Седой Орлан

Америка! Что думать мне, не знаю.
Раздрай жестокий на душе моей.
Я ум ее и силу уважаю,
Есть многое, что нравится мне в ней.

В ту пору тяжкую, когда на нас напало
Безумное тевтонское зверьё,
Докажут пусть, что ты не подставляла
Тогда плечо могучее свое.

И кровью истекавшему колоссу
Твои дары тогда не помогли?
Не "Студебеккеров", вы скажете, колёса
"Катюши" знаменитые несли?

А многим неизвестно и доныне, –
Крылатый, нужный, словно хлеб, металл, –
Для танковых моторов алюминий
Откуда к нам в ту пору поступал?

Без этого, ох, как бы было туго!
Одним геройством нам не одолеть!
И лучше уж иметь такого друга,
Чем никакого вовсе не иметь.

И никаких не может быть сомнений, –
Все несогласия – один пустой базар, –
В веках прославлен Эдисона гений,
И Фолкнера суровый, честный дар.

И все же ты, сильнейшая из наций
Ничем не смоешь тяжкий свой позор.
Куда ты денешь язвы резерваций,
Теней индейцев горестный укор?

Ты демократии их пулей обучала
В лесах своих дремучих и степях?
Свою ты сытость подло утверждала
На их крови, слезах и на костях!

Но алчность не позволила иначе.
Без сердца было белое зверьё.
Команчи, и шайены, и апачи –
Проклятье это спящее твоё!

Душа моя в сомнении, в раздрае.
Хоть уважаю этот я народ –
Всё под себя бездумно подгребая,
Он сам себя когда нибудь сожрёт.

Никто ему тогда уж не поможет,
И дружественных не найдёт он сил.
И тени истребленных краснокожих
Возмездием восстанут из могил.