спич¬кой в руке, тщетно пытаясь закурить сигару и изо всех сил тараща глаза, чтобы не заснуть.
    Увидев, что она на него смотрит, Гальярдо встал... О, вожделенный миг наступил. Герой шагал к ней, чтобы покорить ее своим мужественным вдохновением, чтобы побе-дить ее и сделать своей.
    - Спокойной ночи, донья Соль... Я пойду, уже поздно. Вы устали.
    Изумленная и рассерженная, она тоже встала и, сама не понимая, что делает, протянула ему руку... Неловок и прос¬тодушен, как истинный герой!
    В ее голове беспорядочно проносились мысли о необхо¬димой осторожности, о принятых условностях - каждая женщина помнит о них даже в минуты полного самозабве¬ния. Нет, это невозможно... В первый же раз, как он при¬шел к ней в дом!.. Без малейшей попытки к сопротивле¬нию!.. Ей сделать первый шаг!.. Но, пожимая руку матадо¬ра, она увидела его глаза - о, только эти глаза умели смот¬реть с такой страстной силой, выражать с такой немой нас¬тойчивостью все робкие надежды, все безмолвные жела¬ния.
    - Не уходи... Останься. Останься! - Больше она не ска¬зала ни слова.

    …Истощив тему о погоде, сеньоры заводили речь о скоте, и чаще всего о быках, о которых они говорили с такой неж¬ностью, точно были связаны с ними узами родства. Ското¬воды почтительно выслушивали суждения маркиза - неда¬ром же он был самым богатым среди них. Рядовые любите¬ли, никогда не покидавшие города, восхищались его опыт¬ностью в деле разведения свирепой породы быков. Какими глубокими познаниями обладал этот человек! Он говорил о воспитании молодняка для арены как о необыкновенно серьезном и ответственном деле. Из десятка телят, прошед¬ших испытание, восемь или девять оказывались слишком смирными и годились только на убой; и лишь один, от силы два бычка, обнаружившие достаточно задора и не пугавши¬еся гаррочи, отбирались для корриды и помещались отдель¬но, причем уход за ними требовал особой сноровки. И еще какой сноровки!..
    - Отбирая быков для арены, - поучал маркиз, - не сле¬дует думать о наживе. Конечно, за боевого быка дают в четыре-пять раз больше, чем за какого-нибудь вола, годного лишь на мясо, но чего стоит его вырастить! И тут не следу¬ет скупиться. С него нельзя ни на минуту спускать глаз, на¬до заботливо кормить его, поить и в зависимости от време¬ни года переводить с одного выпаса на другой. Каждый из этих быков обходится дороже, чем содержание целой семьи. А когда он вырастет, надо за ним приглядывать, как бы чего не стряслось; не успокаиваться до последней мину¬ты, пока не доставишь животное на арену, иначе можно посрамить честь поставленного на его шее клейма.
    Маркизу случалось вступать в пререкания с антрепрене¬ром или дирекцией цирка, а то даже брать своих питомцев обратно - в том случае, если, например, оркестр помещал¬ся над стойлами: оглушенные музыкой, благородные жи¬вотные теряли, по словам маркиза, спокойствие и отвагу.
    - Ведь они ни в чем нам не уступают, - с нежностью до¬бавлял маркиз. - Разве что говорить не умеют. А встреча¬ются среди них и такие, что стоят больше любого человека.
    Тут маркиз вспоминал о Лобито, старом вожаке стада, и уверял, что никогда не расстанется с ним, хотя бы ему пред¬ложили за быка всю Севилью с Хиральдой в придачу. Стоит маркизу прискакать к границе обширного луга, где пасется его любимец, и крикнуть: «Лобито!», как умное животное, отделившись от стада, несется ему навстречу и через мину¬ту уже ласково трется слюнявой мордой о сапог хозяина; а ведь этот свирепый бык держит в страхе все стадо.
    Спешившись, скотовод достает из сумки плитку шокола¬да и угощает Лобито, а тот благодарно кивает головой, увенчанной огромными рогами. Положив руку на шею во-жака, маркиз безбоязненно входит в самую гущу стада. Раздраженное появлением человека, стадо беспокойно и глухо волнуется, но маркизу нечего опасаться: Лобито, как верный пес, идет рядом, прикрывая его своим телом и поглядывая свирепыми глазами на своих собратьев, словно требуя уважения к хозяину. Если же какой-нибудь смель¬чак, вздумав обнюхать пришельца, подойдет поближе, он встретится с грозными рогами вожака. Случалось, неуклю¬жие животные сбивались в кучу, загораживая проход; тог¬да Лобито шел напрямик, рогами прокладывая дорогу.
    Лицо маркиза с бритым подбородком и белыми ба¬кенбардами положительно сияло от восторга и нежности при воспоминании о подвигах быков, вскормленных на его пастбищах.
    - Бык - самое благородное животное в мире! Будь люди похожи на быков, куда легче жилось бы на свете. Взять хо¬тя бы беднягу Полковника. Помните вы это сокровище?
    И маркиз указывал на большую старинную фотографию в прекрасной рамке, на которой он был снят в молодости: в охотничьем костюме и в окружении девчурок в белых плать¬ицах, сидящих вместе с отцом посреди луга на огромной темной глыбе, увенчанной рогами. Это и был знаменитый Полковник. Свирепое животное было рабски предано хозя¬ину. Грозный с чужаками, как сторожевой пес, бык позво¬лял детворе теребить себя за уши, тянуть за хвост и, добро¬душно ворча, сносил все их шалости. Маркиз подводил к нему своих дочерей, и бык спокойно обнюхивал их белые юбочки; малютки сперва в страхе жались к отцу, а потом с неожиданной детской смелостью гладили морду страшного зверя. «Ложись, Полковник!» Согнув ноги, Полковник опускался на землю, все семейство карабкалось к нему на спину, и могучие бока раздувались, словно мехи, в лад его шумному и мощному дыханию.
    После долгих колебаний маркиз все же продал Полковни¬ка на арену Памплоны и отправился на корриду. Глаза мар¬киза темнели и от волнения подергивались влагой, когда он вспоминал все, что произошло в тот день. Еще никому не случалось видеть такого быка! Смело выскочив на арену, он как вкопанный остановился посредине, оглушенный ты¬сячеголосым шумом толпы и ослепленный ярким дневным светом после мрака и тишины тесного загона. Но едва пика¬дор тронул его острием пики, как весь цирк содрогнулся от бешеной ярости животного.
    - Люди, лошади - все было ему нипочем. Вмиг вспорол он брюхо всем клячам и расшвырял десяток пикадоров. Слу¬жители разбежались, арена опустела. Зрители потребовали еще лошадей, а Полковник ждал, чтобы поднять на рога каждого, кто посмеет к нему приблизиться. В жизни я не ви¬дел такого свирепого и прекрасного зверя. Он так легко и стремительно бросался на всех, кто появлялся на арене, что толпа сходила с ума от восторга. Когда пришло время при¬кончить его после всех бандерилий и четырнадцати ран, на¬несенных копьем, он был по-прежнему могуч и красив, точь-в-точь как в лучшие свои времена на пастбище. И тут...
    Тут скотовод на миг прерывал свой рассказ и умолкал, силясь побороть волнение.
    Сам не зная как, маркиз, сидевший в ложе, внезапно очутился у барьера среди служителей, суетившихся в ожи¬дании предстоящей развязки этого необычного боя, близ матадора, который готовил мулету не спеша, словно желая оттянуть неминуемую встречу с разъяренным животным. «Полковник!» - закричал маркиз, перегнувшись через барьер и хлопая ладонью по доскам.
    Бык не шелохнулся, только настороженно поднял голову на голос, пробудивший в нем далекие воспоминания о род¬ном пастбище, откуда его увезли в чужие края. «Полков-ник!» Повернув голову, бык увидел человека у барьера и ки¬нулся на врага. Но на полпути он вдруг умерил бег и, мед¬ленно приблизившись, уперся рогами в протянутые навстречу ему руки. Кровь струйками текла по его шее, уты¬канной бандерильями, изорванная в клочья шкура обнажа¬ла багрово-синие мышцы. «Полковник! Сыночек мой!..» И словно почувствовав всю нежность, вложенную в эти слова, бык поднял голову и взмыленной мордой прильнул к бакен¬бардам хозяина. «Зачем ты меня сюда привез?» - казалось, говорили его налитые кровью глаза. А маркиз, не помня се¬бя, целовал покрытую пеной морду животного.
    «Не надо его убивать!» - крикнул чей-то растроганный го¬лос из первого ряда. Казалось, слова эти нашли отклик в сердцах всех зрителей: стаей голубей взметнулись в воздух тысячи носовых платков, и площадь содрогнулась от многоголосого рева: «Не надо убивать!» В этот миг потрясенная до глубины души толпа добровольно отказыва¬лась от любимого зрелища, осуждая бесполезный героизм тореро в его блестящем наряде и восхищаясь стойкостью затравленного животного, показавшего людям пример высокого мужества.
    - Я забрал Полковника, - продолжал взволнованный маркиз, - и вернул антрепренеру две тысячи песет. Да я бы за него все мое состояние отдал! Через месяц привольной жизни на пастбище у Полковника не осталось и следа от ран. Я решил, пускай смельчак умрет своей смертью, от старости. Но в нашем мире нет места благородным нату¬рам. Однажды коварный бык, невзлюбивший Полковника, нанес ему предательский смертельный удар.
    От трогательных историй маркиз и его друзья скотоводы переходили к рассказам о доблестных подвигах своих пи¬томцев. Надо было слышать, с каким презрением отзыва-лись они о противниках корриды, о тех, кто во имя защиты животных хулит чудесное искусство тавромахии. Чепуха, выдумки иностранцев! Заблуждения невежд, которые ва-лят в одну кучу весь рогатый скот и не отличают убойного вола от быка, предназначенного для корриды. Испанский бык - это зверь, прекраснейший зверь в мире! И скотоводы принимались вспоминать поединки между быками и огром¬ными хищниками, над которыми быки неизменно одержи¬вали победу.
    Маркиз с веселым смехом рассказывал о другом своем питомце. В цирке предстоял бой быка со львом и тигром; оба хищника принадлежали прославленному укротителю, а маркиз отобрал из своего стада Варавву, коварного быка, который содержался отдельно из-за того, что любил драть¬ся и успел забодать уже немало животных в стаде.
    - Я видел этот бой, - продолжал маркиз. - Посреди аре¬ны стояла огромная клетка, а в ней Варавва. Первым вы¬пустили льва. Проклятый зверь прыгает быку на спину и рвет ее когтями и зубами. Варавва лягается как бешеный, пытаясь сбросить зверя и взять его на рога, - ведь бык только и силен, что рогами. Наконец, сделав гигантский прыжок, Варавва стряхивает льва через голову, подхваты¬вает его на рога и... кабальеро! подбрасывает в воздух, как мячик! Потом, поймав, перекидывает его, точно куклу, с од-ного рога на другой и наконец с презрением швыряет дале¬ко в сторону. И что же вы думаете? Прославленный царь зверей лежит, свернувшись клубком, и мяукает, словно по-битая кошка. Тогда на Варавву выпускают тигра; ну, с ним-то он еще быстрее разделался. Едва показалась его морда, как Варавва подхватил хищника на рога, высоко подкинул и тоже швырнул в сторону, где тигр так и замер, сжавшись в комочек. А злой насмешник Варавва, прогулявшись взад и вперед, подошел и помочился прямехонько на двух зве¬рей; когда же укротители вытащили своих питомцев, не хватило целой корзины опилок, чтобы засыпать все, что они наложили со страху.
    В клубе Сорока пяти подобные воспоминания всегда вы¬зывали взрывы смеха. Испанский бык! Да ему все звери ни¬почем! В этих задорных возгласах звучала национальная гордость, словно дерзкое мужество испанских быков озна¬чало превосходство Испании и ее народа над всем миром.
    К тому времени, как Гальярдо стал посещать клуб Соро¬ка пяти, новая тема сменила бесконечные разговоры о бы¬ках и полевых работах.
    В клубе, как и во всей Севилье, заговорили о неуловимом разбойнике Плюмитасе, который славился своей дерзкой смелостью. Газеты писали о нем, точно речь шла о нацио¬нальном герое. Правительство обещало в скором времени расправиться со злодеем, но поймать его никак не удава¬лось; посылались усиленные наряды гражданской гвардии, были поставлены на ноги воинские части, чтобы окружить нарушителя спокойствия, а Плюмитас, действовавший в одиночку, не зная иных помощников, кроме своего караби-на и быстроногой лошадки, подобно привидению ускользал от преследователей. Если их было не слишком много, он принимал бой и, случалось, укладывал одного из врагов на-повал, скрываясь затем не без помощи преданных ему дере¬венских бедняков. Для них он был не разбойник, а мсти¬тель, который вершит справедливую расправу наподобие средневековых рыцарей, присвоивших себе право судить на месте. Он грабил богатых, а время от времени, как ак¬тер, к которому прикованы взгляды тысячной толпы, делал великодушный жест и помогал какой-нибудь нищей стару¬хе или обремененному семьей батраку. В деревне носились преувеличенные слухи о щедрости разбойника, имя его пе-редавалось из уст в уста, но стоило показаться блюстите¬лям порядка, как все разом становились глухи и слепы.
    Плюмитас переезжал из одной провинции в другую с лег¬костью человека, отлично знакомого с местностью, и поме¬щики как в Севилье, так и в Кордове безропотно платили ему дань. Иной раз о Плюмитасе по целым неделям не бы¬ло ни слуху ни духу, и вдруг он появлялся на какой-либо ферме или, пренебрегая опасностью, въезжал в небольшой городок.
    В клубе Сорока пяти получали о нем вести, словно он был матадором.
    - Третьего дня Плюмитас был у меня на ферме, - расска¬зывал богатый землевладелец. - Пообедал, получил от уп¬равляющего тридцать дуро и ускакал.
    Все покорно сносили эти поборы и делились новостью только в кругу друзей. Донос повлек бы за собой свидетельские показания и кучу прочих неприятностей. К чему? Гражданская гвардия преследовала грабителя безуспешно, а имение доносчика неизбежно окажется беззащитным пе¬ред местью разгневанного Плюмитаса.
   Маркиз рассказывал о подвигах Плюмитаса с добродушной улыбкой, точно речь шла о каком-то стихийном бедствии.
    - Это один из тех неудачников, с которыми стряслась в жизни беда, вот им и не остается ничего другого, как уйти в горы. Мой отец (царствие ему небесное!) знавал прослав¬ленного Хосе Марию и даже два раза обедал с ним. Я тоже не раз встречался с грабителями помельче, совершившими немало злодеяний. Они точь-в-точь как быки: простые и благородные души. Не тронь их, и они тебя не тронут; а чем строже их карают, тем больше их становится.

     - Да хранит вас бог, сеньор маркиз.
    Рассказывая о Плюмитасе, маркиз поглядывал на Галь¬ярдо, который с пылом неопытного новичка возмущался бездействием властей, не умевших оградить собственников от посягательств разбойника.
    - Как бы в один прекрасный день он не заглянул к тебе в Ринконаду, паренек, - говорил иногда маркиз со свой¬ственной андалусцам вальяжностью.
    - Будь он проклят!.. На что он мне нужен, сеньор мар¬киз? Для чего только правительство берет с нас налоги!..
    Нет, он не желал бы встретиться с грабителем, разъез¬жая по своим владениям. Хуан отважен в поединке с бы¬ком; да, на арене он не щадит своей жизни, но преступник, убивающий людей, внушал ему чувство тревоги.

    Когда миновало первое опьянение нежданной удачей, Гальярдо в минуты наибольшей близости с изумлением наблюдал за доньей Соль и спрашивал себя: неужто все светские дамы таковы?
    Причуды и непостоянство ее характера ставили тореро в тупик. У него не хватало смелости говорить ей «ты» - нет, ни в коем случае. Да и донья Соль не поощряла его к фа¬мильярности; однажды Хуан попробовал было нерешитель¬но, неуверенным голосом вымолвить «ты», но увидел такое изумление в ее золотистых глазах, что тут же со стыдом отступил и вернулся к прежнему «вы».
    Она же, напротив, говорила ему «ты», как и все дружес¬ки расположенные к нему сеньоры из светского общества. Впрочем, она разрешала себе такую вольность лишь с глазу на глаз; когда же ей случалось послать тореро несколько слов, предупреждая, чтобы он не приходил, так как она едет к своим родственникам, она обращалась к нему на «вы» и не выражала иных чувств, кроме холодной вежли¬вости светской дамы к человеку, стоящему ниже ее.

   - Ну и женщина! - бормотал обескураженный Гальяр¬до. - Похоже, что она жила среди подлецов, способных похвастаться полученным от женщины письмом, и зареклась на всю жизнь. А может, она не считает меня за кабальеро, потому что я матадор.
    Были у этой светской дамы и другие причуды, вызывав¬шие у тореро досаду и раздражение. Бывало, его встречал один из лакеев, важный, как разорившийся сеньор, и холод¬но сообщал: «Сеньоры нет дома, сеньора вышла». А между тем Гальярдо знал, что это ложь, чутьем угадывая, что донья Соль здесь, совсем близко, за дверью, скрытой портьерой. Он просто надоел ей, и донья Соль, зная, что тореро должен вот-вот прийти, велела слуге не принимать его.
    - Ладно, игра окончена! - говорил уходя Хуан. - Больше я сюда ни ногой. Не позволю этой женщине надо мной из¬деваться!
    А придя снова, Гальярдо сам не верил, как мог он отка¬заться от встреч с доньей Соль. Она обнимала его, до боли сжимая в своих объятиях; трепетные губы искажались су-дорогой желания, неестественно расширялись зрачки, блуждающие глаза вспыхивали огнем безумства.
    - Зачем ты душишься? - морщилась донья Соль, точно вдыхая отвратительное зловоние.     - Это тебе не подходит. Я хочу, чтобы от тебя пахло быками, конюшней... Вот лучший запах. Он тебе нравится? Скажи, что нравится, мой Хуанин, мое дорогое животное, мой бычок!

    (Донья Соль) - Мне бы хотелось стать животным. Хорошо бы превра¬титься в быка и увидеть тебя на арене прямо перед собой, со шпагой в руке. Ну и досталось бы тебе! Я стала бы бодать тебя вот так, вот так!..
    И судорожно сжав кулаки, она принялась изо всех сил наносить Хуану удары в грудь, покрытую тонким шелковым трико, Гальярдо молча откинулся назад, стыдясь приз¬наться, что женщина может причинить ему физическую боль.
    - Нет, нет, не быком, я хотела бы стать собакой, свире¬пой овчаркой, и с лаем наброситься на тебя. «Видали этого хвастунишку, убивающего быков? Он, говорят, смельчак... А я вот возьму и съем его! А-ам! А-ам!»
    Охваченная безумием, она с наслаждением впилась зуба¬ми в плечо тореро. От боли и неожиданности Гальярдо вы¬ругался и оттолкнул прекрасную полуобнаженную женщи¬ну, напоминавшую пьяную вакханку с золотистыми змей¬ками распущенных волос.
    Донья Соль словно очнулась ото сна:
    - Бедняжка! Я тебе причинила боль! Право, я порой как безумная. Дай я поцелую, и все пройдет. Дай мне перецело¬вать все твои шрамы, как они хороши! Мой бедный песик, ему сделали бобо!
    И прекрасная фурия смиренно и нежно ласкалась к торе¬ро, мурлыча, как кошечка.
    Хуану, понимавшему любовь лишь на обычный лад и не отличавшему любовной связи от супружеских отношений, хотелось провести у доньи Соль всю ночь до утра. Но когда ему казалось, что он полностью поработил ее своей лаской, в ней внезапно вспыхивало непонятное отвращение к торе¬ро, и она грубо и повелительно прогоняла его:
    - Уходи! Мне надо остаться одной. Видеть тебя больше не могу! Ни тебя, ни других. Мужчины! Какая мерзость!
    И Гальярдо, чувствуя себя униженным капризами этой загадочной женщины, печально уходил.
    Как-то, заметив, что донья Соль расположена к откровен¬ности, тореро спросил ее о прошлом: верно ли приписыва¬ет ей молва успех у королей и знатных вельмож.
    В ответ на вопрос любопытного тореро донья Соль гляну¬ла на него холодными светлыми глазами:
    - А какое тебе дело до моего прошлого? Уж не вздумал ли ты ревновать? Может, все это правда, ну и что же?
    Она погрузилась в молчание, взгляд ее блуждал - безум¬ный взгляд, который выдавал ее сумасбродные мысли.
    - Ты, верно, часто бил женщин, - сказала она, присталь¬но глядя на него. - Не отрицай. Я хочу знать. Конечно, же¬ну ты не бьешь, я слышала, что она очень хорошая. Но дру¬гих женщин, тех, с которыми вы, тореро, встречаетесь. Тех женщин, которые, чем больше их бьют, тем сильнее любят мужчину. Нет? В самом деле, тебе никогда не случалось бить женщину?
    Гальярдо отрицал с негодованием сильного мужчины, не способного ударить слабое существо. Донья Соль казалась разочарованной.
    - Когда-нибудь ты должен меня побить. Я хочу испытать, что это такое, - решительно сказала она, но в ту же мину¬ту нахмурилась, сдвинула брови, и в ее глазах вспыхнуло синее пламя: - Нет, дурачина, нет! Не слушай меня и не вздумай этого делать. Иначе ты все потеряешь.
    Однажды Хуану представился случай вспомнить это пре¬достережение. Как-то в минуту близости ласка его сильных рук показалась ей слишком грубой, и женщина, в которой тореро возбуждал неудержимое влечение и в то же время страстную ненависть, пришла в ярость. «Вот тебе!» - и с этими словами донья Соль нанесла Гальярдо сокруши-тельный удар в нижнюю челюсть, удар меткий и рассчитанный, говоривший о том, что она хорошо изучила приемы бокса.
    Ошеломленный болью, охваченный стыдом, Гальярдо молчал, а донья Соль, словно понимая, что поступила дурно, пыталась оправдаться, но голос ее звучал холодно и враждебно:
    - Это тебе урок. Знаю я вас, тореро. Стоит один раз спустить, и ты станешь каждый день колотить меня, точно какую-нибудь цыганку из Трианы. Знай свое место.

    …Они ехали молча. Донья Соль, казалось, уснула на плече тореро. Но вдруг глаза ее открылись, и странное выражение, предвестник сумасбродных вопросов, промелькнуло в них.
    - Скажи, тебе не случалось убить человека?
    От изумления Гальярдо невольно отпрянул в сторону. Ему? Никогда. Он добрый малый и в жизни своей не причи¬нил никому вреда. Разве что дрался иной раз с мальчишка¬ми, если те по праву сильного захватывали всю выручку от капеи. Правда, он дал как-то пощечину-другую, поспорив с товарищами по ремеслу, а однажды в кафе запустил в кого-то бутылкой - вот и все его подвиги. Жизнь человека была для него священна. Другое дело быки.
    - Так у тебя никогда не появлялось желания убить чело¬века? А я-то воображала, что тореро...
   
    Когда дон Хосе стал именовать своего подопечного мата¬дором-аристократом, Гальярдо почувствовал потребность оправдать эту честь и заняться своим образованием. Он не хотел, чтобы новые, влиятельные друзья смеялись над его невежеством, в котором можно упрекнуть всех его товари¬щей по ремеслу. И вот однажды Гальярдо с решительным видом вошел в книжный магазин.
    - Пришлите мне книг на три тысячи песет. Владелец магазина, словно не понимая, с недоумением взглянул на покупателя.
    - Понимаете, книг... - настойчиво повторил тореро. - Побольше размером и желательно с золотым тиснением на переплете.
    Гальярдо гордился своим библиотечным шкафом. Когда в клубе говорили о чем-нибудь недоступном его пониманию, он хитро улыбался, думая про себя: «Об этом наверняка на-писано в одной из книжек, что стоят у меня в шкафу».
    Как-то в дождливый день, когда Хуану нездоровилось и нечем было заняться, он, без толку слоняясь по дому, подо¬шел к шкафу, открыл со священным трепетом дверцы и осторожно достал с полки самый большой том, да так бережно, словно вытащил таинственное божество из его капища. С первых же строк он отказался от чтения и стал перелистывать страницы, с ребяческим наслаждением рас¬сматривая картинки: как живые, смотрели на него львы, слоны, лошади с огненными глазами и развевающимися по ветру гривами, полосатые зебры... Тореро с удовольствием продвигался по пути мудрости, пока не наткнулся вдруг на картинку с разноцветными кольцами змей. У-у! Гадины, зловредные гадины!.. Судорожно прижав средние пальцы к ладони, он мизинцем и указательным пальцем сделал рога и ткнул ими в картинку, чтобы уберечься от сглаза. Гальяр¬до полистал книгу дальше, но все картинки подряд изобра¬жали отвратительных пресмыкающихся, и, захлопнув дро¬жащими руками книгу, он поставил ее на прежнее место в шкаф, бормоча: «Чур меня, чур меня!», чтобы рассеять злые чары.
    С тех пор ключ от книжного шкафа валялся в ящике сто¬ла среди старых газет и писем, и никто не вспоминал о нем.

    …Гальярдо прошел вдоль барьера и, поравнявшись с ложей, остановился и снял шляпу. Второго быка он заколет в честь племянницы маркиза Мораймы. Зрители лукаво ус-мехались: «Оле, парню везет!» Тореро сделал полуоборот и отбросил в сторону шляпу в ожидании быка, которого, раз¬махивая плащами, гнали к нему капеадоры. Он приготовил-ся быстро и решительно покончить с быком, не давая ему отойти от ложи. Он хотел заколоть животное на глазах у доньи Соль: пускай она вблизи увидит его безграничную отвагу! Каждый взмах его мулеты сопровождался восхи¬щенными или тревожными возгласами толпы. Рога мелька¬ли у самой его груди; казалось невозможным выйти живым
из этого поединка. Наконец матадор застыл на месте, вытя¬нув руки со шпагой, и, прежде чем взволнованные зрители успели открыть рот, он сделал прыжок, и на короткий миг человек и животное слились воедино.
   Когда эспада, отделившись от быка, снова неподвижно застыл, бык, шатаясь, пробежал еще несколько шагов, громко фыркая, открыв пасть и свесив язык; на окровавлен¬ном затылке его чуть виднелась алая рукоять шпаги. Потом он рухнул наземь, и толпа, словно подброшенная пружи¬ной, разом, как один человек, вскочила на ноги и разрази¬лась громом рукоплесканий и яростными выражениями восторга. Нет на свете смельчака, равного Гальярдо! Этот парень не знает страха!..
    Стоя перед ложей и раскинув широким жестом руки, то¬реадор поклонился, между тем как затянутые в белые пер¬чатки руки доньи Соль неистово аплодировали ему.
    Затем, быстро переходя из рук в руки, маленьким комоч¬ком промелькнул носовой платок доньи Соль, посланный из ложи к барьеру, - ароматный квадратик из батиста и кружев, продетый в бриллиантовое кольцо, - подарок мата¬дору, заколовшему быка в честь сеньоры.
    Тут снова грянул гром аплодисментов. Забыв на миг сво¬его героя, толпа повернулась спиной к арене, чтобы взгля¬нуть на донью Соль, и со всех сторон раздались крики, с чисто андалусской фамильярностью прославлявшие ее кра¬соту. Небольшой, поросший шерстью треугольник быстро прошел по рукам зрителей от барьера к ложе. То было еще не остывшее бычье ухо, посланное матадором сеньоре, в честь которой он заколол быка.

    Гальярдо шел от одного успеха к другому. Еще никогда у него не было такого приподнятого настроения. Поистине, он ощущал новый прилив сил, и все же перед каждой корридой его терзали сомнения, тревога и неуверенность, которых он никогда не ведал в те времена, когда с трудом пробивал себе дорогу в жизни. Но едва он выходил на аре¬ну, как страх рассеивался, уступая место безрассудной от¬ваге, неизменно приводившей к успеху.

    В постоянных разъездах из города в город, окруженный почитателями, изо всех сил старавшимися доставить ему удовольствие, он сходился с женщинами и участвовал в празднествах, устраиваемых в его честь. Но попойки остав¬ляли горький осадок, он становился мрачен и необщителен. Его охватывало безудержное желание причинить женщине боль, потребность быть жестоким, чтобы выместить на ней все, что он терпел от причуд и капризов той, другой предс¬тавительницы слабого пола.
    Случалось, у него рождалась потребность поделиться своими переживаниями с Насионалем, властная потреб¬ность найти облегчение в исповеди, снять со своей души тя-желый камень.
    Кроме того, вдали от родной Севильи он испытывал к бан¬дерильеро какую-то особую нежность и привязанность. Се¬бастьян знал о его любовной связи с доньей Соль, ему слу-чалось издали видеть ее, а она не раз смеялась, слушая за¬бавные рассказы о чудаковатом бандерильеро.
    Себастьян выслушивал исповедь маэстро, сурово насупясь.
    - Тебе, Хуан, следует забыть эту сеньору. Мир и лад в семье стоят дороже всех наших успехов, ради которых мы рискуем жизнью. Как знать, не вернемся ли мы домой в один прекрасный день калеками. Верь мне, Кармен знает больше, чем ты воображаешь. Она догадывается и уже не раз намекала мне на твои делишки с племянницей маркиза. Не грешно ли так терзать бедняжку? Берегись, у Кармен горячий нрав, и как бы вам обоим не досталось от нее.
    Но вдали от семьи, целиком отдавшись мыслям о донье Соль, Гальярдо не обращал внимания на предостережения Насионаля и лишь пожимал плечами в ответ на его увещевания. Ему было необходимо поделиться с кем-то приятными воспоминаниями, рассказать о пережитых счастливых минутах с бесстыдством любовника, желающе¬го вызвать в друге зависть к своему успеху.
    - Ты не знаешь, что это за женщина! Ты, Себастьян, ведь ничего не смыслишь в таких вещах! Все женщины Севильи вместе взятые ничто. Возьми всех женщин из всех городов, где мы с тобой побывали, - и все они рядом с ней меркнут. Мне никто не нужен, кроме доньи Соль. Когда узнаешь такую сеньору, как эта, никого больше не захочешь. Если б ты, парень, знал ее так, как я знаю! Наши женщины пахнут свежестью, чистым бельем. А эта, Себастьян, эта!.. Представь себе аромат всех роз из алькасарских садов... Нет, лучше, - это жасмин, жимолость, благоухание вью¬щихся растений из райских цветников; и этот дивный запах исходит изнутри, точно не духи, которыми она наду-шилась, а кровь ее струит этот аромат. И наконец, она не из тех женщин, с которыми становится скучно после первой же встречи. Нет, с ней всегда чего-то желаешь еще, жаждешь недосягаемого, а оно не приходит. Словом, Себастьян, не могу тебе объяснить как следует. Ты не знаешь, что такое настоящая сеньора, так заткни глотку, не проповедуй.
    Гальярдо не получал больше писем из Севильи. Донья Соль отправилась за границу. Он видел ее только раз, когда выступал в Сан-Себастьяне. Прекрасная сеньора жила в Биаррице и приехала вместе с другими дамами, француженками, желавшими посмотреть тореадора. Он встретился с ней днем. Потом она уехала, и летом до него доходили лишь отрывочные вести - редкие письма да новости, которые он узнавал от маркиза через своего дове¬ренного.
    Донья Соль разъезжала по модным курортам, названия которых Хуан слышал впервые - их и выговорить было невозможно, - потом она отправилась в Англию, а затем переехала в Германию, чтобы послушать оперы в каком-то замечательном театре, который открывался лишь на несколько недель в году. Гальярдо потерял надежду вновь встретиться с ней. Она была перелетной птицей, беспокойной искательницей приключений и едва ли вернется на зи¬му в Севилью, в свое старое гнездо.
    Мысль, что он никогда больше не увидится с доньей Соль, приводила тореро в отчаяние: такова была власть этой женщины над его телом и душою. Никогда больше не встретиться! Так зачем же рисковать своей жизнью, доби¬ваться славы? На что ему все рукоплескания толпы?

    Когда Гальярдо узнал от доверенного, что донья Соль не¬ожиданно для всех появилась в Севилье, сердце его радост¬но дрогнуло.
    Тореадор немедленно отправился к ней, но, обменявшись несколькими словами, оробел от ее холодной любезности и странного выражения глаз.
    Она смотрела на него отчужденно, словно лишь теперь с удивлением заметила грубоватую внешность тореро и дис¬танцию, отделявшую ее от этого молодого убойщика скота.
    Он также почувствовал пропасть, которая внезапно открылась между ними. Он видел в ней другую женщину — светскую даму из чужой, неведомой страны.

    - Севилья! - воскликнула донья Соль. - Приятный и кра¬сивый город. Но мир велик! Знаете, Гальярдо, в один прек¬расный день я навсегда улечу отсюда. Право, я, кажется, буду здесь невыносимо скучать. У меня такое чувство, буд¬то мою Севилью подменили.
    Она больше не говорила ему «ты». Проходили дни, а торе¬ро все не решался напомнить ей о прошлом. Он только с молчаливым обожанием смотрел на нее своими влажными глазами.
    - Мне скучно... Я уеду отсюда... - повторяла донья Соль при каждой новой встрече.
    И однажды надменный слуга снова, как это уже было когда-то, вышел к решетчатым воротам и сообщил тореро, что сеньоры нет дома; между тем Хуан был уверен, что она у себя.
    В одну из встреч Гальярдо сказал донье Соль, что ему не¬обходимо съездить в имение, посмотреть оливковые рощи, которые в его отсутствие прикупил к Ринконаде его дове-ренный. Да и за ходом работ не мешает наблюдать время от времени.
    Донье Соль тут же пришла в голову смелая и сумасброд¬ная мысль поехать вместе с ним, и она от удовольствия зас¬меялась. Поехать в имение, где семья Гальярдо проводила часть года! Нарушить своим бесцеремонным вторжением мирную тишину, отравить греховным ядом невинное спо¬койствие деревенского дома, где бедный малый жил в кру-гу семьи!
    Итак, решено: она едет с Гальярдо, ей хочется повидать Ринконаду.

    Гальярдо смутился. Как бы слуги не насплетничали семье об этой поездке! Но один взгляд доньи Соль покончил со всеми колебаниями. Как знать, может быть, эта поездка вернет ему прежнее счастье.
    Тем не менее он попытался уцепиться за одно препят¬ствие:
    - А Плюмитас? Говорят, он нынче рыщет в окрестностях Ринконады.
    - О, Плюмитас! — лицо доньи Соль, омраченное скукой, мгновенно просияло. - Как это заманчиво! Мне так хоте¬лось бы его увидеть!
    Гальярдо стал готовиться к поездке. Он собирался ехать один, но ради безопасности доньи Соль решил взять с со¬бой кого-нибудь, на случай нежелательной встречи в пути.
Он возьмет с собой Потахе, пикадора. Этот силач не боялся на свете никого, кроме своей цыганки жены, кото¬рая в ответ на тумаки мужа здорово кусалась. С ним можно обойтись без всяких объяснений, было бы вина вдоволь. То ли от попоек, то ли от частых падений с лошади у Потахе всегда шумело в голове, заплетался язык и все перед глаза¬ми плыло, как в тумане.
    А кроме Потахе он прихватит Насионаля — вот человек, на которого можно положиться.
    Насионалю пришлось повиноваться, но, узнав, что с ни¬ми едет донья Соль, он принялся ворчать:
    - Этого только не хватало! Меня, отца семейства, впуты¬вать в твои грязные делишки! Что подумают обо мне Кар¬мен и сенья Ангустиас, если узнают?..
    Но, очутившись за городом, среди полей и сидя рядом с Потахе в автомобиле, против тореро и важной дамы, он ма¬ло-помалу сменил гнев на милость.
     Он не мог как следует разглядеть донью Соль под дорож¬ной шляпой с голубой вуалью, концы которой спускались на желтое шелковое пальто; но, видно, она очень хороша... А как умна!.. И до чего красиво говорит!
    Раньше чем они проехали половину дороги, Насиональ, который мог похвастать двадцатью пятью годами супру¬жеской верности, мысленно простил матадору его слабость и разделил его восторженное преклонение перед доньей Соль. Случись ему, Насионалю, оказаться в таком положе¬нии, пожалуй, и он согрешил бы.
    Образованность! Великая сила, ради которой можно оп¬равдать и не такие проступки.

    … - Он говорит, что ему нужно видеть хозяина, - растерян¬но забормотал батрак. - Сдается, у него недоброе на уме. Говорит, пусть хозяин выйдет сейчас же, он ему сам все скажет. Бандерильеро снова стал колотить в дверь матадора, не обращая внимания на его ругань.
    - Это Плюмитас, сеньор Себастьян! Он говорит, что он Плюмитас и что ему необходимо поговорить с хозяином. Я сразу подумал, как только увидел его.
    - Плюмитас!
    Хотя работник, задыхаясь от быстрого бега, говорил еле слышно, это имя, казалось, облетело весь дом. Бандерилье¬ро онемел от удивления. В комнате матадора раздались проклятия, потом стало слышно, как он, поспешно вскочив с кровати, начал одеваться. Из комнаты, которую занимала донья Соль, как бы в ответ на поразительное известие, то¬же донеслось какое-то движение.
    - Но чего хочет от меня этот человек, будь он проклят! Чего он явился в Ринконаду? И именно сейчас!..
    Гальярдо, кое-как натянув брюки и куртку, поспешно вы¬шел из комнаты. В ярости он промчался мимо бандерилье¬ро и опрометью бросился вниз по лестнице. Насиональ пос-ледовал за ним.
    Всадник уже сходил с коня у дверей дома. Один из батра¬ков держал лошадь под уздцы, другие стояли неподалеку, поглядывая на неожиданного гостя с почтительным любо-пытством.
    Это был человек среднего, скорее даже невысокого роста, русоволосый, круглолицый, с короткими сильными руками и ногами. На нем была серая блуза, отделанная чер¬ной тесьмой, темные заношенные штаны, подшитые с внут¬ренней стороны толстым сукном, и кожаные сапоги, растрескавшиеся под воздействием солнца, грязи и дож¬дей. Под блузой угадывался широкий пояс с патронташем и заткнутые за пояс тяжелый револьвер и огромный нож. В правой руке человек держал самозарядный карабин. Голо¬ву его покрывала белая некогда шляпа с обвисшими, потре¬панными непогодой полями. Красный платок, повязанный вокруг шеи, являлся самым ярким украшением его особы. Широкое, щекастое лицо было безмятежно, как луна. Бе¬лая, слегка тронутая загаром и не тронутая бритвой кожа обросла рыжеватой щетиной, отливавшей на солнце цве¬том старого золота. Добродушная физиономия сельского священника, да и только! Глаза, только глаза внушали тре¬вогу - маленькие треугольные, заплывшие жирком глазки, лукавые, пронзительные, Темно-синие, похожие на глаза дикого кабана.
    Едва Гальярдо показался на пороге, бандит, сразу узнав его, приподнял шляпу .
    - Добрый день послал нам господь, сеньор Хуан, - сказал он со степенной вежливостью андалусского крестьянина.
    - Добрый день.
    - Семья здорова, сеньор Хуан?
    - Здорова, спасибо. А ваша как? - спросил матадор по привычке.
    - Думаю, тоже здорова. Довольно давно ее не видел. Оба сошлись поближе, непринужденно разглядывая друг друга, словно два путника, встретившиеся в чистом поле. Тореро побледнел и стиснул зубы, стараясь скрыть волне¬ние. Чего доброго, разбойник подумает, что он его боится!.. Это посещение не обрадовало бы Гальярдо в любое время, но теперь, когда он скрывает наверху свое сокровище, он готов был ринуться на бандита, как на быка, если тот при¬шел с дурными намерениями.
    Некоторое время оба молчали. Человек десять работни¬ков, еще не отправившихся в поле, с ребяческим ужасом уставились на грозного человека, овеянного мрачной сла¬вой.
    - Нельзя ли отвести лошадь на конюшню, чтобы она нем¬ного отдохнула? - спросил Плюмитас.
    Гальярдо дал знак, и один из работников, взяв лошадь под уздцы, повел ее в конюшню.
    - Пригляди за ней хорошенько! - крикнул ему вслед Плюмитас. - Дороже ее у меня нет ничего, я люблю ее больше, чем жену и детей.
    В это время к стоявшим среди батраков матадору и бан¬диту присоединился еще один собеседник.
    Это был пикадор Потахе. Он вышел в расстегнутой ру¬башке, потягиваясь во весь свой богатырский рост. Проте¬рев глаза, как всегда красные и воспаленные от беспробуд¬ного пьянства, он подошел к бандиту и фамильярно хлоп¬нул его по плечу, желая выразить свою симпатию; а кроме того, он всегда получал удовольствие, видя человека, по-шатнувшегося под тяжестью его ручищи.
    - Как живешь, Плюмитас?
    Он его видел впервые. От этого грубого и не слишком почтительного приветствия разбойник сжался, словно приготовившись к прыжку, и схватился за ружье. Но впив¬шись в пикадора своими синими глазками, он как будто признал его.
    - А! Ты Потахе, если не ошибаюсь. Видел тебя с пикой в Севилье, на прошлой ярмарке. Как ты падал, приятель! Ну и силен! Железный ты, что ли?
    И как бы отвечая на приветствие, он схватил пикадора своей мозолистой лапой за руку, с улыбкой восхищения
    - А, тебя я тоже знаю, - сказал бандит, обращаясь к На¬сионалю так же запросто, как к пикадору. - Видел, как ты втыкаешь бандерильи. Когда хочешь, ты это делаешь неплохо. Держись только поближе к быку!
    Потахе и маэстро расхохотались, услышав этот совет. Разлили вино. Плюмитас протянул руку за стаканом, но ему помешал стоявший между колен карабин.
    - Брось эту штуку, приятель, - сказал пикадор. - Ты что же, не расстаешься со своей игрушкой даже в гостях?
    Разбойник стал серьезен. Пусть стоит на месте - такая уж у него привычка. Ружье всегда с ним, даже когда он спит. При напоминании об оружии, которое стало как бы неотъемлемой частью его тела, он снова помрачнел и бес¬покойно огляделся вокруг. На его лице можно было про¬честь подозрительность, привычку жить всегда настороже, не доверяя никому, кроме самого себя, ожидая удара со всех сторон.
    Один из батраков, пройдя через кухню, направился к двери.
    - Куда идет этот человек? - И бандит приподнялся с мес¬та, прижав к себе ружье. Узнав, что работник идет на со¬седнее поле, Плюмитас успокоился. - Послушайте, сеньор Хуан. Я пришел сюда ради удовольствия повидать вас и еще потому, что считаю вас порядочным человеком, не способным на предательство... Кроме того, вы кое-что слышали о Плюмитасе. Не так-то легко взять его, а кто попытается - дорого заплатит…

    Продолжая бродить по кухне, матадор подошел к Насио¬налю и попросил его подняться в комнату доньи Соль. Пусть не спускается вниз. Плюмитас, наверно, после завтрака уйдет. Зачем ей встречаться с этим жалким чело¬веком?..
    Бандерильеро вышел, а Плюмитас, увидев, что маэстро не участвует в разговоре, подошел к нему и начал с интере¬сом расспрашивать о предстоящих в этом году корридах.
- Я ведь гальярдист. И хлопал вам чаще, чем вы можете думать. Видел вас и в Севилье, и в Хаэне, и в Кордове, и в других городах...
    Гальярдо был поражен. Как же он мог, постоянно пресле¬дуемый целой армией сыщиков, преспокойно посещать кор¬риду? Плюмитас улыбнулся с видом превосходства.
- Ба! Я бываю повсюду. Куда хочу, туда и иду.
    Потом он рассказал, как случалось ему встречать матадо¬ра по дороге на ферму, иногда одного, иногда в компании. Гальярдо проезжал мимо, не обращая на него внимания, ду-мая, наверное, что это какой-нибудь батрак скачет верхом в соседнем седане.
   - Когда вы ехали из Севильи покупать те две мельницы в долине, я встретил вас на дороге. У вас было с собой пять тысяч дуро. Разве не так? Скажите по правде. Сами видите, у меня точные сведения... Другой раз вы ехали на этой чер¬товой скотине, которую называют автомобилем, вместе с другим сеньором из Севильи, кажется, вашим доверенным. Вы ехали подписывать нотариальный акт, и денег у вас бы¬ло еще больше.
    Гальярдо, припоминая все обстоятельства, с некоторым страхом смотрел на этого всезнающего человека. А бандит, желая подчеркнуть свое доброе отношение к тореро, продолжал уверять, что для него не существует пре¬пятствий.
    - Видели вы, как мчится автомобиль? Пустяки! Вот чем я останавливаю эту гадину. - Он показал на ружье. - В Кордове мне надо было свести счеты с одним богатым сеньором, моим врагом. Поставил я свою кобылу на обочине и, как подъехала эта дрянь, поднимая пыль и вонь, говорю: «Стой!» Он не захотел остановиться, я и всадил ему пулю в эту штуку на колесе. Короче: автомобиль проехал еще самую малость и стал, а я подскакал к нему и свел свои счеты с сеньором. Человек, который мо¬жет всадить пулю куда вздумается, хоть кого остановит в пути.
    Пораженный Гальярдо слушал, как Плюмитас с профес¬сиональным спокойствием рассказывает о своих подвигах на большой дороге.
    - Вас мне незачем было задерживать. Вы ведь не из бога¬чей. Вы такой же бедняк, как и я, только более удачливый, а если у вас есть деньги, то они вам не даром достались. Я вас очень уважаю, сеньор Хуан. Я люблю вас, потому что вы настоящий матадор, а у меня слабость к храбрым лю¬дям. Мы с вами почти товарищи. Мы оба живем тем, что рискуем своей шкурой. Вот почему я никогда у вас ничего не просил, даже сигареты, и хоть мы не были знакомы, я всегда оберегал вас, чтобы даже волос не упал с вашей го¬ловы и чтобы ни один бессовестный мошенник не восполь¬зовался моим именем, выйдя на дорогу и заявив, что он Плюмитас, как это не раз случалось...
    Неожиданное появление прервало речь бандита. По лицу матадора пробежала тень досады. А, будь она проклята... Донья Соль! Разве Насиональ не предупредил ее?.. Банде-рильеро шел следом, беспомощно разводя руками в знак то¬го, что все его уговоры оказались тщетными.
     Донья Соль вышла в дорожном костюме, наспех расчесав и уложив узлом золотые волосы. Плюмитас на ферме! Ка¬кая удача! Полночи она думала о нем, сладко замирая от ужаса, и твердо решила наутро объехать верхом окрестные пустынные поля. Кто знает, вдруг ей повезет и она встретит загадочного разбойника? И вот он сам появился на ферме.
Плюмитас! При этом имени перед ней возникал закон¬ченный образ разбойника. Казалось, ей даже незачем зна¬комиться с ним, она не увидит ничего неожиданного. Донья Соль ясно представляла себе высокого, стройного человека с матово-смуглым лицом; из-под широкополой шляпы, на¬детой поверх красного платка, выбиваются кудри цвета во-ронова крыла; стройный стан, затянутый в черный бархат, опоясан алым шелковым кушаком, на ногах - кожаные сапоги шоколадного цвета. Странствующий рыцарь андалусских степей, почти столь же прекрасный, как тенор, которого она видела в «Кармен», как тот солдат, сбро¬сивший во имя любви свой мундир и ставший контрабан-дистом.
    Ее расширенные от волнения глаза блуждали по кухне, но не видели ни романтической шляпы, ни мушкета. Перед ней стоял незнакомый человек с карабином в руках, похо¬жий на обыкновенного сторожа барских угодий, каких она не раз встречала в имении своих родственников.
    — Добрый день, сеньора маркиза... Как поживает сеньор маркиз, ваш дядя?
    Заметив устремленные на этого человека взгляды, она все поняла. Ах! Так это и есть Плюмитас?
    Бандит, смущенный появлением сеньоры, с неуклюжей галантностью обнажил голову и стоял, держа карабин в од¬ной руке, а истрепанную войлочную шляпу в другой.
    Услышав приветствие гостя, Гальярдо насторожился. Этот человек знал всех. Он знал донью Соль и даже от из¬бытка почтительности присвоил ей родовой титул.
    Очнувшись от изумления, донья Соль знаком велела ему сесть и покрыть голову; он сел, но шляпу положил на сосед¬ний стул.
     Угадав вопрос в устремленных на него глазах доньи Соль, бандит продолжал:
    — Не удивляйтесь, сеньора маркиза, тому, что я вас знаю. Я часто видел вас, когда вы с маркизом и другими сеньора¬ми отправлялись на бои молодых бычков. И еще видел изда-ли, как вы скакали за быком с гаррочей в руках. Сеньора - самая отважная и самая прекрасная из всех женщин, какие только есть на божьем свете. Просто залюбуешься, когда видишь ее на коне: бархатная шляпка, красный пояс. Плюмитас, в приступе южного красноречия, искал все новых слов для восхваления сеньоры. Сеньора же, начиная находить этого бандита очень инте¬ресным, слегка побледнела и в радостном ужасе широко раскрыла глаза. А что, если он пришел на ферму ради нее?.. Если он задумал похитить ее и увезти в свое лесное убежи¬ще, как голодный орел, уносящий добычу в горное гнездо?..
    Тореро встревожился, услышав эти бесхитростные выра¬жения восторга. Проклятие! В его собственном доме... при нем! Если так будет продолжаться, матадор тоже сбегает за ружьем, и там уже посмотрим, чья возьмет.
    Бандит, казалось, уловил беспокойство, вызванное его словами, и принял почтительный тон:
    - Вы уж простите, сеньора маркиза. Все это пустая бол¬товня. У меня жена и четверо ребятишек, и бедняжка про¬лила из-за меня больше слез, чем пресвятая дева скорбя¬щая. Я, говорят, нарушитель спокойствия. Несчастный, ко¬торого злая судьба довела до такой жизни.
    И словно желая доставить удовольствие донье Соль, он разразился восторженными похвалами ее семье. Маркиз Морайма - для него самый уважаемый человек.
    - Если бы все богачи были такими! Мой отец работал у него и рассказывал, какой он добрый. Я как-то расхворался, и пастух с его пастбища приютил меня в шалаше. Он знал это и ничего не сказал. По всем его фермам дан приказ не трогать меня и ни в чем мне не отказывать... Такие вещи не забываются. Сколько раз я встречал его одного на дороге, едет себе верхом, словно молодой. «Бог в помощь, сеньор маркиз!» - «Привет, парень!» В лицо он меня не знает, а до¬гадаться, кто я такой, не мог, ведь приятеля своего, - бан¬дит показал на карабин, - я ношу под плащом. А мне хоте¬лось остановить его и попросить у него руку, не для того, чтобы пожать ее, нет, - разве может такой благородный   сеньор пожать руку убийцы, - а для того, чтобы поцеловать ее как руку отца и на коленях поблагодарить его за все, что он для меня сделал.
    Горячее чувство признательности, обуревавшее бандита, ничуть не тронуло донью Соль. И это знаменитый Плюми¬тас! Жалкий человек, полевой кролик, которого все, обма¬нутые молвой, принимают за волка.
    - Есть злые богачи, - продолжал Плюмитас. - Чего толь¬ко не терпят от них бедняки!.. Недалеко от моих мест есть один такой иуда, он дает деньги в рост. Я послал ему пре-дупреждение, чтобы он не мучил людей, а этот мошенник, вместо того чтобы послушаться, донес на меня жандармам. В общем, сжег я у него амбар, еще там кое-что натворил, и просидел он потом полгода безвыездно в своем селении - боялся встретиться ненароком с Плюмитасом. А другой та¬кой же хотел выгнать из дому старушку - она, видите ли, целый год не платила ему за хибарку, в которой жили еще ее деды. Отправился я к этому сеньору вечерком, как раз когда он с семьей садился ужинать. «Вот что, хозяин, я Плюмитас, и мне нужны сто дуро». Он мне их дал, а я отнес старушке. «На, бабушка, заплати этому кровопийце, а ос¬тальные бери себе, на доброе здоровье».
    Донья Соль посмотрела на бандита с несколько большим интересом.
    - А мертвецы? - спросила она. - Сколько человек вы убили?..
    - Об этом не надо говорить, сеньора, - строго сказал бан¬дит. - Вы отвернетесь от меня, а я просто несчастный, обездоленный человек; за мной охотятся, вот я и защища¬юсь, как могу.
    Наступило долгое молчание.
    - Вы не знаете, как я живу, сеньора маркиза, - продол¬жал Плюмитас. - Дикому зверю живется лучше. Сплю, где придется, а то и вовсе не сплю. Просыпаюсь в одном конце провинции, а ложусь в другом. Нужно иметь острый глаз и твердую руку, чтобы тебя боялись и не предали. Бедняки - люди добрые, но нищета - скверная штука, иной раз она и хорошего человека обозлит. Если бы меня так не боялись, давно бы уж выдали полиции. Единственные у меня надеж¬ные друзья - это конь да карабин. Бывает, такая тоска ме¬ня возьмет по жене и ребятишкам, что пробираюсь ночью в свою деревню, а соседи, которые уважают меня, закрывают глаза... Но когда-нибудь это плохо кончится... А иногда ус¬танешь от одиночества и просто хочется поговорить с людь¬ми. Мне давно уже хотелось прийти в Ринконаду. «Почему бы, думаю, мне не познакомиться с сеньором Хуаном Галь¬ярдо? Я его уважаю и не раз ему аплодировал». Но то я встречал вас с друзьями, то на ферме были ваша жена и мать с внучатами. Они бы до смерти напугались при одном виде Плюмитаса. А сейчас другое дело. Сейчас вы приехали с сеньорой маркизой, и я сразу подумал: «Пойду-ка я поздо¬роваюсь с сеньорами и побеседую с ними хоть немного».
Хитрая усмешка, пробежавшая по лицу бандита при этих словах, как бы подчеркнула разницу, существующую меж¬ду семьей тореро и этой сеньорой, и показала, что отноше-ния Гальярдо и доньи Соль не были для него тайной. В его крестьянской душе жило уважение к законному браку, и он полагал, что со знатной возлюбленной матадора можно вести себя более вольно, чем с простыми женщинами, при¬надлежащими к его семье.
    Донья Соль, пропустив намек мимо ушей, продолжала осаждать бандита вопросами: она хотела узнать, что дове¬ло его до такого положения.
    - Пустяк, сеньора маркиза, несправедливость. Всегда на нас, бедняков, сыплются разные беды. Дело в том, что смекалки у меня было побольше, чем у моих земляков, и работники всегда меня выбирали, когда нужно было чего-нибудь просить у богачей. Я умею читать и писать, а в детстве даже был церковным служкой. Меня и прозвали так потому, что я таскал из хвоста у кур перья и писал ими.
    Потахе хлопнул бандита по плечу:
    - Вот оно что, дружище! Недаром я подумал, увидев те¬бя, что ты смахиваешь на церковную крысу.
    Насиональ молчал, не решаясь высказать свое мнение, но исподтишка посмеивался. Церковный служка, ставший разбойником! Интересно, что скажет об этом дон Хоселито, когда узнает!..
    - Я женился, у нас родился первенец. Однажды ночью являются ко мне два жандарма и ведут меня на гумно, за деревню. Кто-то стрелял в дом одного богача, вот эти милые сеньоры и заявили, будто стрелял я... Я отрицал, тогда они избили меня прикладами. Я опять все отрицал, и они опять избили меня. Так они избивали меня до рассвета то прикла¬дами, то шомполами, пока не устали, а потом бросили на голой земле, без сознания. Они били меня, связав по рукам и ногам, словно тюк, да еще приговаривали: «Ты ведь са¬мый храбрый в деревне? Ну-ка защищайся, поглядим, чего ты стоишь». Насмешка — вот что было хуже всего. Бедная моя жена выходила меня, как умела, но я не знал покоя, жизнь опостылела, все время вспоминал о побоях и нас¬мешках... Короче, одного из жандармов нашли на гумне убитым, и я, чтобы избежать неприятностей, ушел в лес... да там и остался.
   - Верная у тебя рука, парень, - с восхищением произнес Потахе. - А другой?
   - Не знаю, бродит где-нибудь по свету. Храбрец удрал из деревни. Он попросил, чтобы его перевели в другое место. Но я его не забыл и еще сведу с ним счеты. Однажды мне сказали, будто он на другом краю Испании, я и отправился туда - да я бы за ним хоть в самый ад пошел! Карабин и ко¬былку оставил у верного друга, а сам, как сеньор, поехал поездом. Побывал я и в Барселоне, и в Вальядолиде, и еще во многих городах. Брожу вокруг казармы и рассматриваю всех жандармов. «Этот не мой, этот тоже». Видно, тот, кто сказал мне об этом, ошибся. Но ничего. Вот уже несколько лет я ищу его и найду, только бы не помер - вот было бы досадно!
    Донья Соль с интересом прислушивалась к его рассказу. Оригинальная фигура этот Плюмитас. Нет, она неправа, какой уж там кролик!
    Бандит нахмурился и замолчал, словно испугавшись, что наговорил лишнего.
    - С вашего разрешения, - обратился он к матадору, - я пойду в конюшню, взгляну, как там кобылка. Пойдем, при¬ятель? Увидишь доброго коня.
    Потахе, приняв приглашение, вышел вместе с ним из кухни.
    Оставшись вдвоем с доньей Соль, Гальярдо высказал свое неудовольствие. Зачем она спустилась вниз? Этому человеку опасно даже показываться на глаза, он злодей, люди боятся одного его имени.
    Но донья Соль, очень довольная своим успехом, смеялась над страхами матадора. Ей разбойник показался славным человеком; народная фантазия сильно преувеличивает зло-действа этого бедняги. А он, оказывается, чуть ли не слуга ее семьи.
    - Я себе представляла его другим, но, так или иначе, я ра¬да, что увидела его. Надо будет дать ему денег, когда он со¬берется уходить. Какой оригинальный край! Какие типы! А как захватывает история про охоту за жандармом! Об этом можно было бы написать замечательный рассказ.

    - Подвинься-ка, парень, - сказал он, подтолкнув Потахе плечом.
    Пикадор по-дружески ответил таким же толчком, и оба принялись толкать друг друга, хохоча во все горло и поте¬шая своей грубой забавой всех сидящих за столом.
    - А, проклятие! — воскликнул пикадор. - И чего ты дер¬жишь эту дрянь между колен? Направил прямо на меня; то¬го и гляди случится несчастье!
    Действительно, черное дуло карабина было повернуто в сторону пикадора.
    - Да убери ты его, дьявол, - настаивал тот. - Неужели он тебе так уж нужен за едой?
    - Пусть стоит. Не беспокойся, - коротко отрезал бандит и сразу помрачнел, словно не желая больше выслушивать никаких замечаний по этому поводу.

    - Пей, Плюмитас. Сухая ложка рот дерет. Хлебни глоток.
    И прежде чем бандит последовал его приглашению, пика¬дор поспешно начал пить сам. Плюмитас лишь изредка, и то после долгих колебаний, прикасался к своему стакану. Он опасался вина и потерял к нему привычку. В открытом поле не всегда его найдешь. А кроме того, вино - злейший враг для человека, которому всегда нужно быть начеку и иметь ясную голову.
    - Но здесь-то ты среди друзей, - настаивал пикадор. - Пойми, Плюмитас, в Севилье ты словно под покровом самой божьей матери Макаренской. Никто тебя здесь не тронет... А если ненароком явятся жандармы, я встану рядом, возьму гаррочу, и от этих бродяг мокрое место останется. А хорошо бы стать лесным жителем!.. Меня туда всегда тянуло!
    - Потахе! - раздался с другого конца стола предостерега¬ющий голос Гальярдо. Он несколько опасался болтливости пикадора и его близкого соседства с бутылками.
    Плюмитас выпил немного, но лицо его раскраснелось и синие глазки весело заблестели. Он сидел лицом к двери и со своего места мог видеть ворота фермы и часть пустын¬ной дороги. Время от времени через дорогу переходила ко¬рова, свинья или коза. Достаточно было упасть их тени на желтую дорожную пыль, как Плюмитас вздрагивал, гото¬вый бросить ложку и схватиться за ружье. Беседуя с сотра¬пезниками, он ни на минуту не переставал следить за всем, что происходило вокруг. Он жил, ежечасно готовый к борь¬бе или к бегству, не быть захваченным врасплох было для него делом чести.
    После еды Потахе заставил его выпить еще один стакан, последний. Подперев рукой подбородок, Плюмитас молча уставился на дорогу, отяжелев от обильного завтрака, как удав, наевшийся до отвалу после долгого поста.
    Гальярдо предложил ему гаванскую сигару.
    - Спасибо, сеньор Хуан. Сам я не курю, но возьму для то¬варища, который тоже бродит по лесу. Ему, бедняге, куре¬во дороже еды. С этим парнем стряслась беда, и теперь он мне помогает, если случится работа для двоих.
    Он сунул сигару под блузу. При воспоминании о това¬рище, который в это время, наверно, бродил где-нибудь очень далеко, по его лицу пробежала вспышка какого-то свирепого веселья. Вино расшевелило Плюмитаса. Облик его изменился; в глазах появился беспокойный металли¬ческий блеск, кривая усмешка, казалось, согнала с его щекастого лица обычное добродушное выражение; чувствовалось, что ему хочется поговорить, похвастать удалью, отблагодарить за гостеприимство, поразив вообра¬жение радушных хозяев.
    - Вы ничего не слыхали о том, что я проделал в прошлом месяце на дороге во Фрехеналь? Как, в самом деле ничего не знаете? Ну так вот, вышел я с приятелем на дорогу - надо было остановить дилижанс и свести счеты с одним богачом. Он был из тех, кто сует повсюду свой нос и заставляет пля¬сать под свою дудку всяких важных особ и даже полицию. Таких в газетах называют касиками. Как-то послал я ему письмо с просьбой дать мне сто дуро для крайне нужного де¬ла, а он вместо этого написал севильскому губернатору, поднял шум в Мадриде и потребовал, чтобы меня изловили. Из-за него у меня была перестрелка с жандармами, и меня ранили в ногу. Но и этого ему было мало: он приказал поса¬дить в тюрьму мою жену, как будто бедняжка могла знать, где скитается ее муж... Этот иуда не смел никуда носа пока¬зать из своего поместья, так он боялся Плюмитаса, да тут я сам вынужден был уехать. Тогда он успокоился и поехал в Севилью по своим делам, да еще затем, чтобы снова натра¬вить на меня власти. Ну, поджидаем мы почтовую карету, которая возвращалась из Севильи. Видим, едет. А коли нуж¬но остановить кого-нибудь на дороге, лучше моего приятеля не сыщешь. Он говорит кучеру: стой! Я просовываю голову и карабин в дверцу. Женщины кричат, дети ревут, мужчины хоть и молчат, но побледнели, словно воск. А я говорю пас¬сажирам: «От вас мне ничего не надо. Успокойтесь, сеньо¬ры, счастливого пути. Пусть только спустится ко мне этот толстяк». И пришлось нашему дружку, который чуть не за¬бился под бабьи юбки, выйти. Побелел он, точно из него всю кровь выпустили, и выделывает кренделя, как пьяный. Каре¬та уехала, и мы остались на дороге одни. «Теперь слушай: я Плюмитас и хочу дать тебе кое-что на долгую память». И дал ему в одно место, уж я знаю куда, чтобы он протянул еще сутки да смог сказать жандармам, когда его найдут, что его убил Плюмитас. Тогда уж ошибки не будет и никто дру¬гой не посмеет приписать это дело себе.
Донья Соль слушала, бледная как смерть, в ужасе закусив губу, но странный блеск в глазах выдавал ее тайные мысли.
    Гальярдо нахмурился, недовольный этими кровожадны¬ми воспоминаниями.
    - Каждый знает свое дело, сеньор Хуан, - сказал Плюми¬тас, как бы почувствовав его недовольство. - Мы с вами оба живем убийством. Вы убиваете быков, а я людей. Только вы богаты, у вас слава, красивые женщины, а я подчас подыхаю с голода и, в конце концов, упаду, пробитый, как решето, на дорогу, и вороны будут клевать мое тело. Я не хвалюсь тем, что знаю свое дело, сеньор Хуан! Просто вы знаете, куда надо ударить быка, чтобы он замертво свалился на песок. Я знаю, куда следует ударить человека, чтобы он сразу отдал богу ду¬шу или еще пожил день-другой, а то и несколько недель, вспо¬миная Плюмитаса, который ни с кем связываться не хочет, но сумеет постоять за себя, если с ним кто свяжется.
    Донье Соль снова захотелось узнать, сколько у него на душе преступлений.
    - Так сколько же человек вы убили?
    - Я покажусь вам злодеем, сеньора маркиза, но раз вы настаиваете!.. Думаю, всех и не вспомнить, как ни старай¬ся. Пожалуй, человек тридцать, тридцать пять. Разве ста¬нешь считать их - будь она проклята, эта жизнь!.. Но пом¬ните, сеньора маркиза, я несчастный, обездоленный чело¬век. Вина на тех, кто причинил мне зло. А убитые - что че¬решня. Сорвешь одну, а за ней, глядишь, еще десяток... На¬до убивать, чтобы выжить самому, а чуть только разжало¬бишься, тут тебя и сожрут.
    Наступило долгое молчание. Донья Соль не могла оторвать глаз от рук бандита, широких, короткопалых, с обло¬манными ногтями. Но Плюмитас и не смотрел на «сеньору маркизу». Все его внимание было обращено на Гальярдо, ему хотелось поблагодарить матадора за то, что тот принял его у себя за столом, рассеять дурное впечатление от свое¬го рассказа.
    - Я уважаю вас, сеньор Хуан, - добавил он. - Увидев вас на арене в первый раз, я сразу сказал себе: вот храбрый ма¬лый. У вас много поклонников, но ни один не любит вас так, как я! Знаете, чтобы увидеть вас, мне не раз приходилось менять свою внешность у входа в город, я сильно рисковал. Ну как, настоящий я поклонник?
    Польщенный Гальярдо улыбнулся и утвердительно кив¬нул головой.
    - А кроме того, - продолжал разбойник, - никто не может сказать, чтобы я хоть раз пришел в Ринконаду за куском хлеба. Часто я бродил поблизости голодный, без гроша в кармане, и все же до сих пор ни разу не пересту¬пал за ограду фермы. Я всегда думал: «Сеньор Хуан для меня святыня. Он зарабатывает деньги так же, как я, - рискуя жизнью. Нужно соблюдать товарищество». И вы не станете отрицать, сеньор Хуан, что, хотя вы важная особа, а я несчастный бедняк, оба мы равны, оба живем тем, что играем со смертью. В один прекрасный день бог устанет от нас и покинет нас своей милостью, и тогда меня убьют и бросят на дороге, как бешеного пса, а вас, со всем вашим богатством, вынесут с арены ногами вперед. И хотя газеты пошумят с месяц о вашей кончине, вся беда в том, что поблагодарить их вы сможете только с того света.
    Верно... верно, - произнес Гальярдо, внезапно побледнев.
    На лице матадора отразился суеверный страх, нападав¬ший на него в часы приближения опасности. Его судьба и впрямь ничем не отличается от участи этого грозного раз-бойника, который рано или поздно неизбежно падет в не¬равной борьбе.
    - Только не думайте, что я боюсь смерти, - продолжал Плюмитас. - Я ни в чем не раскаиваюсь и иду своим путем. Мне есть чему радоваться и чем гордиться, так же как вам, когда вы читаете в газетах, что были великолепны в такой-то корриде и заслужили ухо быка. Ведь вся Испания гово¬рит о Плюмитасе, и, если верить слухам, меня даже хотят изобразить в театре, а в Мадриде, в том дворце, где собира¬ются депутаты, спорят обо мне чуть не каждую неделю. И потом я горжусь тем, что целая армия гоняется за мной по пятам, что я один вожу за нос тысячу вооруженных без¬дельников, которым государство зря платит деньги. Как-то воскресным днем заехал я в одно селенье во время обедни. Вижу, народ, раскрыв рты, рассматривает какую-то кар¬тинку. На ней нарисован красивый парень с бакенбардами, в фетровой шляпе, разодетый в пух и прах, верхом на лихом коне, с мушкетом через седло и со смазливой бабенкой, си¬дящей позади него. Не сразу я понял, что этот красавец, не кто иной, как Плюмитас... Что и говорить, лестно. Хоть я и часто хожу голодный и оборванный, хорошо, что люди представляют меня по-другому. Я тогда купил еще листок со словами песни, в которой описана жизнь Плюмитаса. Вранья, конечно, немало, но зато все в стихах. Отличные стихи! Когда я отдыхаю в лесу, я читаю их, чтобы выучить наизусть. Должно быть, сочинил их какой-нибудь очень ученый сеньор.
    Грозный Плюмитас говорил о своей славе с ребяческой гордостью. Куда девалась его молчаливость, его стремле¬ние изобразить себя несчастным, голодным странником?
    Он все больше воодушевлялся при мысли, что имя его зна¬менито, что подвиги его гремят по всей стране.
    - Кто бы знал обо мне, - продолжал он, - живи я по-прежнему в своем селении?.. Я частенько думал об этом. У нас нет иного выбора: или подыхать, работая на других, или пойти по единственному пути, который ведет к богатству и славе: убивать. Убивать быков я не годился. Мое селенье находится в горах, где нет боевых быков, да к тому же я тя¬жел и неповоротлив. Поэтому я убиваю людей. Это луч¬шее, что может сделать бедняк, если хочет пробить себе до¬рогу и заставить уважать себя.
    Насиональ, который до сих пор слушал речи бандита в не¬возмутимом молчании, счел нужным вмешаться:
    - Образование, вот что нужно бедняку - нужно научить¬ся читать и писать.
    Слова Насионаля вызвали за столом дружный хохот; всем известна была его мания.
    - Опять завел свое, приятель, - сказал Потахе, - помолчи уж, пусть Плюмитас рассказывает дальше. Он дело говорит.
    Бандит отнесся с полным презрением к заявлению банде¬рильеро, которого ни во что не ставил из-за его осторож¬ности на арене.
    - Я умею читать и писать. А к чему это все? Когда я жил в деревне, я этим только отличался от других, а самому мне моя участь казалась еще горше. Бедняку нужна спра-ведливость. Пусть отдадут ему то, что следует, а если не дают, пусть сам возьмет. Будь волком и внушай страх, дру¬гие волки станут тебя уважать, а скотинка еще и поблаго-дарит за то, что ты сожрешь ее. Если же увидят, что ты струсил и обессилел, даже овцы будут мочиться тебе на го¬лову.
    Потахе, который был уже пьян, восторженно одобрял каждое слово Плюмитаса. Он не очень вникал в смысл всех речей, но ему казалось, что сквозь пьяный туман он разли¬чает свет высшей мудрости.
    - Правильно, товарищ. Бей всех подряд. Продолжай, ты дело говоришь.
    - Я знаю, что такое человеческий род, - продолжал бан¬дит. - Мир делится на две части: те, кого стригут, и те, кто стрижет. Я не хочу, чтобы меня стригли; я рожден стричь других, потому что я настоящий мужчина и никого не бо¬юсь. С вами, сеньор Хуан, произошло то же самое. Вы тоже выбились из низов, но ваш путь лучше, чем мой.
    Некоторое время он пристально смотрел на матадора, а потом произнес со страстной убежденностью:
    - Мы слишком поздно появились на свет, сеньор Хуан. Чего бы только не добились в прошлые времена такие от¬важные, честные парни! Мы с вами были бы наместниками там, за морями. Вы слыхали что-нибудь о Писарро, сеньор Хуан?
    Сеньор Хуан ответил неопределенным жестом, желая скрыть свое невежество, ибо это таинственное имя он слы¬шал впервые.
    - Сеньора маркиза лучше меня знает, кто он такой, и она простит меня, если я скажу какую-нибудь глупость. Я знаю эту историю с тех пор, когда был церковным служкой: в те времена я зачитывался романами, которых много было у священника. Так вот, Писарро был бедняком, как мы с вами. Он переплыл океан с двенадцатью или тринадцатью такими же головорезами, что и он сам, и высадился не на земле, а в сущем раю... в королевстве, которое называлось Потоси. Там у них было невесть сколько сражений с жителями Аме¬рики, которые носили перья на голове и стреляли из луков, но в конце концов испанцы стали хозяевами и заграбастали все сокровища тамошних королей. Они набили свои дома до самой крыши золотыми монетами, и каждый из них стал маркизом, генералом или судьей. И таких ребят было много. Представляете себе, сеньор Хуан, как бы мы пожили в те времена?.. Что бы стоило вам и мне вместе с моими молод¬цами натворить дел почище, чем этот Писарро?
    И все обитатели фермы, молча, но с блестящими от вол¬нения глазами слушавшие эту историю, утвердительно за¬кивали головой.
    - Говорю вам, мы родились слишком поздно, сеньор Ху¬ан. Хорошие пути теперь для нас закрыты. Меня, который мог бы быть королем в Америке или в другой стране, назы-вают чуть ли не вором. Вы храбрец, убиваете быков и нас¬лаждаетесь славой, но я знаю, что многие сеньоры считают работу тореро низким занятием.
    Донья Соль вмешалась, чтобы подать бандиту благой со¬вет. Почему бы ему не стать солдатом? Он мог бы отпра¬виться в дальние страны, в которых идет война, и приме¬нить свои силы на благородном поприще.
    - Да, на это я гожусь, сеньора маркиза. Я не раз думал о военной службе. Если случается мне заночевать на какой-нибудь ферме или провести тайком несколько дней в своем доме, то когда я ложусь в постель как христианин или ем горячую пищу за таким вот столом, тело мое радуется, но вскоре мне все надоедает, и меня начинает манить лесная жизнь со всеми ее лишениями, и хочется поспать на голой земле, завернувшись в плащ, подложив камень под голо¬ву... Да, я был бы хорошим солдатом. Но кончились насто¬ящие войны, в которых ты с горсткой товарищей делал то, что подсказывало твое сердце и смекалка. Сейчас армия - стадо людей. Все живут и умирают по команде. Всюду одно и то же: те, кого стригут, и те, кто стрижет. Вы совершите подвиг - его присвоит себе полковник; вы сражались как лев, а награду дадут генералу... Нет, и для того, чтобы быть солдатом, я родился слишком поздно.
    Плюмитас, опустив глаза, погрузился в размышления о злосчастной судьбе, не оставившей ему достойного места на земле.
    Внезапно он взял в руку карабин и поднялся с места.
    - Пойду... Спасибо, сеньор Хуан, за гостеприимство. Прощайте, сеньора маркиза.
    - Но куда же ты пойдешь? - спросил Потахе, удерживая его. - Сиди, несчастный. Где еще тебе будет лучше, чем здесь?
     Пикадор не хотел отпускать бандита, ему нравилось бесе¬довать с ним как с закадычным другом, а кроме того, сколь¬ко интересного можно будет рассказать в городе об этой встрече!
    - Я провел здесь уже три часа, пора идти. Никогда я не остаюсь надолго в такой открытой и ровной местности, как Ринконада. Может быть, за это время уже стало известно, что я здесь.
    - Ты боишься жандармов? - спросил Потахе. - Они не придут. А если придут, я буду с тобой.
    Плюмитас презрительно пожал плечами. Жандармы! Та¬кие же люди, как все. Есть среди них и храбрецы, но все они отцы семейств и предпочитают не видеть его. Всегда они запаздывают, даже если знают, где он находится. Раз¬ве что случайно столкнутся с ним лицом к лицу, когда нет возможности избежать встречи.
    - Прошлым месяцем сижу я как-то на одной ферме и завтракаю, вот так же, как здесь, только не в такой хоро¬шей компании. Вдруг являются шесть пеших жандармов. Я уверен, они и не знали, что я там, а просто зашли подкре¬питься. Несчастная случайность. Но тут уж ни они, ни я не могли избежать драки: слишком много народу было на ферме. Вскочил я на кобылу, револьвер в руку - и промчался, как дьявол. Вы еще не знаете, на что способна моя лошадка. Вдогонку раздалось несколько выстрелов, но напрасно! Я тоже отстреливался на скаку и, говорят, ранил двоих жандармов... Короче, я ускакал, прижавшись к лошадиной шее, чтобы не быть мишенью, а жандармы в от¬местку избили палками всех, кто был на ферме. Поэтому лучше помалкивать о моих посещениях, сеньор Хуан. А то придут потом эти в треуголках и замучают вас допросами и дознаниями, как будто это поможет поймать меня.
    Работники Ринконады безмолвно подтвердили его слова. Да, они слыхали об этом. Надо молчать, а не то наживешь беду. Так поступают на всех фермах и в пастушьих хижи-нах. Всеобщее молчание было его лучшим помощником.
    - Я не боюсь треуголок, - продолжал бандит. - Я боюсь бедняков, они-то хорошие, да вот нищета - скверная шту¬ка! Я знаю: пуля жандармов меня не возьмет. Если я и по¬гибну, то от руки какого-нибудь бедолаги. Ведь мы одного поля ягода, а потому, нет ни страха, ни осторожности. Вот тут-то и можно легко воспользоваться твоей доверчи¬востью. Надеясь заработать несколько песет, и сейчас на¬ходятся подлецы, что доносят. Есть выродки, которые ис¬полняют приказы. А если избавишься от такого, останется семья и будет мстить. А если по доброте душевной спус¬тишь штаны такому да отстегаешь крапивой и репейником, он будет помнить эту шутку всю жизнь... Да, таких бедня¬ков, как я сам, - вот кого я боюсь.
    Плюмитас помолчал и, глядя на матадора, добавил:
    - И наконец, есть последователи, которые не дают расслабиться. Сеньор Хуан, положа руку на сердце, ответьте: кто вам больше досаждает? Быки или все эти новильеро, которые рвутся вперед, спасаясь от голода, и стремятся превзойти заслуженного маэстро? То же происходит и со мной. Я говорил, мы с вами похожи! В каждой деревне есть храбрый парень, который спит и видит встать на мое место и надеется застать меня врасплох где-нибудь под деревом и пробить мою голову, как глиня¬ный кувшин. Немалая слава достанется тому, кто убьет Плюмитаса!
    И бандит в сопровождении Потахе направился к ко¬нюшне. Через четверть часа он вывел во двор свою сильную лошадь, неразлучную спутницу во всех его похождениях. После недолгих часов, проведенных у кормушек Ринконады, кобылка, казалось, стала еще глаже и крепче.
    Плюмитас похлопал ее по бокам и перебросил плащ через луку. Кобылка была довольна. Не часто о ней так заботились, как на ферме сеньора Хуана Гальярдо. Теперь ей на целый день хватит, путь предстоит далекий.
    - Куда ты теперь, дружище? - спросил Потахе.
    - Об этом не спрашивают... На все четыре стороны! Я и сам не знаю...
    И поставив ногу на ржавое, покрытое присохшей грязью стремя, он вскочил в седло.
    Гальярдо отошел от доньи Соль, которая, закусив блед¬ные от волнения губы, загадочно смотрела за приготовле¬ниями к отъезду.
    Пошарив во внутреннем кармане куртки, тореро протя¬нул всаднику руку с зажатыми в ней бумажками.
    - Что это? - спросил бандит. - Деньги?.. Спасибо, сень¬ор Хуан. Вам они достаются ценою жизни. Оставьте их се¬бе, сеньор Хуан.
    Сеньор Хуан спрятал бумажки, несколько смущенный от¬казом разбойника, упорно обращавшегося с ним как с това¬рищем.
    - Лучше убейте в мою честь быка, если когда-нибудь мы с вами встретимся на площади, - добавил Плюмитас. - Это дороже всего золота на свете.
    Донья Соль подошла к ним и, отколов со своей груди осеннюю розу, молча протянула ее всаднику, глядя на него золотисто-зелеными глазами.
    - Это мне? - изумился и почти испугался «рыцарь до¬рог». - Мне, сеньора маркиза?
    И увидев, что сеньора утвердительно кивнула головой, он осторожно взял цветок, держа его в неловких руках, словно непосильную тяжесть, и явно не зная, что с ним делать. Наконец он продел стебелек в петлю блузы, между концами красного платка, повязанного вокруг шеи.
    - Вот это здорово! - воскликнул он, улыбаясь во весь рот. - Такого со мной еще никогда не случалось.
    Суровый наездник был тронут и взволнован этим чисто женским подарком. Ему - розы! Он натянул повод.
    - Приветствую всех, кабальеро! До следующей встречи... Привет, приятель. Когда-нибудь подарю тебе сигару, если хорошо всадишь пику.
    Он распрощался с пикадором, хлопнув его изо всех сил по плечу. Кентавр ответил ему таким ударом по ляжке, что бандит пошатнулся. «Славный парень этот Плюмитас!» Пьяный Потахе, расчувствовавшись, готов был отправить¬ся вместе с ним в лес.
    - Прощайте! Прощайте!
    И пришпорив коня, гость широкой рысью выехал со двора.
    Гальярдо почувствовал облегчение, увидев, как он удаля¬ется, и взглянул на донью Соль. Стоя неподвижно, она не сводила глаз с мелькавшей вдали фигуры всадника.
    - Что за женщина! - в отчаянии пробормотал матадор. - Безумная!..
    Счастье, что Плюмитас некрасив, что он оборван и гря¬зен, как бродяга. Не то она ушла бы вместе с ним…

    Матадор приказал - надо испол¬нять. А все потому, что корриды сохранились у нас со времен инквизиции, и нет на свете более реакционного ремесла.
    - Шут гороховый! - крикнула сеньора Ангустиас. - До¬вольно твоих россказней об инквизиции и реакции! Вы буд¬то сговорились доконать бедняжку Кармен: ведь она, стра-далица, плачет, не осушая глаз. За кусок хлеба ты готов покрывать все грязные делишки Хуанильо.

    …Мать тореро пришла в негодование.
    - Потахе! Да будь Хуанильо порядочный человек, разве он принял бы Потахе в свою квадрилью? Не говори мне лучше об этом пропойце, который бьет жену и морит детей голодом
    - Ладно, о Потахе больше ни слова. Так вот, увидел я эту важную даму, и что же мне было делать? Как-никак: она не потаскушка, а племянница маркиза и поклонница маэстро. Сами знаете, что тореадорам не приходится плевать на знатных людей. Мы зависим от публики. И что я тут плохого? На ферме ничего такого не было. Клянусь здоровьем детей - ничего. Уж я не стал бы потакать всяким гадостям, не посмотрел бы на матадора. Я человек почтенный, донья Ангустиас, и грешно вам называть меня таким скверным словом, как вы обозвали. Клянусь жизнью Я ведь состою в комитете, со мной в день выборов приходят советоваться, мне депутаты и советники руку жмут вот эту самую руку, - так пристало ли мне участвовать во всяких пакостях? Говорю вам, ничего не было. Они беседовали между собой на «вы», точь-в-точь как мы с вами, каж¬дый спал врозь; ни одного взгляда, ни одного дурного слова. Благопристойность, да и только. Хотите, позовите Потахе, он подтвердит...
    Но тут, задыхаясь и всхлипывая, его прервала Кармен.
   - В моем доме! - простонала она с возмущением. - У нас на ферме!.. И она спала на моей кровати! Я все знала, но молчала, молчала! Однако это уж слишком. Господи! Во всей Севилье не найдется человека, который осмелился бы!..

    - Замолчи, Себастьян, перестань врать, — сказала она на¬конец. - Я все знаю. Эта поездка в имение - недостойная выходка, впору цыганам, а не порядочным людям. Говорят, что даже этот разбойник Плюмитас был с вами.
     Насиональ так и подскочил от неожиданности и страха. Ему представилось, как в патио, цокая по мраморным пли¬там, въезжает подозрительного вида всадник в потрепан-ной шляпе и, спешившись, целится из карабина в трусливо¬го болтуна. Потом перед глазами его замелькали треугол¬ки, множество блестящих черных треуголок, из-под кото-рых топорщатся усы на суровых лицах. Допрос, протокол, и тореро из квадрильи в сверкающих нарядах, прикованные друг к дружке, в полном составе шествуют в тюрьму. Тут уж надо отрицать изо всех сил.
    - Ерунда! Сущая ерунда! Кто наплел вам о Плюмитасе? Все было тихо и пристойно. Слыханное ли дело, чтобы та¬кого гражданина, как я, который на выборах собирает боль-ше сотни голосов по своему кварталу, обвиняли в дружбе с Плюмитасом!
    Поддавшись убеждениям Насионаля и не вполне уве¬ренная в справедливости последней новости, сеньора Ангустиас пошла на попятный. Ладно, бог с ним, с Плюми-тасом. Но все остальное! Поездка на ферму с этой... женщиной!

    Глаза Кармен пылали ненавистью, голос звучал твердо - Ах, эта женщина! Что она сделала с ним! Он ста неузнаваем. Теперь он признает только общество богатых сеньоров, а жители нашего предместья и бедняки Севильи старые друзья, которые так поддерживали его вначале жалуются на невнимание и в один прекрасный день со злости устроят ему на арене скандал. Деньги рекой текут к нам в дом, их и не сосчитать. Хуан сам не знает, сколько у него. Но я все вижу. В угоду своим новым друзьям он крупно иг-рает и много проигрывает, и вот деньги входят в одну дверь, а выходят в другую. Я молчу; ведь зарабатывает деньги он. Но мне пришлось занять у дона Хосе на расхо¬ды по ферме, а оливковые рощи куплены в этом году тоже в долг. Почти все, что он заработает в нынешнем сезоне уйдет на уплату долгов. А если стрясется беда? Если ему придется бросить свое ремесло, как это сделали другие? Он и меня хотел переделать на свой лад. Возвращаясь от своей доньи Соль, этого дьявола в юбке, сеньор нашел, что у нас с мамой уж очень затрапезный вид в наших мантиль¬ях и шалях, какие носят все женщины в предместье. И вот он заставил меня носить эти шляпки из Мадрида, хотя они мне вовсе не к лицу и я похожа в них на обезьяну, танцую¬щую под шарманку. И это вместо нашей чудесной ман¬тильи! И наконец, он завел эту дьявольскую машину, авто¬мобиль, в котором я еду, дрожа от страха и задыхаясь от вони. Дай ему волю, он, пожалуй, и маме нацепит на голо¬ву шляпу с петушиными перьями. Из пустого тщеславия он хочет, чтобы мы походили на ту, о которой он все время мечтает; он нас стыдится.
    Бандерильеро возмутился. Ну, уж это неправда. У Ху¬ана доброе сердце, и если он что делает, так только из любви к семье, желая доставить ей все удобства и роскошь.
    Так или иначе, Кармен, а кое-что можно ему и простить, женщины просто умирают от зависти к вам. Это не шутки быть женой самого отважного тореро, получать много золота, жить в таком замечательном доме и быть пол¬новластной хозяйкой всего добра - ведь маэстро ни в чем у вас отчета не спрашивает.
    Глаза Кармен наполнились слезами, и она поспешно вы¬терла их платком.
    - Лучше быть женой сапожника! Сколько раз я думала об этом. Ах, зачем не остался Хуан в учениках, вместо то¬го чтобы заняться этими проклятыми быками! Я была бы куда счастливее, если бы, накинув дешевую мантилью, но¬сила бы ему обед в мастерскую под лестницей, где работал его отец. Не было бы этих бесстыдниц, которые вешаются ему на шею, он был бы только моим; мы жили бы скудно, но по воскресеньям, нарядившись, ходили бы с ним в та¬верну. А сколько страха надо вытерпеть из-за проклятых коррид! Это не жизнь, а мука! Да, денег у нас много, но верьте мне, Себастьян, для меня эти деньги - сущая отра¬ва, и чем больше их в доме, тем сильнее я мучаюсь. К чему мне шляпы, к чему вся эта роскошь?.. Люди воображают, что я плаваю в блаженстве, и завидуют мне, а я с завистью гляжу на бедно одетых женщин, у которых в доме нужда, но зато на руках ребенок, и когда им приходится туго, они глянут на малыша, рассмеются и позабудут все свои горес¬ти. Да, дети! Вот в чем беда! Будь у нас хоть один ребе¬нок!.. Вернувшись домой, Хуан глядел бы не нагляделся на ребенка, на своего собственного ребенка... Племянники -это не то...
    Кармен плакала, слезы неудержимо лились из-под платка по воспаленным, покрасневшим щекам. Это было горе бесплодной женщины, завидующей счастливой участи матерей…

    - Хуан, я виделся с твоей женой. Дома у тебя все хуже и хуже. Ты должен поговорить с ней, помириться.
    - Проклятие! Черт бы побрал ее, тебя и меня вместе с ва¬ми! Не жизнь, а каторга! К черту такую жизнь!
    Он был слегка пьян. Его тяготило враждебное молчание домашних, но еще больше страдал он - хотя никому в этом не признавался - от бегства доньи Соль, не оставившей ему даже короткой записки. Его просто вы¬кинули на улицу - так не поступают и со слугой. Он не знал, куда она скрылась. Маркиза не интересовали путешествия племянницы. Взбалмошная женщина! Его она тоже не предупредила об отъезде, но он и не думает беспокоиться. Она еще пришлет весточку из какой-нибудь «экзотической» страны, куда ее увлекла минутная прихоть.

    …При первой же неудаче половина собравшихся вскочит на ноги и осыплет его бранью, упрекая в неблагодарности к тем, кто создал ему имя. Первого быка он убил без особого успеха. Он бросился вперед на рога с присущей ему отва¬гой, но шпага наткнулась на кость. Поклонники тореро зааплодировали. Удар был нанесен метко, и тореро не ви¬новат, если его усилия оказались бесплодными. Он приго¬товился к повторному удару и снова попал в кость, а бык, устремившись вслед за мулетой, одним движением головы освободился от шпаги, торчавшей в затылке, и отбросил ее в сторону. Тогда, взяв из рук Гарабато запасную шпагу, Гальярдо повернулся к быку, который ждал его, крепко упершись копытами в песок и так низко нагнул окровавлен¬ную шею, что влажная морда его едва не касалась земли.
    …послышался насмешливый возглас из рядов на солнечной стороне.
Проклятие! За что эти люди так несправедливы и враж¬дебны к нему?
    Гальярдо снова ударил и на этот раз попал метко. Пора¬женный как ударом молнии, бык рухнул наземь, как подко¬шенный; рога его зарылись в песок, ноги застыли в воздухе.
   С теневой стороны послышался гром рукоплесканий, между тем как с дешевых мест раздались свист и ругань: «Прихвостень! Аристократ!»

     Матадор уже повернулся к Насионалю, чтобы отдать рас¬поряжение, как вдруг услышал за спиной знакомый голос; вспоминая, где он мог слышать этот голос, тореро быстро обернулся.
    - Добрый день, сеньор Хуан! Вот когда мы вам как следу¬ет похлопаем!
    И Гальярдо увидел в первом ряду, позади каната, протя¬нутого по второму барьеру, лежащую на ограде куртку, на которую облокотился человек в одной рубашке, подпирая руками широкое, свежевыбритое лицо, затененное низко надвинутой шляпой. Он выглядел добродушным крестьяни¬ном, приехавшим в город посмотреть корриду.
    Гальярдо узнал его. Перед ним был Плюмитас.
    Разбойник сдержал слово и, рискуя быть узнанным, сме¬ло появился среди двенадцати тысяч зрителей, чтобы при¬ветствовать матадора, и тот мысленно поблагодарил его за доверие.
    Какая поразительная дерзость! Явиться в город, отказать¬ся от своих единственных помощников - коня и карабина - лишь затем, чтобы увидеть, как Гальярдо прикончит быка... Из них, двух смельчаков, Плюмитас по праву заслужил первенство.
    Тореро вспомнил о своем поместье, о жизни в деревне, возможной лишь при условии дружеских отношений с этим необыкновенным человеком, и решил, что убьет быка в его честь.

    Матадор поднял шпагу, готовясь нанести смертельный удар, но в тот же миг земля под ним покачнулась, с силой отбросив его в сторону. Казалось, что на него обрушилось что-то огромное, все вокруг потемнело, и над ним со страш¬ным ревом пронесся смерч. Мучительная судорога искази¬ла его с головы до ног, череп готов был расколоться от зво-на; смертельная тоска сдавила грудь... И теряя сознание, он полетел в мрачную пропасть небытия.
    В тот самый миг, когда Гальярдо приготовился нанести удар, бык неожиданно ринулся на него, привлеченный за¬пахом падали, распростертой позади тореро. Мощным уда¬ром разодетый в шелк и золото человек был сбит с ног и в мгновение ока исчез под копытами животного. Бык не наса¬дил Гальярдо на рога, но со страшной, сокрушительной си¬лой, словно тяжелой палицей, ударил его могучим лбом.
    Теперь перед глазами зверя не было ничего, кроме издох¬шей клячи, но, почуяв под ногами неожиданное пре¬пятствие, бык мгновенно забыл растерзанный лошадиный труп и с неистовой яростью набросился на сверкающую золотом куклу, безжизненно раскинувшуюся на песке. Подхватив рогами тело тореро, он подбросил его в воздух, откинул прочь и приготовился в третий раз броситься на свою жертву…

    …Игнорируя насмешки дона Хосе, Насиональ упорно назы¬вал свое ремесло реакционным.
   - Что ни говорите, доктор, а во всем виноват Фердинанд VII; этот тиран закрыл университеты, открыв вместо них школу тавромахии в Севилье; именно этот шаг и превратил искусство тореро в презренное ремесло.
    Насиональ с ожесточением защищал свои взгляды. Кор¬рида - варварское наследие прошлого, хотя среди тореро вы и встретите немало людей, достойных всяческого ува-жения.
    - Да откуда ты только взял это выражение - реакцион¬ность? - спросил доктор. - Ты хороший парень, Насио¬наль, и намерения у тебя добрые, но ты невежда.

    У воинственных испанцев была верная возможность про¬ложить себе путь в жизни - в Европе не прекращались вой¬ны, а за океаном, в Америке, нужда в мужественных людях тоже была велика. И наконец, религия частенько доставля¬ла народу волнующие зрелища: человек дрожал от ужаса, созерцая гибель своего ближнего, и одновременно получал индульгенцию для своей грешной души. Аутодафе, на кото¬рых сжигали людей, доставляли такие острые ощущения, рядом с которыми охота на горных животных казалась детс-кой игрой. Инквизиция устраивала грандиозные зрелища.
    Но настал день, - продолжал Руис с тонкой усмеш¬кой, - когда инквизиция стала хиреть. Все временно в нашем мире. Инквизиция угасла от дряхлости значительно раньше, чем ее отменили революционные законы. Она ус¬тала существовать; мир изменил свой облик, и спектакли устраиваемые инквизицией, оказались такими же неумест¬ными, как бой быков среди льдов, под серым небом Норве¬гии. Не решаясь больше устраивать аутодафе, она лишь время от времени подавала признаки жизни и драла греш¬ников розгами при закрытых дверях.
    Руис продолжал развивать свою мысль. В середине XVII века, когда Испания спряталась, точно улитка в своей рако¬вине, отказавшись от колонизации и новых войн в далеких странах, а холодная жестокость церкви сдала свои пози¬ции, вот тогда то и расцвело искусство тавромахии. Строят¬ся постоянные арены, составляются квадрильи профессио¬нальных тореро, вырабатываются правила боя, изобрета¬ются различные приемы бандерильеро и последний удар шпагой. Толпе это пришлось по вкусу. С появлением про¬фессиональных тореро бои быков стали демократичными. Плебеи сменили на арене кабальеро, получая вознагражде¬ние за риск, и народ толпами повалил на площадь, получив право оскорблять в амфитеатре тех самых представителей власти, которые внушают им почтение и страх за его стена¬ми. Потомки фанатиков, приветствовавших сожжение ере¬тиков, теперь шумными возгласами приветствуют поеди¬нок человека с быком, поединок, который лишь в редких случаях кончается гибелью смельчака. Разве это не прогресс?
    Героизм народа, стремившегося к славе и богатству, ис¬кал новых путей. Жестокость толпы, которая веками воспи¬тывалась на созерцании пыток и привыкла к кровавым жертвоприношениям, искала выхода. Она нашла его в бое быков. Тот, кто в прошлом веке отправился бы воевать во Фландрию или с оружием в руках завоевывать просторы
Нового Света, становился тореро. В новом национальном празднестве народ нашел естественный выход для честолю¬бия, присущего сильным и смелым.
    - Это прогресс, - настаивал доктор Руис. - Кажется, моя мысль предельно ясна. Вот почему я не стыжусь признать¬ся, что бой быков мне по душе... Человек ищет острой прип¬равы к однообразию своей жизни. Алкоголь тоже зло, и нам известен вред, который он причиняет, однако почти все пьют. Время от времени капля варварства вливает новые силы в существование человека. Говорят, бой быков - вар¬варское зрелище. Но это не единственная варварская заба¬ва в мире. Возврат к диким и грубым наслаждениям, пробуждающим могучие таинственные первобытные силы, болезнь, поражающая одинаково все народы. Вот почему я негодую, когда иностранцы осуждают Испанию, как будто лишь у нас сохраняются грубые народные увеселения.
    И доктор с ожесточением стал нападать на бега и скачки, в результате которых люди гибнут чаще, чем на арене в схватке с быком; на принятую в культурных странах трав¬лю крыс дрессированными собаками; на современные спортивные состязания, из которых участники выходят с перебитыми ногами, проломленным черепом и сплющен-ным носом; на дуэли, которые зачастую происходят из нездорового стремления прославиться.
    - Страдания быка и лошади, - запальчиво продолжал Ру¬ис, - вызывают слезы сострадания у иностранцев, которые не замечают, как на их ипподроме падает бездыханная, ис¬калеченная лошадь, а зоопарк считается за границей обяза¬тельным украшением каждого крупного города.
    Доктор Руис громил тех, кто во имя цивилизации предает анафеме варварское и кровавое зрелище на испанской аре¬не и во имя той же цивилизации строит зоопарки, где самые бесполезные и вредоносные твари на земле содержатся с поистине царской роскошью. Для чего это делается? Наука уже давно постигла и описала все их свойства. Если ист¬ребление животных вызывает ужас в чувствительных серд¬цах, как не восстать против тайных трагедий, которые каж¬дый день разыгрываются в клетках зоологического парка? Рога блеющей от страха козы бессильны против пантеры, которая вонзает клыки и когти в свою трепещущую жерт¬ву, рвет ее живьем на части и погружает морду в теплую, дымящуюся кровь. Несчастный кролик, вырванный из мир¬ной тишины родных гор, содрогается от ужаса, шерсть ста¬новится дыбом на его спине под дыханьем коварного удава, который парализует взглядом беззащитное животное и неслышно скользит по земле, чтобы задушить его в ледя¬ном объятии своих разноцветных колец. Сотни слабых жи¬вотных, нуждающихся в защите человека, гибнут, чтобы поддержать существование совершенно бесполезных хищ¬ников, окруженных всяческими заботами в больших горо¬дах, считающихся центрами культуры; и из этих же самых городов раздаются крики возмущения против испанского варварства только потому, что отважные и ловкие люди, придерживаясь неоспоримо мудрых правил, вступают в единоборство с опасным и смелым зверем при свете солн¬ца, под голубым небом, на глазах шумной, разношерстной толпы, соединяя с волнующей опасностью волшебство жи¬вописной красоты... Черт возьми!
    - Нас оскорбляют, потому что страна наша пришла в упа¬док, - продолжал Руис, негодуя против подобной неспра¬ведливости. - Все люди - обезьяны, слепо подражающие в своих привычках и забавах наиболее сильному.

    Выздоровление Гальярдо последовало в намеченный Руисом срок. Месяц спустя сняли гипс, и ослабевший, прихра¬мывающий тореро смог дойти до кресла в патио, где он с тех пор и принимал своих друзей.
    Во время болезни, когда его одолевали лихорадка и тяго¬стные кошмары, лишь одна неизменная мысль не теряла своей четкости среди фантастического бреда. Это была мысль о донье Соль. Знала ли эта женщина о случившейся с ним беде?..
    Еще пригвожденный к постели, он решился спросить о ней у своего доверенного, когда однажды они оказались на¬едине.
    - Да, дружище, - ответил дон Хосе. - Она не забыла тебя. Через три дня после несчастного случая она прислала мне телеграмму из Ниццы, спрашивая о твоем здоровье.
    Наверно, из газет узнала. Ведь о тебе писали во всех газе¬тах, словно о каком-нибудь короле.
    Доверенный ответил на эту телеграмму, но с тех пор ни¬каких известий не получал.
    Это сообщение на несколько дней успокоило Гальярдо, но потом он снова стал спрашивать с настойчивостью боль¬ного, которому кажется, что весь мир озабочен его состоя¬нием. Не писала ли она? Не спрашивала ли снова о его здо¬ровье?.. Чтобы утешить тореро, доверенный попытался оп¬равдать молчание доньи Соль. Сеньора проводит жизнь в разъездах. Как знать, где она находится в этот час!
    Но печаль Гальярдо, убедившегося, что он забыт, заста¬вила сострадательного дона Хосе решиться на ложь. На днях, сказал он, пришло короткое письмо от доньи Соль из Италии; она спрашивает о здоровье раненого.
    - Дайте мне взглянуть на письмо! - встрепенулся мата¬дор.
    А когда доверенный сослался на то, что якобы забыл его дома, Гальярдо взмолился: «Принесите мне письмо завтра. Я так хотел бы прочесть его, убедиться, что она еще помнит обо мне...»
    Чтобы избежать новых осложнений, дон Хосе продолжал обманывать тореро, но теперь он рассказывал ему о пись¬мах, которые будто бы были адресованы другим лицам и не могли попасть в его руки. Донья Соль переписывается, мол, с маркизом по поводу своих дел, но всякий раз спрашивает о здоровье Гальярдо. Иногда она пишет двоюродному брату и тоже вспоминает о тореро.
    С удовольствием выслушивая эти новости, Гальярдо уны¬ло покачивал головой. Когда он снова увидит ее? Да и уви¬дит ли вообще? Ах, эта капризная женщина! Исчезнуть так внезапно, без всяких причин, повинуясь лишь зову своего причудливого характера!

    …Все вошли в храм, за исключением Насионаля, который, пропустив жену с детьми, остался на паперти. - Я свободомыслящий, - счел он необходимым напом¬нить друзьям. - Я отношусь с уважением ко всем веровани¬ям; но то, что происходит здесь, внутри, - сущая ерунда!

    Однако, несмотря на все эти соображения, матадор решил покинуть в нынешнем году Великого владыку и присоединиться к братству квартала Макарены, сопровождаю¬щему чудотворную статую богоматери, дарующей надежду.
    Сеньора Ангустиас нарадоваться не могла, узнав о таком решении. Ее сын должен был исполнить свой долг перед Святой девой, которая спасла его от смерти. А кроме того была удовлетворена ее простодушная плебейская гордость.
    - Каждый должен быть со своими, Хуанильо. Это хоро¬шо, что ты водишь знакомство с важными людьми, но вспомни: бедняки ведь тебя всегда любили, а теперь они обижаются, думая, что ты их презираешь.
    Тореро сам это хорошо знал. Шумная толпа, занимавшая на площади солнечную сторону, стала проявлять некоторую враждебность, считая его отступником. Матадора обвиняли в том, что он водится с богачами и гнушается своих старых поклонников. Стремясь побороть эту враждебность, Галь¬ярдо беззастенчиво подлаживался к черни с угодничеством, характерным для тех, кто живет одобрением толпы.
    Итак, повидавшись с самыми влиятельными членами макаренского братства, матадор объявил им, что пойдет в их процессии. Только не нужно никому об этом рассказывать. Он делает это из набожности и хотел бы, чтоб его поступок остался в тайне.
    Однако через несколько дней все предместье, захлебыва¬ясь от гордости, только об этом и говорило. Ах, как хороша будет в этом году процессия Макарены!.. Ее жители прези-рали богачей из братства Великого владыки с их добропо¬рядочной и пресной процессией…

    Среди лесистых гор, в провинции Кордова, гражданская гвардия обнаружила разложившийся труп с размозженной головой, почти начисто снесенной выстрелом в упор. Опоз¬нать труп оказалось невозможно, но, судя по одежде и ка¬рабину, это был Плюмитас.
    Гальярдо слушал молча. С того дня как бык поднял его на рога, он ни разу не видел разбойника. Батраки с фермы рас¬сказывали, что в то время, когда матадор боролся со смертью, Плюмитас дважды заходил в Ринконаду справ¬ляться о его здоровье.
    Бедняга! Гальярдо с грустью вспоминал его предсказа¬ния. Его убили не жандармы. Его подстрелили во время сна. Он пал от руки своих, от руки какого-нибудь последо¬вателя, одного из тех, что идут за тобой по пятам, снедае¬мые ожиданием славы.

    …Знатоки улыбались с сожалением. Этот парень потерял единственное, что в нем было: мужество, дерзость. Они видели, как он инстинктивно отдернул руку, нанося удар; ви¬дели, как он отвернул лицо, поддавшись страху, - так люди закрывают глаза, чтобы спрятаться от опасности.

    Новый удар, и снова шпага вонзилась едва на половину.
    - Да он и не подходит близко! - раздались протестующие голоса в публике. - Рогов боится!
    Большую часть корриды Гальярдо провел между барьера¬ми. Все его объяснения были хороши для публики, но сам он в глубине души испытывал жестокие сомнения и неведо-мое ему раньше неверие в свои силы.

    Быки казались ему крупнее, чем обычно, наделенными какой-то «двойной жизнью», они не хотели умирать. Несомненно, ему подсунули самых зловредных быков из все го стада, чтобы осрамить его. Все интриги врагов!

    Ноги тоже стали другими. Казалось, они жили собственной жизнью, независимой от остального тела. Напрасно, напрягая всю волю, он приказывал им стоять неподвижно и твердо. Они не слушались. Казалось, они са¬ми видели опасность и с необычайной ловкостью отскаки¬вали в сторону, едва их касалась струя воздуха, несущаяся перед быком.
    Весь стыд поражения, всю ярость, вызванную собствен¬ным малодушием, Гальярдо обращал против публики. Чего хотят эти люди? Чтобы ради их развлечения он дал себя убить? Безумная отвага оставила достаточно следов на его теле. Ему незачем показывать свою храбрость. Если он чу¬дом остался в живых, то только благодаря божьему прови-дению да молитвам матери и своей бедняжки жены. Он ви¬дел костлявое лицо смерти ближе, чем кто бы то ни было, и лучше всех знает, чего стоит жизнь.
    «Думаете, вам удастся посмеяться надо мной!» - мыслен¬но говорил он, разглядывая толпу.
    Теперь он будет убивать быков так же, как большинство его товарищей. Один раз хорошо, другой раз плохо. В кон¬це концов, работа тореро - это ремесло: выбился на первое место - теперь главное остаться в живых, избегая опасности. Нечего лезть на рога ради того, чтобы люди чесали языки о твоем бесстрашии. Когда пришла очередь Гальярдо убить второго быка, он настолько проникся этими размышлениями, что почувствовал пилив спокойного мужества. Ни одна тварь теперь ему не страшна. Он сделает все возможное, чтобы избежать рогов.
    Выйдя навстречу зверю, матадор бросил гордый клич, сопровождавший лучшие его выступления: «Все с арены!»
    По толпе пробежал радостный шепот: «Гальярдо сказал: «Все с арены!» Сейчас он покажет, на что способен».
    Однако ожидания публики были обмануты. Насиональ по-прежнему шагал за маэстро с плащом через руку. Чуть¬ем старого бандерильеро, привыкшего к тщеславным вы¬ходкам матадоров, он уловил театральную фальшь гордого приказа.
    Гальярдо, остановившись на изрядном расстоянии от бы¬ка, развернул мулету и начал размахивать ею с некоторой опаской и не приближаясь к быку ни на шаг; плащ Себасть-яна все время развевался рядом.
     Застыв на мгновение перед мулетой, бык дернул головой, словно собираясь броситься, но остался на месте. Матадор, обманувшись его движением, проявил излишнее провор-ство и сделал несколько шагов, вернее прыжков, назад, удирая от быка, который и не нападал на него.
    Этим ненужным отступлением Гальярдо поставил себя в смешное положение - в публике послышались хохот и возгласы удивления. Раздалось несколько свистков.
   - Беги, а то забодает! - иронически выкрикнул кто-то из зрителей.
   - Баба! - женским голосом пропищал другой. Гальярдо вспыхнул от гнева. Это ему! И где же, на арене Севильи!.. Он почувствовал сердцебиение, приносившее ему удачу в былые дни, и безрассудное желание слепо ринуться на быка, а там будь что будет. Но тело не слушалось его. Руки, казалось, получили способность размышлять - ноги видели опасность и, взбунтовавшись, насмехались над требованиями воли.

    При выезде с площади Гальярдо заметил, что публика молчит. Люди проходили мимо без единого приветствия, он не услышал ни одного из тех возгласов, какими, бывало, встречали его после удачного боя. За каретой даже не сле¬довала толпа не попавших на корриду бедняков, которые всегда стояли у ворот, подстерегая сообщения о ходе боя и победах маэстро.
    Первый раз Гальярдо вкусил горечь поражения. Все бан¬дерильеро были мрачны и молчаливы, как солдаты после разгрома армии. Но когда матадор приехал домой, обнял мать, Кармен и даже сестру, услышал радостные крики цеп¬лявшихся за него племянников, он почувствовал, как рас¬сеивается его грусть: «Будь оно проклято! Главное - жить.

    Гальярдо отвечал загадочной улыбкой. Положить быка в карман!.. Ничего другого он и не желает. Но, увы! Они стан такими огромными и непокорными, так выросли за то время, что он не выходил на арену!..

    …Через час они вернулись в ресторан. Его спутница, по¬правляя растрепавшиеся волосы и враждебно сверкая глазами, о чем-то рассказывала подругам. Те хохотали и, указывая на Гальярдо пренебрежительным жестом, шепта¬лись с мужчинами, которые тоже начинали хохотать... О, Испания, страна разочарований, где все только легенда, в том числе и герои!..

    То, что случилось в последний раз, не имело значения. «Чепуха», - как говорит Насиональ. И лучшему певцу слу¬чается пустить петуха.
     Это изречение, слышанное им из уст почтенных патриар¬хов арены в их неудачные вечера, вызвало в нем непреодо¬лимое желание запеть, разбудить своим голосом тихую улицу. Он затянул песню собственного сочинения, не слишком складно восхваляющую его достоинства: «Вот я, Хуанильо Гальярдо... Хра...абрее, чем сам господь бог». И так как больше ничего придумать в свою честь он не мог,

    …Если матадор держался на некотором расстоянии (быка не задевая мулетой его морды, толпа разражалась криками возмущения: он трусит, боится подойти ближе! А стоило ему отступить хоть на шаг перед рогами быка, как из амфитеатра неслась непристойная ругань.
    Весть о случае во время пасхальной корриды в Севилье облетела всю Испанию. Враги мстили за долгие годы молчаливой зависти. Собратья по ремеслу, которых безрас¬судство Гальярдо зачастую вынуждало так же рисковать своей жизнью, выражали теперь притворную скорбь, выз¬ванную закатом славы соперника. Куда девалось его былое мужество? Познакомившись с рогами быка, он стал уж слишком осторожным. Взбудораженные подобными пере¬судами, зрители глаз не спускали с тореро и были готовы придраться к любой мелочи, позабыв о том, как еще недав¬но рукоплескали даже его промахам.
    Толпа, как известно, непостоянна. Устав восхищаться чу¬жой отвагой, она радовалась каждому проявлению страха или простой осторожности, словно подмеченные у матадо¬ра слабости возвышали ее в собственных глазах.

    Мадридская публика, по выражению Гальярдо, встрети¬ла его в штыки на первой же корриде. Едва он, взмахнув мулетой, приготовился покончить с быком, как из амфите¬атра раздались негодующие крики: «Парня из Севильи под¬менили! Где прежний Гальярдо? Этот норовит подойти сбо¬ку, отдергивает руку; то отпрянет в сторону вроде белки, то вовсе пустится наутек, забыв, что быка надо ждать с твер¬дой решимостью, не трогаясь с места. Где прежняя удаль, где мужество?»

    Обреченный дождливой погодой на безделье, Гальярдо с терпением ждал второй корриды, готовясь ошеломить необычайными подвигами. Самолюбие его жестоко страдало от насмешек врагов. Если ему суждено потерпеть еще одно поражение в столице, он вернется в провинцию конченым человеком. Гальярдо давал себе слово преодо¬леть страх, совладать с тревогой, обращающей его в бегство перед быками, которые с некоторых пор казались ему несравненно более опасными и грозными, чем раньше. Неужто у него не хватит смелости выступить на арене с прежним блеском? Конечно, слабость в руке и ноге еще да¬ет себя чувствовать, но это пройдет.

    Однажды под вечер, дойдя по улице Алькала до Пуэрта-дель-Соль, Гальярдо остановился как вкопанный: у гости¬ницы «Париж» из кареты вышла белокурая дама... Донья Соль! Мужчина, с виду иностранец, подал ей руку, чтобы помочь, и, сказав несколько слов, удалился, в то время как дама исчезла за дверью отеля.
    То была донья Соль. Тореро ни минуты не сомневался, не сомневался он и в характере ее отношений с этим иностранцем, уловив взгляд, которым они обменялись…. Именно так смотрела она и улыба¬юсь ему в былые счастливые времена, когда они вместе скакали верхом по безлюдным окрестностям, залитым мяг¬ким пурпуром угасающего солнца. Проклятие!..
    «Не могу ее забыть», - повторял тореро, признаваясь в своей слабости... Ах, как он страдал от этой разлуки!
    Но забыть? Никогда! Он делал нечеловеческие усилия чтоб не вспоминать прошлого; но порой незначительное обстоятельство, улица, где он, бывало, скакал рядом с прекрасной наездницей, случайная встреча с белокурой женщиной общение с молодыми сеньорито в Севилье - все воскрешало его памяти образ доньи Соль. Ах, что за женщина! Потеря доньи Соль умаляла его достоинство. Он уже не чувствовал себя прежним Гальярдо. Ему даже казалось, что теперь он стоит на несколько ступенек ниже в глазах общества. Не этим ли объясняются его неудачи на арене? Он был отва¬жен, пока донья Соль принадлежала ему. Когда же эта жен¬щина покинула его, начались все его беды. Если она вернет¬ся, с ней придет и прежняя слава. То падая духом, то вновь воскресая, Гальярдо предавался суеверным мечтаниям.
    Веря в свою счастливую звезду с дерзкой самонадеян¬ностью мужчины, который считает, что любая женщина го¬това упасть в его объятия, если он обратит на нее внима-ние, Гальярдо отправился в гостиницу «Париж», располо¬женную поблизости от отеля.
    Ему пришлось более получаса провести в холле на дива¬не под любопытными взглядами служащих и постояльцев, которые оборачивались, едва услышав его имя.
    Наконец слуга предложил ему подняться на лифте в ма¬ленькую гостиную на втором этаже.
    Открылась небольшая дверь, незаметная под обоями, и, шурша шелками, появилась донья Соль, распространяя вокруг себя уверенность в своем совершенстве.
    Гальярдо окинул ее с ног до головы жадным взглядом, не упуская ни одной подробности. Пожалуй, еще прекраснее, чем в Севилье, и еще желаннее после долгой разлуки.
    Одетая с чарующей небрежностью в экзотическую туни¬ку с диковинными драгоценностями, она предстала перед тореро точь-в-точь такой, как в тот день, когда он впервые шагнул порог ее дома в Севилье. Обутая в туфли без задников, сплошь расшитые золотом, она села и закинула на ногу; туфелька соскользнула и, покачиваясь, держась лишь на пальчике маленькой ножки. Донья Соль протянула руку с холодной любезностью. - Как поживаете, Гальярдо?.. Я знала, что вы в Мадриде, и уже видела вас.
    Она больше не говорила «ты» стоящему ниже ее лю¬бовнику. Это «вы», которое как будто равняло их, привело Гальярдо в отчаяние. Он жаждал оставаться рабом, которо-му любовь дает право заключить в объятия светскую даму, а она обращается к нему с холодной вежливостью, точно разговаривает с одним из добрых знакомых.
    Донья Соль была на бое быков в Мадриде лишь раз и ви¬дела Гальярдо. Она пошла на корриду в сопровождении од¬ного иностранца, жаждавшего познакомиться с нравами Испании, ее приятеля и спутника по путешествию, кото¬рый остановился в другом отеле.
    Гальярдо ответил кивком головы. Он уже знал этого иностранца; он видел его рядом с доньей Соль.
    Наступила длительная пауза, оба они не знали, о чем го¬ворить. Донья Соль первая нарушила молчание.
    Она находила, что у тореро отличный вид; не правда ли, он был сильно ранен, и, кажется, она даже телеграфирова¬ла в Севилью с просьбой сообщить о его здоровье. В той ко¬чевой жизни, которую ей приходится вести, при вечной смене стран и друзей мудрено сохранить свежесть воспо¬минаний. Но вот он снова перед ней, и на арене он показал¬ся ей таким же отважным и сильным, хотя, пожалуй, не вполне удачливым. Впрочем, что она понимает в корридах! - Ранение не было серьезным? Гальярдо кипел, слыша безразличие этих вопросов. Ведь, находясь между жизнью и смертью, он думал только о ней!
    Сухо, едва скрывая досаду, он рассказал о полученных ранах и о выздоровлении, затянувшемся на целую зиму.
    Донья Соль слушала с притворным вниманием. Что ей дело до бед этого тореро? Несчастные случаи так обычны для его ремесла - кого же они могли интересовать, кроме самого пострадавшего.
    Рассказав об усадьбе, куда он уехал на поправку, Гальяр¬до невольно вспомнил человека, которого они принимали вместе - он и донья Соль.
    - Помните Плюмитаса? Его убили. Не знаю, знаете ли вы об этом.
    И о нем донья Соль вспоминала лишь смутно. Возможно она и читала о его кончине в парижских газетах, уделяв¬ших внимание разбойнику, этому колоритному персонажу легендарной Испании.
    - Бедняга, - безучастно проговорила донья Соль. - Я до¬вольно смутно припоминаю этого грубоватого, неотесанно¬го крестьянина. Только издали видишь вещи в их настоя-щем свете. Единственное, что я помню, это наш совмест¬ный завтрак в усадьбе.
    Гальярдо ухватился за эти слова. Бедный Плюмитас! Как он был растроган, когда донья Соль подарила ему цветок. Ведь она дала разбойнику на прощание розу... Неужто она не помнит?
    В глазах доньи Соль отразилось непритворное изумление.
    - В самом деле? - переспросила она. - Вы уверены?.. Клянусь, я все позабыла. Ах, страна солнца! Живописная Испания, где так легко теряешь голову! Сколько глупостей можно наделать!..
    В ее тоне звучало раскаяние. Внезапно она залилась смехом.
    Кто знает, не сохранил ли бедняга до последней минуты подаренный ему цветок, не правда ли, Гальярдо?
    Ведь разбойнику за всю его никто не дарил цветов... И, может быть, на трупе бедняги нашли засохшую розу, неведомый, таинственный дар. - Вы не слыхали, Гальярдо? Газеты ничего не писали об этом? Молчите, не смейте отрицать, не разочаро¬вывайте меня. Так должно быть, я хочу, чтобы так было. А ведь я совсем позабыла о цветке! Непременно расскажу об этом случае моему другу, он собирается писать об Испании.
    Вторичное напоминание о новом друге в коротком разго¬воре опечалило тореро. Не отрываясь глядел он на краси¬вую женщину, и его грустные, подернутые влагой глаза, ка-залось, молили о сострадании.
    - Донья Соль!.. Донья Соль!.. - прошептал он с отчаяни¬ем, словно сетуя на ее жестокость.
    - В чем дело, друг мой? - спросила она с улыбкой. - Что с вами?
    Не отвечая, Гальярдо поник головой, смущенный нас¬мешливым блеском светлых глаз с пляшущими золотыми искорками. Потом выпрямился, как человек, принявший решение.
    - Где вы были все это время, донья Соль?
    - Шаталась по свету, - просто ответила она. - Я - пере¬летная птица. Побывала в бесконечном количестве горо¬дов, вы о них, пожалуй, никогда и не слыхали.
    - А этот иностранец, который вас теперь сопровождает, он... он...
    - Мой друг, - холодно ответила донья Соль. - Мой друг, который любезно согласился сопровождать меня и, пользу¬ясь случаем, желает познакомиться с Испанией; человек больших достоинств и отличного происхождения. После того как он осмотрит мадридские музеи, мы поедем в Анда¬лусию. Что вы хотите еще знать?

    В холодном высокомерии дамы сквозило явное желание держать тореро на расстоянии, подчеркивая социальное неравенство. Гальярдо растерялся.
    - Донья Соль! - простонал он в порыве наивной искренности. - Бог не простит вам того, что вы со мной сделали. Вы поступили со мной дурно, очень дурно... Зачем вы скрылись, не сказав мне ни слова?
     Слезы выступили на его глазах, руки судорожно сжались в кулаки.
    - Не надо, Гальярдо. Мой поступок вам на пользу. Разве вы не устали находиться подле меня? Будь я мужчиной я бежала бы от женщин с таким характером. Влюбиться в ме¬ня - все равно, что покончить самоубийством.
    - Но почему вы уехали? - настаивал Гальярдо.
    - Потому что мне стало скучно. Понятно? А соскучившись, каждый имеет право бежать в поисках новых приключений. Всюду я смертельно скучаю - так пожалейте же меня.
    - Но я люблю вас всей душой! - воскликнул тореро с простодушным отчаянием, которое в устах другого челове¬ка прозвучало бы смехотворно.
    - Люблю вас всей душой! - передразнила донья Соль, подражая тону и жестам тореро. - Ну, и что из этого? Ах, до чего вы все эгоистичны: если вам рукоплещут, так вы уже воображаете, будто все создано для вас. «Я люблю те¬бя всей душой, и этого достаточно, чтобы ты тоже меня лю¬била...» Но нет, сеньор. Я не люблю вас. Вы для меня доб¬рый знакомый, и только. То, что было в Севилье, прошло как сон, как вздорная прихоть, о которой я едва вспоминаю; вам следует забыть о прошлом.
    Тореро поднялся и с протянутыми руками подошел к донье Соль. В своем невежестве он не знал, что сказать ей, смутно догадываясь, что неловкими словами ему не убе¬дить эту женщину.
    Он больше надеялся на силу действий, пытаясь в порыве страстного желания овладеть ею, привлечь к себе, смести ледяную преграду вежливости.
    - Донья Соль! - молил он, протягивая к ней руки. Решительным и проворным жестом она оттолкнула руки
    Глаза ее сверкнули гордостью и гневом; оскорблен¬ная, она угрожающе подалась вперед.
    - Спокойно, Гальярдо!.. Если вы будете настаивать, я вы¬черкну вас из числа моих друзей и выставлю за дверь.
    Пристыженный, тореро разом упал духом. Наступило долгое молчание; наконец донья Соль сжалилась над Галь¬ярдо.
    - Не будьте ребенком, - сказала она. - К чему вспоми¬нать то, чего не вернуть? Зачем думать обо мне? У вас есть жена, а я слыхала, что она мила и красива. Если ж не она, так есть другие. В Севилье много красивых девушек с цвет¬ком в волосах и шалью, тех девушек, что мне так нравились когда-то: они будут счастливы, если Гальярдо одарит их своей любовью. А со мной все кончено. Возможно, что ва¬ша гордость знаменитого тореро, привыкшего к успеху, за¬дета, но ничего не поделаешь: вы для меня добрый знако-мый, не больше. Я не похожа на вас. Что мне однажды нас¬кучит, к тому я больше не возвращаюсь. Иллюзии владеют мной недолго и проходят, не оставляя следа. Поверьте, я достойна сожаления.
    Она смотрела на тореро с состраданием и тайным любо¬пытством, словно внезапно увидела все его недостатки, всю неотесанность.
    - Мне приходят в голову мысли, которых вы никогда не поймете, - продолжала она. - Вы кажетесь мне совсем новым человеком. Гальярдо в Севилье непохож на Гальярдо в Мадриде. Верю, что вы остались прежним, но только не для меня. Не знаю, как бы объяснить вам... В Лондоне я познакомилась с раджей... Знаете ли вы, кто раджа?
     Гальярдо отрицательно покачал головой и покраснел стыдясь своего невежества.
    - Это индийский принц.
    Вдове посла припомнился магнат из Индостана, его смуглое лицо, оттененное черными усами, огромный белый тюр¬бан с крупным бриллиантом, сиявшим на лбу, и белое оде¬яние - множество тонких покрывал, похожих на лепестки цветков.
    - Он был красив, молод, он пожирал меня таинственно мерцавшими глазами газели, но он был смешон с его вос¬точными комплиментами на английском языке. Бедняга дрожал от холода, кашлял среди лондонских туманов, ежился под дождем, как нахохлившаяся птица, и взмахи¬вал своими покрывалами, точно намокшими крыльями... Когда он лепетал слова любви, не сводя с меня темных глаз газели, у меня возникало желание пойти купить ему паль¬то и шапку, чтобы он перестал дрожать от холода. И тем не менее он был очень хорош собой и мог на несколько меся¬цев осчастливить любую женщину, жаждущую экзотики. Видите ли, все дело в обстановке. Вы, Гальярдо, этого не поймете.
     И донья Соль задумалась, вспоминая бедного раджу, дро¬жавшего от холода в своих смешных одеяниях среди лон¬донских туманов. Она мысленно представляла себе восточ-ного принца в родном краю, в ореоле власти, в блеске солнечных лучей. Его медная кожа с зеленоватым отблес¬ком тропической растительности преобразилась, приняв оттенок художественной бронзы. Он торжественно вос¬седал на слоне, покрытом золотой попоной, спускающейся до самой земли, среди воинственных всадников и рабов, не-сущих курильницы с ароматическими травами; на нем пышный тюрбан, сверкающий драгоценными камнями и увенчанный каскадом реющих белых перьев, на груди - бриллианты, стан перехвачен кушаком, усыпанным изумрудами, с золотым ятаганом; а вокруг - баядерки с подведенными гла¬зами и упругой девичьей грудью; ручные тигры; целый лес копий; вдали - пагоды с уступами крыш и колокольчиками, поющими нежные мелодии под легким дуновением ветра, свежий сумрак дворцов, зеленые кущи, под сенью которых притаились хищники. Какая экзотика! Повстречайся она с раджей, величественным как божество, под глубокой, точно застывшей синевой неба на его родине, сгорающей в блеске солнечных лучей, ей не пришла бы в голову мысль о теплом пальто. Она, наверно, первая бросилась бы в его объятия и отдалась бы ему, как рабыня любви.
    - Вы напоминаете мне раджу, милый Гальярдо. Там, в Се¬вилье, в национальном костюме, с гаррочей на плече вы до¬полняли пейзаж и были прекрасны. Но здесь!.. Мадрид - увы! - стал европейским городом. Не видно больше народ¬ных костюмов. Манильская шаль мелькнет теперь разве что на подмостках. Не обижайтесь, Гальярдо, я сама не знаю почему, но вы мне напоминаете этого индуса.
    Донья Соль смотрела через окно на хмурое, затянутое ту¬чами небо, мокрую площадь, редкие хлопья снега, на прохо¬жих, спешивших куда-то под своими зонтиками; потом пе-ревела взгляд на тореро и с удивлением уставилась на прядь волос, уложенную на макушке, на его прическу и шляпу - все говорило о профессии тореро и так противоре-чило его современному элегантному костюму.
    В глазах доньи Соль тореро был вырван из своего привыч¬ного «обрамления». Ах, этот грустный, дождливый Мад¬рид!.. Ее друг, приехавший сюда с мечтой о стране вечно лазурного неба, очень разочарован. Да и сама она при виде живописных групп тореро, стоящих на тротуаре против гостиницы, вспоминает редкостных животных, привезенных из солнечного края в зоологический сад, окутанный манным светом дождливого дня. Там, в Андалусии Гальярдо был героем, чистокровным представителем страны скотоводства. Здесь, со своим бритым лицом, он выглядит нелепым персонажем, паяцем, привыкшим к аплодисментам толпы, заурядным комедиантом с театральных подмостков только вместо того, чтобы развлекать толпу забавными репликами, он вызывает в ней дрожь, вступая в единобор¬ство со зверем.
    О, сладостный мираж солнечных стран! Обманчивое опьянение света и красок! Она могла в течение нескольких месяцев любить этого неотесанного и грубого парня, восхищаться его тупой невежественностью и требовать, чтобы он не заглушал духами привычный запах арены и конюшни, всей атмосферы арены, насквозь пропитавшей его кожу! Да, обстановка! На какие безумства толкает она женщин!
    Донье Соль припомнился день, когда ей грозила опас¬ность быть растерзанной рогами быка. Потом завтрак за одним столом с разбойником, которого она слушала с вос-торженным удивлением, кому на прощание подарила розу. Какое безумство! И как далеко все это теперь!
    Из прошлых переживаний, в которых она раскаивается, сознавая их смешную сторону, остался всего лишь этот парень, не спускающий с нее умоляющего взгляда в ребя¬ческой попытке воскресить былое счастье. Бедняга! Разве можно холодно и без иллюзий повторить безумства, наве¬янные волшебной властью жизни!..
    - Все кончилось! - сказала донья Соль. - Надо забыть прошлое - ведь когда мы оглядываемся на него, оно пред¬ставляется нам совсем в иных красках! Вернувшись в Испа¬нию, я не узнаю ее. И вы уже не тот, что прежде. Мне даже последний раз на корриде почудилось, будто вы уже не так отважны и будто толпа уже не так восторгается вами... Донья Соль сказала это просто, без задней мысли, но Гальярдо послышалась в ее тоне насмешка, и, опустив голо¬ву, он покраснел. Проклятие! Им снова овладели профессиональные заботы. Вся беда в том, что теперь он уже не подходит вплотную к быку. Донья Соль дала ему ясно понять... В ее глазах он уже не тот, что прежде. Будь он прежним Гальярдо, она, на¬верно, лучше приняла бы его. Женщины любят смельчаков.
    Тореро обманывал сам себя, принимая полное забвение былой прихоти за временное охлаждение, над которым он еше может восторжествовать, совершив подвиг.
    Донья Соль поднялась. Визит затянулся; тореро, каза¬лось, не сознавал, что пора уходить, завороженный ее кра¬сотой, смутно надеясь на счастливый случай, который вновь соединит их.
    Матадору пришлось последовать ее примеру. Она сосла¬лась на необходимость распрощаться, так как ждет своего друга, чтобы вместе отправиться в музей Прадо.
    Донья Соль пригласит Гальярдо как-нибудь вместе поза¬втракать в тесном кругу у нее в номере. Ее другу будет, не¬сомненно, интересно увидеть вблизи тореро. Он едва гово¬рит по-испански, но рад будет познакомиться с Гальярдо.
    Тореро пожал протянутую руку, пробормотал что-то не¬ясное и вышел. Гнев туманил ему глаза, в ушах звенело.
    Эта женщина холодно выпроводила его как назойливого посетителя! Та самая женщина, которую он знал в Севилье! И она посмела пригласить его на завтрак вместе со своим Другом, чтобы тот мог вблизи рассмотреть тореро, как како¬го-то редкостного зверька!
    Проклятие! Но он мужчина.... Все кончено. Больше он к ней не вернется!

    …«Неблагодарные, они забыли уже, какие чудеса показы¬вал тореро, когда он был здоров. Злые души, они хотят, что¬бы он погиб ради их забавы.
    Прочтя эти письма, Гальярдо задумался. Уйти с арены! Какое безумие! Бабьи бредни! Так можно сказать сгоряча, в порыве любви, но выполнить это невозможно. «Срезать косичку» в тридцать лет! Как будут злорадствовать враги! Он не имеет права уйти, пока у него целы руки и ноги, пока он может убивать быков. Какая нелепость! Дело не только в деньгах. А слава? А профессиональная честь? Что скажут о нем тысячи его приверженцев? Что они ответят против, когда те бросят им в лицо, что Гальярдо струсил?

    …Коррида с самого начала была богата происшествиями. Первый бык яростно напал на всадников. В одно мгновение он сбросил на песок трех пикадоров, поджидавших его с пи¬ками наперевес; две лошади упали замертво, черная кровь хлестала из пробитых боков. Третья, обезумев от боли и ужаса, металась по арене со вспоротым брюхом, таща за со¬бой свалившееся седло. Красные и голубые кишки, похо¬жие на длинные колбасы, вываливались на песок, и ло¬шадь, наступая на них задними ногами, разматывала спу-танный клубок собственных внутренностей. Бык помчался вслед за жертвой и, нагнув могучую голову, вонзил рога ей в живот, поднял ее и яростно швырнул наземь изуродован¬ный, искалеченный остов. Когда бык оставил издыхающую, судорожно дергающуюся клячу, к ней подбежал пунтильеро, чтобы добить ее ударом кинжала между ушей, но несча¬стная кроткая тварь вдруг пришла в ярость и из последних сил укусила человека в руку. Вскрикнув и помахав окро¬вавленной кистью, он вонзил кинжал, и вскоре лошадь пе¬рестала биться, неподвижно вытянув окоченевшие ноги. Служители бегали по арене с большими корзинами песка, засыпая лужи крови и лошадиные трупы.
    Публика вскочила на ноги, крича и размахивая руками. Свирепость быка привела ее в восторг. Увидев, что на аре¬не не осталось ни одного пикадора, зрители хором вопили: «Лошадей! Лошадей!»

    Все они хорошо знали, что пикадоры выйдут немедленно но их возмущало, что прошло несколько минут без новой бойни. Бык одиноко стоял посреди арены, ревя и грозно потрясая окровавленными рогами. Появились новые всад¬ники, и снова повторилось отвратительное зрелище. Едва пикадор приближался, выставив пику и повернув лошадь завязанным глазом к быку, как одновременно следовали удар и нападение. Пики ломались с сухим треском, лошадь взлетала, поднятая могучими рогами, во все стороны хлес¬тала кровь, летели экскременты и клочья мяса, а пикадор, как тряпичная кукла с желтыми ногами, катился по арене, и капеадоры прикрывали его своими плащами.

    Во время выхода бандерильеро Гальярдо, опершись на барьер, рассматривал ложи. В одной из них, должно быть, сидела донья Соль. Наконец он увидал ее, но не было на ней белой мантильи и вообще ничего, что напоминало бы севильскую сеньору, похожую на маху Гойи. В оригинальной элегантной шляпке на золотистых волосах она казалась иностранкой, впервые попавшей на бой быков. Рядом сидел ее друг, тот самый человек, о котором она отзывалась с та¬ким восхищением и которому показывала достопримеча-тельности страны. Ах, донья Соль! Сейчас она увидит, на что способен простой парень, которого она отвергла. Она будет аплодировать ему на глазах у ненавистного иност-ранца. Она против собственной воли загорится восхищени¬ем, увлеченная общим восторгом.

    Гальярдо направился к быку с не покрытой после привет¬ственной речи головой, неся перед собой мулету и помахивая шпагой, как тросточкой. Вслед за ним, на некотором расстоя¬нии, шагали Насиональ и еще один тореро. В амфитеатре раз дались протестующие голоса. Сколько помощников! Можно подумать, приходский поп идет причащать умирающего.
    - Все с арены! - крикнул Гальярдо.
    Оба тореро повиновались; тон матадора не оставлял сом¬нений.

    …Матадор вытер пот со лба и медленно, задыхаясь и поша¬тываясь, направился к председательской ложе. Наконец-то он освободился от проклятой скотины. Казалось, это не кончится никогда. Публика сопровождала его насмешками или презрительным молчанием. Никто не хлопал. Гальярдо приветствовал председателя в равнодушной тишине и скрылся за барьером, как пристыженный школьник. Пока Гарабато подавал ему стакан с водой, матадор обвел взгля¬дом ложи и встретился глазами с доньей Соль. Что подума¬ла о нем эта женщина! Как должна была она смеяться вмес¬те со своим другом, когда толпа осыпала его оскорбления¬ми! И какой только дьявол толкнул ее прийти на корриду!..

    Однако, когда пятый бык вышел на арену, то первое, что он увидел, был плащ Гальярдо. О, какой это был бык! Каза¬лось, совсем не его выбрал Гальярдо вчера в загоне. Долж¬но быть, животных выпустили в другом порядке. А страш¬ная мысль неотступно преследовала матадора: «Дурная примета! От рогов не уйти. Сегодня меня вынесут с арены ногами вперед...»
    Все же он наступал на зверя и отвлекал его от попадав¬ших в опасное положение пикадоров. Сначала все его действия проходили в молчании. Потом публика, смягчив-шись, лениво захлопала.
    Но когда подошло время смертельного удара и Гальярдо встал перед зверем, все, казалось, поняли, в каком он смя¬тении. Движения его были беспорядочны: стоило быку дер¬нуть головой, как он, испуганно отшатнувшись, делал нес¬колько скачков назад, и каждую попытку к бегству зрители приветствовали градом насмешек: - Беги! Беги!.. Забодает!

    …Шпага вонзилась в затылок всего на несколько сантиметров и, задрожав, отлетела далеко в сторону.
    Гальярдо подобрал оружие и снова пошел на быка. Он встал в позицию, готовясь к удару, и в тот же миг зверь ки¬нулся на него. Гальярдо хотел бежать, но не было уже в но-гах прежней ловкости. Бык настиг его, и матадор покатился по арене. Товарищи бросились к нему на помощь. Гальярдо поднялся, весь в грязи; сзади на его панталонах зияла боль¬шая дыра, сквозь которую вылезало нижнее белье; один баш¬мак свалился, ленты, вплетенные в косичку, развязались.
    И этот гордый красавец, так восхищавший публику сво¬им изяществом, стоял перед всеми, смешной и жалкий, в рваных штанах, растрепанный, с косичкой, висящей слов¬но ободранный крысиный хвост.
     Вокруг него взметнулись плащи капеадоров, объединив¬шихся в милосердном стремлении прикрыть и защитить его. Все матадоры из благородного чувства товарищества бросились готовить ему быка, чтобы он мог покончить одним ударом. Но Гальярдо, казалось, был слеп и глух: он следил за быком лишь затем, чтобы бросаться назад при малейшем его движении, словно теперь он окончательно сошел с ума от страха. Он даже не понимал, что говорят ему товарищи; смертельно бледный, сдвинув брови, точно пытаясь напрячь все свое внимание, он лепетал, сам не слыша своих слов: «Все с арены! Оставьте меня одного!»
     А между тем страх неотступно шептал ему на ухо: «Се¬годня ты умрешь! Сегодня твой последний день».
    По бессвязным движениям матадора зрители догадались о его состоянии. - Да он боится быка! Он просто трусит! И даже самые страстные приверженцы Гальярдо смущен-но молчали, не в силах объяснить это никогда не виданное явление.
    Проявляя непоколебимое мужество людей, сидящих в бе¬зопасном месте, одни забавлялись его ужасом, другие, вспомнив о зря истраченных деньгах, поносили матадора, который из инстинкта самосохранения лишает их удоволь¬ствия. Грабеж!
    Наиболее подлые осыпали матадора бранью, ставящей под сомнение его пол. После долгих лет любви и преклоне¬ния волна ненависти вынесла на поверхность воспомина¬ния о детстве тореро, забытые даже им самим. Его корили ночными похождениями на Аламеда-де-Эркулес. Издева¬лись над его рваными штанами, над выглядывавшим из ды¬ры нижним бельем.

    А самые бесстыдные продолжали оскорбительные шутки насчет пола Гальярдо и кричали, искажая его имя: - Хуанита! Держись!
    Прошло много времени, часть публики, в поисках новой мишени для своей ярости, обратилась к ложе председате¬ля: «Сеньор председатель! До каких пор будет продолжать¬ся этот скандал?..»
    Председатель поднял руку, стараясь успокоить возмущение, и отдал какой-то приказ. Альгвасил в шляпе с перьями и в развевающемся плаще проскакал позади барь¬ера и остановился неподалеку от быка. Обратившись к Гальярдо, он вытянул вперед сжатую в кулак руку с подня¬тым указательным пальцем. Публика разразилась ру¬коплесканиями. Это было первое предупреждение. Если до третьего предупреждения бык не будет убит, его загонят обратно в стойло, а на матадора ляжет пятно величайшего бесчестия.
    Гальярдо, испуганный этой угрозой, словно проснулся. Вытянув шпагу, он бросился на быка. И снова клинок едва вошел в тело зверя.
    Матадор в отчаянии опустил руки. Нет, эта гадина бес¬смертна! Удар шпагой ей нипочем. Сдается, этот бык не упадет никогда. Последний неудачный удар взбесил толпу. Все вскочили на ноги. От пронзительного свиста женщи¬ны зажимали уши. Многие размахивали руками и переги¬бались через перила, словно собираясь броситься на арену. В матадора летели апельсины, хлебные корки, подушки. С солнечной стороны неслись дикие, оглушительные вопли, больше похожие на рев паровой сирены, чем на человечес¬кие голоса. Время от времени раздавался звон колокола, похожий на набат. В рядах, расположенных ближе к заго¬нам, мощный хор затянул отходную.
    Часть публики снова повернулась к ложе председателя. Когда же будет второе предупреждение? Гальярдо, утирая платком пот, озирался вокруг; он словно удивлялся неспра¬ведливости публики, считая, что во всем виноват бык. В эту минуту он увидел в ложе донью Соль. Она сидела спи¬ной к арене: то ли ей стало жаль его, то ли она стыдилась своего былого увлечения.
    Гальярдо снова бросился вперед со шпагой в руке, но поч¬ти никто не видел, что он сделал, так как непрерывно раз¬вевающиеся плащи скрыли его от глаз публики... Бык упал, из его пасти хлынула кровь.

    Гальярдо скрылся между барьерами, спасаясь от пресле¬довавших его оскорблений. Там стоял он, измученный, за¬дыхающийся, страдая от боли в ноге, и все же чувствовал, что сильнее отчаяния в нем говорит радость освобождения. Он избежал опасности, он не погиб на рогах зверя... Но этим он обязан своему благоразумию. Ах, эта публика. Сборище убийц. Они жаждут смерти!

    …как бы не желая видеть тореро, другие смотрели на него с унизительным для него состраданием.
    Матадор сжался, словно хотел стать невидимым, и спря¬тался за могучей спиной Насионаля, хранившего мрачное молчание.
    Стайка мальчишек с отчаянным свистом бежала за каре¬той. Многие из стоявших на тротуарах присоединились к детворе, пытаясь хоть так отомстить за свою нищету; разве не проторчали они полдня у ворот в надежде одним глазком взглянуть на арену? Весть о провале Гальярдо дошла и до них, и они оскорбляли его, злорадно унижая человека, ко-торый зарабатывал такие огромные деньги.
    Возмущенные крики толпы вывели Гальярдо из покорно¬го молчания.
    - Проклятие! Эти-то чего свистят? Что они, были на кор¬риде? Платили за билет деньги?
Камень отскочил от колеса кареты. Оборванцы орали у самой подножки, но тут подоспели два конных полицейс¬ких, разогнали крикунов и поехали за каретой вдоль по улице Алькала, охраняя знаменитого Хуана Гальярдо, «первого матадора в мире»...

    …Из амфитеатра раздалась грубая брань. Оборвалась вол¬шебная связь, установившаяся, казалось, между толпой и тореро. Ожило затаенное ожесточение, не осталось и следа от недавнего восторга.
    Молча, подобрав шпагу и опустив голову, Гальярдо вновь двинулся на быка, негодуя на несправедливость толпы, та¬кой беспощадной к нему и снисходительной к его собрать-ям по ремеслу.
    В своем смятении он не разобрал, кто из квадрильи дви¬нулся за ним следом. Должно быть, Насиональ.
    — Спокойно, Хуан! Не тушуйся!
   Проклятие! Неужто так теперь и будет? Неужто он разу¬чился смелым движением по самую рукоять вонзать шпагу между рогами? До конца жизни остаться посмешищем тол-пы? И подумать только, что перед ним не бык, а настоящий вол, которого пришлось дразнить горящими бандерильями!
    Гальярдо остановился прямо напротив быка, который, ка¬залось, поджидал противника, упершись ногами в песок, и жаждал скорее покончить с длительной пыткой. Тореро не хотел еще раз прибегать к мулете. Опустив красный плащ вниз, он вытянул шпагу на уровне глаз. Только бы не отдер¬нуть руку!
    Зрители вскочили со своих мест. Какие-нибудь две-три секунды человек и животное, слившись в один огромный ком, неслись вперед по арене. Знатоки дела уже махали руками, выражая бурное одобрение. С прежней отвагой, как в лучшие свои времена, бросился матадор на зверя! Вот это удар!
    Но внезапно, точно снаряд, пущенный с сокрушительной силой, человек был подброшен рогами животного вверх и, отлетев в сторону, покатился по арене. Продолжая свой бег с воткнутой по самую рукоять шпагой в затылке, бык нагнул голову, снова подхватил на рога безжизненное тело, на мгновенье подбросил в воздух и снова кинул на землю. Гальярдо поднялся, шатаясь, и публика, стремясь загладить несправедливость, разразилась громом рукоплесканий. Оле, герой! Да здравствует сын Севильи! Славный удар!
    Но тореро не отвечал на возгласы толпы. Скрючившись от боли, вобрав голову в плечи и держась обеими руками за жи¬вот, он сделал несколько неверных шагов. Шатаясь из сторо¬ны в сторону как пьяный, он два раза поднял голову в поисках выхода с арены и вдруг упал на песок, как огромный червяк в золоте и шелке. Служители неуклюже подхватили его и кое-как подняли себе на плечи. Насиональ бросился вслед за ни¬ми, поддерживая голову друга; на изжелта-бледном лице Галь¬ярдо из-под сомкнутых ресниц тускло светились глаза.
    Зрители замерли; рукоплескания смолкли. Все неуверен¬но озирались, не зная, что думать о случившемся... Но вскоре из уст в уста передавались неизвестно откуда взявшиеся бодрые вести, которые в таких случаях всеми прини¬маются на веру. Пустое, удар в живот, лишивший тореро сознания. Крови нет.

    …Вокруг кушетки возникло замешательство, послышались удивленные возгласы горестного испуга. Насиональ не решался вымолвить ни слова. Взглянув поверх голов    врачей, он увидел тело Гальярдо с поднятой на грудь рубашкой. Живот был вспорот, и между окровавленными извилинами рваной раны виднелись синеватые клочья кишок.
    Доктор Руис печально покачал головой. Кроме ужасной, смертельной раны, у тореро было еще и сильнейшее сотря¬сение. Он лежал бездыханный.
    - Доктор... доктор!.. - простонал бандерильеро, умоляя не скрывать от него правды.
    После долгого молчания доктор Руис покачал головой:
   - Все кончено, Себастьян!.. Можешь искать себе другого матадора.
    Насиональ поднял глаза к небу. Такой человек, а погиб, даже не пожав на прощанье дружескую руку, не проронив ни слова, в один миг, словно жалкий кролик, которого хва-тили по затылку!..

    Жестокая весть мигом облетела всю площадь. Гальярдо мертв! Одни сомневались, другие верили, но никто не тро¬нулся с места. На арену вот-вот выпустят третьего быка. Не успела закончиться и первая часть корриды - не отка¬зываться же от зрелища.

    С площади доносился гул толпы, звучала музыка.
    Бандерильеро внезапно ощутил прилив жгучей ненавис¬ти и отвращения ко всему, что его окружало, к своему ре¬меслу и к толпе, благодаря которой это ремесло процвета¬ет. В памяти его возникли красивые слова, над которыми еще недавно так потешались его приятели, но какой новый, полный справедливости смысл звучал в них сейчас!
    Мысли его задержались на окровавленном быке, которо¬го тащили мимо него с арены. Шея быка обуглилась, ноги окоченели, безжизненный остекленевший взгляд был уст-ремлен в лазурный небосвод.
    И перед Себастьяном вновь возник образ друга, лежав¬шего по ту сторону кирпичной стены, в нескольких шагах от него. Поднятая рубашка, открывавшая живот, похоло-девшие руки, мутное неживое мерцание глаз из-под опу¬щенных век.
    Несчастный бык! Несчастный тореро! Внезапно с арены донесся ликующий рев толпы - она приветствовала продол¬жение зрелища. Зажмурившись, Насиональ стиснул кулаки.
    Зверь рычал - настоящий, единственный зверь.»

    P. S. Мне близка позиция Насионаля, который говорит о «Боге и Природе…




    Еще мои испанские стихи...



            ***
    Испания – волшебная страна,
    Разгул для дерзкой Карменситы
    Ночами танцев, страсти и огня…
    Цвета под Солнцем колоритны.




            ***
    Луна. Фламенко
    Красных одеяний…
    Каблук бьет мелко,
    Изгибы пламенных ваяний…
    От сердца колебанье рук,
    Душа Земли исходит в танце,
    Звучит гитара, стук.
    В ночном романсе,
    Острей клинка, звучанье мук,
    Надрыв… порыв…
    И плавность Женщины,
    И ветер платье жмет к Ее промежности…
    И резко в такт – изгиб,
    И страсти крик…



            ***
    (балерина под Луной)
    Мелькает веер летней ночью,
    Что цвет в садах Хенералифе,
    Испанский колорит воочью,
    Краса во сне иль дивном мифе.
 
    Танцует балерина средь цветов,
    Явленье призрака живого, 
    Белеет в сумраке покров,
    Изгибы тела молодого…

    Ей аплодируют испанцы,
    Пестрят нарядно шали Дам;
    Вокруг как будто мавританцы,
    Разнятся розы по чалмам.

    Высоко полная Луна
    Над спящей в сумраке Гранадой
    Над кипарисами видна,
    Бледна, с танцующей менадой…



    Красота по-испански. Вершина самообладния и надрыва – в одном флаконе, гордость – превыше острия клинка и шпаги. Широкие полы шляпы прикрывают порывы убийственных страстей темных очей, сдерживаемых выдержкой темперамента. Характеры, отличающиеся крепостью хорошего вина, пьянящего страстью под андалусским Солнцем… Солнцем Диониса… Долголетие… особый сок жизни, особые мотивы… где царит мистика столетий в полуразрушенных дворцах…



            ***
    (испанская страсть)
    Что крылья бабочек цветные,
    Мелькают пёстро веера,
    На Дам бросаются косые
    Погляды, страстные глаза…
   


            ***
    Меж кипарисов тёмных, стройных
    Струится мягко лунный свет
    В фонтан магометан узорный,
    Журчащий мерно сотни лет… 

    Когда-то здесь затворницы скучали
    В испано-мавританском уголке,
    И струны лютни сладостно звучали
    В печали о родимой стороне.



    Примечание. По пересказу испанской сказки «Роза Альгамбры, или паж и сокол», записанной Ирвингом Вашингтоном.



   Роза Альгамбры 

                В фонтане отражается дрожащая Луна,
                С гор веет ветер поминутно,
                Сорахейде* в саду одна,
                Звучит серебряная лютня…

                *Сорахейде – одна из мавританских принцесс,
                ставшая призраком…   
            
    Бывает за душу возьмет тоска,
    Меняет время и людей, и нравы,
    Но красота дворцов все та,
    Былая, сказочной Альгамбры.

    Альгамбра – место колдовское,
    Сказаний древности полно,
    Под сводом здешнего покоя
    Столь жизней ярких отцвело.

    И я, что призрак… нелюдим,
    Люблю в садах сих побродить,
    Своим присутствьем жизнь будить,
    Природы местной паладин…


    (начало)
    С приходом царственной четы
    Вновь оживился весь дворец,
    Галантны речи уж слышны,
    То там, то здесь поет певец.

    Пажи в камзолах на террасах,
    Шуршанье, шелест платьев Дам,
    Мешались масти, как в пасьянсах,
    Расклад какой-то будет дан.

    Средь свиты Королевы Изабель
    Был юный, даровитый паж,
    Красив и строен, словно Эль,
    Собою ярок, как плюмаж.

    Имел изящество в манерах,
    И не смотря на возраст свой
    Был куртуазен в обращеньях
    И звался граф де Аларкон.

    Девиц любовный усладитель,
    Гроза придворных Дам в любви,
    Их рыцарь, пикадор, ревнитель,
    Он должен был изыск блюсти.   
   
    Красив, что юный Антиной,
    Он исто Королеву почитал,
    И хоть проказлив был порой,
    Пред Ней колено преклонял…

    И вот однажды праздный паж
    Бездельно средь аллей бродил,
    Завидев птичку, впал он в раж,
    За нею сокола пустил…

    И птица взмыла высоко,
    За нею сокол устремился,
    Та упорхнула далеко,
    Ее же враг к стене спустился…

    Любимым сокол Королевы был
    И возвращаться не хотел,
    Средь птиц он гордой птицей слыл,
    На башню высоко взлетел.

    Не мог вернуться паж домой
    Без птицы царственной своей,
    И потеряв души покой,
    Он к башне поспешил скорей.
         
    Хотел через овраг пройти,
    Но был обрыв пред ним крутой,
    К стене не в силах подойти,
    Пошел обходной он тропой…

    Пред башней маленький цветник,
    Вокруг плетенье камыша,
    Сквозь садик мирный паж проник,
    Пред ним закрытой дверь была.   
 
    Он к двери той едва приник,
    Взглянув сквозь маленькую щель,
    И снова видит там цветник,
    И слышит птички в клетке трель.

    Глядит: среди цветов – фонтан,
    Под клеткой нитки для шитья,
    Уютный мавританский зал,
    Гитара с лентой у окна…

    У швейных разных безделушек
    Лежал пушистый, пёстрый кот,
    Пригрев на Солнце свои уши,
    Глаза прикрыв, - всё невдомек. 

    Паж изумленья полон был
    Следам девичьего уюта,
    В забытой башне он открыл
    Приют душевной чистоты и вкуса.

    И околдованный виденьем, -
    Ему почудилось, что кот,
    Принцессой стал, - и приведенье
    В сём замке сказочном живет.

    Он в дверь тихонько постучал
    И наверху в окошке малом
    Лицо девичье увидал,
    Красой его пленившись сразу.

    Паж шляпу, поклонившись, снял
    И, как галантный кавалер,
    С изыском просьбу выражал,
    Чтоб перед ним открыли дверь.

    Но дева, вспыхнув, отстранилась:
    - Сие мне тётя не велит!..
    И испугавшись, устыдилась,
    Почуяв жар своих ланит.

    Паж деву стал открыть просить:
    - К вам в крепость сокол залетел,
    Он где-то в башне должен быть,
    Я б поискать его хотел!..
   
    И молча малость подождал –
    Внутри как будто тишина…
    Не уж-то фея – призрак чар -
    Ему явилась из окна?!.   
   
    Вокруг так тихо, никого,
    Лишь кузнецы в траве стрекочат,
    В Альгамбре волшебства полно,
    Привидится, что хочешь, может. 

    Паж снова в дверцу постучал,
    И снова в маленьком окне
    Он лик прекрасный увидал,
    Не мимолетно, а вполне.

    И паж стыдливо говорил
    Прекрасноликой незнакомке,
    И так сладоречив он был,
    Что не убирала та головки:
   
    - Я паж, придворный кавалер,
    Я в свите Королевы состою,
    Коль мне ты не откроешь дверь,
    Я должность потерять могу.

    Сей сокол – любимый сокол Королевы,
    Как мне явится без него, скажи?!.
    Она рассердится без меры,
    Меня накажет… Пощади!..

    - О санта, Госпожа Мария! –
    Затрепетала девица в окне, -
    Но страсть ее уже манила,
    Она поддалась ей вполне:
   
    - Мне кавалеров вот таких
    Велела тётя не пускать,
    Не знаешь ждать чего от них,
    С тобой не велено болтать!

    - Но я ж – хороший кавалер,
    А тётя говорила о других, дурных,
    Я безобидный паж, поверь
    И пропаду, коль не откроешь дверь!..

    Паж на мгновенье замолчал…
    И ни одна б из смертных Дам,
    Пред кой мольбы он расточал,
    Не устояла б, сердцем пав.

    Да не похож на каннибала,
    Что рыщут хищно по садам,
    Грозою всех придворных Дам,
    Как тётя ей порассказала.

    Он так смиренно с шляпою стоял,
    Был очень скромен и учтив,
    И глядя, очаровательно молчал,
    Что невозможно было не впустить.

    Да! кавалер сей был не промах
    В искусстве обольщения девиц,
    Имел, как говорится, порох
    Для столь невинных, юных птиц.

    Заметив девичую слабость,
    Что сердце дрогнуло Ее,
    Наш хитрый паж удвоил натиск,
    Пустив искусство в ход своё.

    Был сломлен дивы гарнизон,
    Растаял недоверья тонкий лед,
    Пажа учитель бы Назон.
    Поколебавшись, та идет…
   
    Рука, дрожа, открыла дверь,
    И башни стражница предстала;
    Мой дорогой читатель, верь,
    Очарованием она благоухала.

    Смугла, чернява и юна,
    С цветком в темнеющих власах,
    Грудь в лифе плотно налита
    И влажный блеск в Ее очах.

    Паж все в мгновенье оценил,
    Пробормотав слова признанья,
    Он путь свой в башню устремил
    За птицей… в сладостном терзанье…

    И уж когда вернулся он,
    Смуглянка, сидя, шелк свивала,
    И от волненья шёлка мот,
    Дрожа, в руках не удержала…

    Паж к Ней скорее поспешил
    И преклонив одно колено,
    Подняв катушку, Ей вручил,
    И руку поцеловал мгновенно… 

    Да так прильнул к ней горячо,
    Что закраснелась дева от стыда,
    Такого поцелуя от него
    Не получала даже Госпожа.

    Краса глаза воздвигла к небу,
    Призвав на помощь Деву-Мать,
    Но паж Ее тотчас уверил,
    Что при дворе так должно поступать

    В знак уваженья и почета,
    Для расположенья важных Дам,
    Да даже просто для отчета –
    Припасть устами к их рукам.

    И дива взгляд свой опустила,
    В волнении теребя шелка,
    На нежность гнев переменила,
    Но все же рдея от стыда. 

    А паж в атаку устремился,
    Заметив в слабости врага…
    Но вдруг и сам переменился,
    Неловко вымолвив слова;

    Кто был искусен и галантен
    В кругу придворных, знатных Дам,
    Вдруг растерялся, непонятен
    Стал для себя уже и сам.

    Надежней крепости замков
    Невинность девушки была;
    Но сердца трепетный альков
    Чей устоит, когда стрела

    Амура, первенца любви,
    Внезапно в перси угодит?
    Тогда «пропало» уж пиши
    С застывшей бледностью ланит.

    И дивы сердце трепетало,
    Что у голубки сильно билось,
    Пажа при виде замирало
    И от волненья заходилось…

    Пред ней возлюбленный стоял,
    Галантно преклонив колено,
    И от смущения молчал,
    Хотя душа его уж пела…

    - О, дева пресвятая, это тётя!
    Идет, должно быть, с мессы,
    Сеньор, прошу, скорей уйдите,
    Вам нынче здесь не место.

    Смущение пажа исчезло, словно дым,
    В нем прежняя уверенность явилась,
    Он стал остёр, неуязвим,
    Когда вдруг тётя возвратилась.

    И хитрый паж, мгновенье улучив,
    На память розу деву просит,
    В персях Ее совсем смутив,
    В волненье-краску вводит…

    И та из темноты своих волос,
    Чернее ворона крыла,
    Ему дала цветок из роз,
    В мгновенье одарив пажа…

    - Скорее, юноша, меня покиньте,
    Нас тётя может здесь застать,
    Прошу, молю, уж уходите,
    Иначе нам несдобровать!..

    Паж в свой берет воткнул цветок,
    На руку птицу посадил,
    И в сад сокрывшись, был таков,
    Оставив девицу без сил.

    Вернувшись, тётя увидала:
    Случилось в башне что-то здесь;
    На что Хасинта отвечала,
    Что птичку сокол хотел съесть.

    И та заметила двояко:
    - Уж птичке в клетке нет житься
    От этих соколов проклятых,
    Что сводят девушек с ума.

    Под неусыпным оком тёти,
    Что роза в зарослях хранима,
    Цвела Хасинта на Природе,
    Для дерзких глаз совсем незрима.

    Но люди всё ж про то прознали,
    Как не хранили ту замки,
    И имя красочное дали:
    «Альгамбры розой» нарекли;
 
    Что прозябала в старой башне,
    Покинув женскую обитель,
    Под наблюденьем тёти старшей,
    Сокрытой… что берег хранитель.

    Ведь тётя Фредигунда для неё
    Была одной из дев суровых,
    Она ей виденье своё 
    На «пол враждебный» в выражениях особых

    Расписывала: о посягательстве мужчин,
    О страхе дев пред ними,
    О том, что в мире много есть причин,
    Не доверять ни в чём им.

    Пока же двор в Гранаде был,
    На страже тётушка была,
    Но коль под башней, потревожив тыл,
    Гитары звон иль голоса

    Она заметит, то девице
    Велела уши затыкать
    И не смотреть на менестрелей лица,
    И уж скорей от них бежать.

    Ведь серенады под балконом –
    Оружье страшное любви,
    Используемое «враждебным полом»,
    Дабы завлечь в силки свои.

    Но каковы у дивы шансы,
    Когда внизу средь райских кущ
    Подлунных серенад романсы
    Звучат так манко для невинных душ? 

    Вверху заслушается пери,
    В персях трепещет до зари,
    И не спасут бедняжку двери,
    Падет на жертвенник любви.

    Что юного пажа копье,
    Стрела в колчане у Амура,
    Для дев чьё сладко остриё,
    Что их пронзить всегда готово

    В самое сердце, в самый низ,
    До самого нутра пробрав,
    И насадив, держать… Парис
    Елену, право, получил не зря.

    Поющий серенады в куще роз
    В голубку метит точно луком –
    Ее пронзит и поразит до слёз,
    А после бросит и забудет…

    Филиппа двор дворец покинул,
    Кортеж направив в город свой;
    Перед калиткой конь ретиво
    Копытом бил, звал за собой…

    Перед Хасинтой преклоненный
    Прекрасный юноша стоял,
    Шаги услышав, встрепенённый
    «Прости» последнее сказал,

    И чрез ограду лихо прыгнув,
    Коню на спину влез зараз,
    Прощальный взгляд на диву кинув,
    За Королем пустился вскачь.

    Хасинта бедная в разлуке
    Залилась жалобно слезами,
    Забыв, упала к тёте в руки,
    И вся дрожа, пред ней рыдала…
    
    - Ну, будет, милое дитя,
    Зачем ты плачешь так глубоко?..
    - Он не вернется никогда…
    - Да кто же?.. – Паж, ми тётя...

    - Ах, паж! Когда же он успел
    Мою голубку соблазнить?..
    Вот негодяй, каков пострел,
    Как он посмел тебя пленить?!.

    Голубки, знайте сих пажей,
    Таких проныр и волокит,
    Для милых девушек страшней
    Нет, бог меня простит!..

    Узнав, что девочка её
    Осталась невредима от нападок
    И сберегла достоинство своё,
    Хотя мир девушек так падок,

    Была собой довольна тётя,
    Ведь устоять пред сладкой мукой
    Кому ж без должного расчета?
    Да! воспитание порукой, -

    Тем теша раненую гордость…
    А уж племянница мечтала,
    И в тайне забывая робость,
    Пажа все клятвы перебрала.
   
    Но что же верность у мужчин,
    Когда те странствуют далёко,
    Когда паж – женщин паладин
    И любит каждую глубоко?!.

    Он, что бегущая река,
    Напоет влагой встречные цветы,
    Но покидает их брега,
    И те стоят в слезах одни,

    Как будто их лишили света,
    Предав забвению одних,
    Расцвета так проходит лето,
    И осень уж гостит у них...

    Налились зрелостью гранаты,
    Дохнуло осенью в садах,
    Снег убелил хребты Невады,
    Холодный ветер во дворцах…

    А от пажа всё нет вестей,
    Грустила бедная Хасинта,
    Хотя б прислал письмо он ей,
    Все радость встречного момента.

    Хасинта в райском уголке
    Лелеет девичьи мечты
    На чудном мавританском островке,
    Приюте для покинутой красы.

    И всё здесь – будто бы для див,
    Для умиленья маленьких принцесс,
    И сам восточной роскоши мотив,
    Очарованье здешних мест.

    И вот пришла уже Весна,
    Но бледность девицу одела,
    Она сидит, грустит одна,
    Не до чего ей нету дела.

    Лежит не тронутый моток,
    В углу гитара позабыта,
    Не милы птицы и поток,
    Не в радость жизнь; она остыла.

    Лишь слёзы тайные томят
    Ее прекрасные глаза,
    И дали дальние манят,
    Уж стала призраком сама... 

    И видя, как девица стыла
    Ей разум тётя наставляет,
    Ей говорит слова обидно,
    Но что поделать, кто же знает?..
   
    - Ты бесприданница, моё дитя,
    Из бедного в упадке рода,
    И вряд ли паж возьмёт тебя,
    Да против будет и вельможа,

    Отец придворного пажа,
    Будь честен тот, - его важнее слово,
    А потому не плачь, дитя,
    И выкинь из головы пустое!..

    Так говорила Фредигунда
    О высокомерии вельмож,
    Всё безупречно, складно, умно,
    Что не хватало только слёз…

    Лишь тем усиливая чувства
    И меланхолию бедняжки,
    Когда у струй печально, грустно
    Сидела та любви монашкой.

    И вот когда всё безнадежно
    Казалось девице совсем, -
    Вод гладь мутя неосторожно,
    Как будто плачет менестрель, - 

    Лились её тоскливо слёзы
    В знакомый, сказочный фонтан,
    Где клялся паж у пышной розы
    И заверенья расточал…

    При тускло светящей Луне
    Лиющей в воды томность света,
    Явилась Дива в полутьме,
    Нарядной мавританкою одета.

    Хасинта, вздрогнув, испугалась
    И поскорей из сада прочь
    К себе в укрытие помчалась
    Виденье силясь превозмочь.

    Наутро тёте всё сказала…
    Всё выслушав, решила та:
    Бедняжка у фонтана спа’ла
    И то – видение ума.

    И все же вспомнила принцесс*,
    Что в башню заточил монарх,
    Трёх девиц сих прекрасных мест,
    Душою чьей был здешний сад.

    (*Сайде, Сорайде, Сорахайде… о судьбе трех принцесс вы можете более подробно узнать в книге Вашингтона Ирвинга «Сказки Альгамбры»)

    Они имели все неосторожность
    Христианских кавалеров полюбить,
    Была свидания оплошность,
    Отец велел всех заточить.

    Бежали две, одна осталась,
    Не в силах страха превозмочь,
    Меньшая просто испугалась,
    Любимая султана дочь.

    И здесь в тоске она угасла,
    Никем невидима, одна,
    Так жизнь её прошла напрасно,
    Средь кущей жизнию цветка.

    Ёе ж христианский кавалер,
    Принцессе избранный судьбой,
    Женился на испанке, - всем в пример,
    - Так он, Хасинта, предок твой!

    С собою смело рассудив,
    Решила девица сама
    Фонтан ночной тот посетить,
    Не веря воображению ума.

    И ровно в полночь у фонтана,
    Как прежде, у прохладных струй,
    Она присела в куще сада,
    Даря цветам свой поцелуй…

    Вода взыграла в то же место,
    И словно призрак наяву,
    Явилась мавританская принцесса,
    Душа, краса… венец всему.

    Хасинта, было, испугалась,
    Но та была на вид добра,
    На месте девушка осталась,
    На Диву пришлую глядя.
   
    В Ёе руках, настрой храня,
    Поддавшись настроению минутно, -
    Казалось, струнами дрожа, -
    Была серебряная лютня.

    И Дива молвит, вскинув брови:
    Почто та слёзы льет в фонтан,
    Мутя его прозрачны воды
    И принося печаль цветам?..

    Хасинта ей сказала честно,
    Что плачет о неверности мужской,
    Что не находит себе места,
    Оставленная наедине с собой.

    - Не плачь! – ответила ей та, -
    Перед тобою мавританская принцесса,
    Как ты, была я влюблена
    И не находила себе места.

    В тот день, когда любимый мой
    Хотел меня с собой увлечь,
    Я не решилась… и оставлена судьбой,
    Мне может ныне лишь помочь

    Одна христианская душа,
    Что козни демонов разрушит,
    Что окрестит перстом меня
    И с тем на волю дух отпустит…

    Согласна ль ты мне в сём помочь,
    Меня избавив от неволи?
    Хасинта выполнить не прочь,
    Со всем согласная тем боле…
   
    - Тогда воды в ладошку зачерпни
    И брызни капли на меня,
    Потом меня перекрести –
    И буду на свободе я!

    Воды Хасинта зачерпнула
    И брызнула на бледный лик,
    Затем персты в фонтан макнула
    И окрестила призрак в миг…

    С непередаваймой добротою
    Взглянула Дива на неё,
    Мелькнув восточною красою,
    Исчезла вдруг, как колдовство.

    Опали кали лишь дождем,
    Засеребрилася вода,
    Виденье было волшебством,
    Исчезла мавританская краса,

    Оставив лютню у фонтана,
    Залог былой своей любви…
    Когда не воля бы султана,
    Звучали б по-иному струны чьи.

    Хасинта в ужасе взглянула,
    Ей миражом всё показалось,
    Она скорее ускользнула…
    Но лютня на земле осталась…
   
    Вернулась дева в садик днём;
    Рассеяв призраки былые,
    Играя солнечным огнем,
    Лежала лютня и поныне.

    Хасинта инструмент подняла,
    Со страхом глядя на него,
    И к тёте быстро побежала
    Поведать той как было всё…

    Когда ж Хасинта заиграла,
    То звон от струн разлился вкруг,
    Всё зачарованно молчало,
    Любви внимая сладость мук.

    И даже сердце Фредигунды,
    Внимая, таяло в груди,
    Отдавшись сказочной минуте,
    И звуки уж его влекли…

    И с каждым днем всё очевидней
    Влиянье лютни становилось,
    Значенье звуков ощутимей,
    Так, что вокруг всё изменилось.

    Бывает, пеший ночью путник
    Или проездом на коне,
    Остановившись, внемлет лютне,
    Вверху звучащей в тишине.

    И скоро жители Альгамбры,
    Прознав про тайное звучанье,
    Уж собирались сами к башне
    Познать любви очарованье.

    И муза так была прелестна,
    Сия испанская краса,
    Что отзывались о ней лестно,
    «Любви певицей» нареча.

    И миловидный менестрель
    Уже не мог один остаться,
    Пред ним открылась всяка дверь,
    Желал всяк лютней наслаждаться.

    Честь принимать Хасинту у себя,
    Внимать Ее звучанью музы
    Оспаривали знатные дома,
    Покорствуя таланту и искусству.

    Лишь тётя, верная призванью,
    Хранила девочку родную
    От разных страстных притязаний
    Её поклонников повсюду.

    Но, как стрела, молва уж спеет,
    Что всё не чудный, дивный сон,
    Что лютня волшебство имеет,
    А менестрель любовью вдохновлен.

    Всё видят проницательные взоры
    Испанцев-андалузцев музыкальных,
    Что любят страсти разговоры
    В предметах столь галантных…

    И тут Филипп-Король, - прошла молва, -
    Стал ипохондриком совсем,
    Но великолепие двора
    Его Жена ценила между тем.

    Ослабнув вовсе, он уже решил,
    Что де пора и на покой;
    Но Королеву скипетр манил,
    Ёе поддержанный рукой…
 
    Ёе манила честь и слава,
    Великолепие двора,
    Главы склоненные, держава,
    И Власть – величие Венца.

    Но что ж Король, его досуг?
    Его лечили музыканты
    Меланхолический недуг,
    Бывал он падок на таланты.

    Великий итальянец Фаринелли
    Всё услаждал Филиппа слух,
    Но и к нему в одно мгновенье
    Король остался нем и глух.

    Хандра с невиданною силой
    Рассудка в раз решила Короля,
    Его воображение решило,
    Что духа нет, он жив едва.

    И все бы было ничего,
    Но в нетерпимости Король,
    Придворным словно бы назло,
    До дна сыграть решился роль.

    В пренебреженье обвинил
    К Его Величеству – Себе,
    И похоронить Себя просил,
    От них потребовав сие.

    Что ж делать бедной Королеве,
    Его живого закопать?!
    Или избежать подобной меры
    Да всех придворных наказать?

    И вот пред сложною дилеммой
    Двор посетила вдруг благая весть,
    Что менестрель есть несравненный,
    И уж гонцам дано его привесть. 

    В Сан-Идельфонсо менестрель
    По повеленью королевской крови
    Доставлен был, - какой пример:
    Доступно всё, что есть, Короне.

    Ну, не совсем… И всё ж Хасинта
    Пред Королевой во Дворце предстала,
    Одета по-андалуски мило;
    В саду в то время Изабель гуляла…

    Великолепие террас, аллей
    Затмить могло Версаль собой,
    По ним ступала Изабель
    Довольно царственна собой. 

    Увидев скромную красу, 
    Что, опустив глаза, стояла
    Нарядна к царскому лицу
    И благородно так молчала…

    Была довольна Королева
    Хасинту зреть подле себя,
    С волшебной лютней менестреля, -
    Для исцеленья Короля.

    Всё по душе пришлося Изабель,
    И Королева всем провозгласила,
    Что девочка по нраву Ей,
    И коль волшебна лютни сила,

    И Короля Хасинта исцелит,
    То Королева непременно
    Ее богатством, славой одарит, 
    Ведь в жизни все закономерно.

    И ныне хоть и беден ее род,
    Отец погиб, служа Короне,
    Да под влияньем тётиных забот    
    Она взросла в испанском лоне…

    И с нетерпеньем Королева
    Всех пригласила в покои к Королю,
    Дабы Хасинта проявила
    Способность чудную свою.

    И дева, долу взор потупив,
    Шла вдоль гвардейцев и придворных
    Немного скованно, насупив
    Свой нос у гобеленов черных…

    Вокруг завешенные окна,
    Горели свечи восковые,
    Король лежал в гробу притворно,
    Все были в трауре немые.

    Покоев царских переступив порог,
    Придворных Королева взволновала
    И на скамеечку для ног
    Перстом Хасинте указала…

    И та, повинно Королеве,
    Пред Нею изобразила реверанс
    И поспешила с лютнею своею
    Указанное место ей занять…

    Лишь от себя добавим слово:
    Какое счастье подле ног
    Сесть у подножья Королевы трона
    Прям на скамеечке для ног!..
   
    …и струны тронул менестрель,
    Едва дрожа, слетели звуки,
    Словно проснулся соловей
    В ночной весенне-сладкой муке.

    Король подумал: «ангелы небес
    Слетев, мелодию играют».
    Поправил свой нательный крест,
    Его-де там уже встречают…

    Настрой со струн переливался,
    Незримо повинуясь карме,
    Подвластно духу поменялся:
    Запела дива об Альгамбре…

    О месте вдохновений и любви,
    О подвигах геройских мавров,
    О том, как плакали они,
    Предел покинув замков.

    И неземным всё показалась,
    Словно дитя с высот сошла,
    Всё вместе с Нею возвышалось,
    Игра столь чудною была…

    Король открыл свои глаза,
    И приподнявшись на постели,
    Потребовал скорее меч сюда,
    Воодушевленный пеньем пери.

    Свершилось жизни торжество,
    «Покойник» снова стал живым,
    Заветной лютни волшебство
    Всё привело к кругам своим.

    Тьмы миновала полоса,
    С окон убрали покрывала,
    И вновь Испании краса
    Победно с Солнцем воссияла.
   
    Отвесив низменный поклон,
    Знакомый паж де Аларкон
    К Хасинте сразу подбежал,
    И нежно взяв, к груди прижал…

    И все воззрились на певца…
    Рука мгновение дрожала,
    Кристально чистая слеза
    По щечке тихо истекала…

    Скользнув, упала наземь лютня,
    И дева зрит на кавалера,
    В Ёе глазах туманно, мутно,
    Она падёт самозабвенно…

    На том и кончим наш рассказ,
    Всё в сказке чудно получилось,
    Конечно, много здесь прикрас,
    Но всё в конце соединилось.

    P. S.   
    В садах Альгамбры в полутьме,
    Лишь замирая поминутно,
    При ясных звездах и луне
    Звучит серебряная лютня…




  Снег Кордовы,
  Лилия Кордовы
 
    Халифом Кордовы со снежных гор
    Первейшая краса Захра
    Была в плен дерзко забрана
    В край Солнца, на равнин простор.

    Не милы диве жемчуга,
    Не роскошь одеяний,
    Она в печаль погружена,
    В предел заоблачных мечтаний.

    Да, в знойной Кордове снегов
    Под Солнцем жарким не бывает;
    Она ж грустит о снеге гор
    И о метели лишь мечтает…

    Тогда Халиф Ее спросил,
    Что сердце девицы неможет?
    Коль муку вынести нет сил,
    Пусть просит, что захочет.

    И дива очи подняла
    С тоскою отстраненной,
    Ему о родине рекла,
    О горной выси убеленной…

    Когда оставив свой альков,
    Бывает, Сатана играет,
    И снега чистого покров
    Метель, кружася, наметает…

    Халиф, услышав речи те,
    Велел миндаля насадить
    И лилей белых в наготе,
    Дабы красавицу пленить...

    Пришла Весна… и белый цвет
    Разнес повсюду ветр прохладный,
    Так легок, мягок, нежен, леп,
    Для дивы глаз отрадный…

    Метель миндальных лепестков,
    Сугробы лилей насаждённых
    Напоминали Ей покров
    В горах, снегами убеленных…