Сон об Эдеме

СОН ОБ ЭДЕМЕ,
ИЛИ ПИСЬМО ЛЮБИМОЙ ПОЭТЕССЕ

Поэма

Я понимаю, что куренье — вред.
И все равно, без творческой задачи,
Всю зиму в потолок глядел на даче
И видел сны в тумане сигарет,
Тебе в любви желая объясниться
Еще до наступления весны. Читай!
Расскажет каждая страница,
Какие видел я цветные сны.

...Тебе и мне — по миллиарду лет!..
Над бездной — тьма. А света вовсе нет.
Купаемся в каком-то водоеме.
Меняем часто облик и объем.
И водоем меняется в объеме.
А мы с тобой купаемся вдвоем!

Наверно, ты узнала те места:
«Земля была безвидна и пуста».
Но Дедушка с огромной бородою
Уже вовсю «носился над водою».
Испытывая творческий подъем,
Он изменяет нас и водоем.

И наконец-то появился свет!
Нам хорошо: у нас одежды нет!
Но этот факт еще лишен значенья.
Лежим спокойно на волнах теченья,
Поскольку пруд — уже не пруд, а речка,
И друг у друга слушаем сердечко,
Прижав к сердечкам ушки и ладошки,
Хотя уже имеем даже ножки!

Как часики, работают сердечки.
И как секунды, пролетают дни.
А мы, как рыбки, носимся по речке,
Где рыбок много, мы с тобой — одни.

Мы — умные! Ты — девочка! Я — мальчик!
У каждого в руке зажат пенальчик.
У каждого по прутику в руке.
Уже рисуем что-то на песке!
Пытливо изучаем белый свет,
Лишенный основных своих примет.

В пространстве сна отсутствует завод!
А значит, нет трубы индустриальной.
И дыма нет. И мир еще нормальный.
Народов тоже нет. Мы — весь народ!

А что рисуем? Нежные сердечки!
Потом танцуем. Мы же человечки.
Но как танцуем?.. Как-то так, от печки...
Изводим стеариновые свечки,
Как школьники — рука к руке — сидим
И в буковки славянские глядим.
И очень энергично пишем сами,
Вдохновлены Эдема небесами!

А пишем зря!.. Я сам не сразу вник:
Еще издательств нет на белом свете,
И каменные рукописи книг
Висят на поэтессе, на поэте...
Но это будущее наше. А пока
Кириллицы не ведает рука.

И мы не знаем наших жарких рук!..
Ты мне — сестра. А я — твой верный друг.
Глядим куда-то вдаль и друг сквозь друга.
Куда глядим... Ни Севера, ни Юга,
Ни Запада с Востоком нет вокруг,
Есть только Сад! Твой каждый взгляд упруг!

А небосвод прозрачен и прекрасен.
И, наблюдая данный небосвод,
Мы рядышком лежим на глади вод,
И каждый друг для друга  безопасен,
Хотя со всех сторон — запретный плод!

Ведь это — Сад! И яблок полон он!
И всех плодов полно! Арбузы, дыни...
В тебе — огонь языческой богини!
От наготы твоей — Вселенский Звон!

Но как назло не оказалось Змия!..
Поскольку ты — не Ева, а Мария!
Поскольку не Адам я, а Иосиф!
Какое имя! Откажусь от рифмы!

И вообще мне эти параллели,
Где пушкинский летает голубок,
И тоже небосвод высок, глубок,
Иосиф-плотник — очень надоели!

И позабыть бы вовсе этот миф!
Но он ведь — не апокриф, а канон!
И тоже всяких яблок полон он,
Сияет, атеиста изумив!

Как вспомню этот миф и смысл его,
И странного Иосифа того,
И ту необъяснимую Марию,
Я чувствую природных сил стихию,
Во мне мое бунтует естество!
А в голове летает мыслей рой,
И говорит лирический герой,
Что он не верит ни в какой обман!
И ставит имя пламенной печатью:
Юсуф Куралов ибн Абдурахман —
НесклонныйкнепорочноМУЗАчатью!

Отвлекся вновь. Вернемся в сон и в Сад,
В котором — ни забот и ни досад.
А только после сна была досада:
Очаровало нас пространство Сада
Настолько, что мы до сих пор — в мечтах...

Но по порядку далее. Итак,
Мы были в самых солнечных летах,
И, как заметил я, в большой тоске,
Стволы стояли, ветви тяжелели,
А мы с тобою яблонь не жалели,
А только рисовали на песке.

Я постоянно приносил цветы.
И, прикасаясь жаркими перстами,
За наготой не видя красоты,
За красотой не видя наготы,
Повсюду украшал тебя цветами!

И на тебе, не просвещенной Змием,
Сам ничего не зная про объятья,
Я создавал невиданные платья!
И назывались платья — Смерть Мариям!
Всем остальным! Увидят и сгорят!
От зависти и от всего подряд!

И ты цвела! Цвели твои убранства!
А я перед тобою падал ниц!
Вокруг тебя — цветущее пространство!
Вокруг тебя — цветное пенье птиц!

Я, опьяненный вновь тобой и Садом,
Был занят день и ночь твоим нарядом!
И уставал как Бог, и спал как Бог,
Не чувствуя ни рук своих, ни ног,
Ты в тех же чувствах засыпала рядом!

Наверно мне простительно: юнец,
Глупец!.. А Змий каков?! Где был, подлец?
Он — спец! А сон приснился не в субботу,
В рабочий день! Я не могу простить:
Ведь должен был явиться на работу
И нас во сне хотя бы просветить!

Или сказать однажды Сатане,
Пока еще открыта эта тема,
Что Змии не работают во сне,
И надо их уволить из Эдема!

Змий прогулял, а мы взялись за дело:
Прославив дух, не замечая тело,
Построили вдвоем песочный храм!
И долго жили в том воздушном храме.
И нежными природными дарами
Сияла ты в его оконной раме!
Притом из всех его оконных рам!

Я тряс тебя, как яблоню в раю!
Плоды познанья спелые летели,
Не проникали в голову мою
И разбивались на звенящем теле!

Живя с тобой в одном прекрасном храме,
Но, вспоминая плотника с дровами,
Я ноль вниманья придавал дровам
И не отапливал воздушный замок.

Я просыпался рано по утрам
И, вырываясь изо всяких рамок,
Оказывался сразу на коне!

Крылатый конь летал по всем мирам —
Я побывал на том и этом свете!
А ты в окне вздыхала обо мне.
И тоже на другой жила планете.
И там слагала драмы о землянах,
Забыв о наших солнечных полянах!.
.
Но кто же — ты? И кто же этот — я?
И долго ли еще наш сон продлится?
И не пора ли нам с луны свалиться?
И в первый день весны опять влюбиться
Друг в друга, как в начале Бытия!

А если нет — поникнем, как цветочки,
Ни Время, ни Пространство не виня,
Под лампочками головы склоня,
Таким дуэтом не исполнив дочки,
Похожей на тебя и на меня!

Воспитанный в своей Сибирской Спарте,
Во сне Эдемом солнечным согрет,
Совсем иные сны я видел в марте
И дополняю пламенный привет!
Читай! Расскажет каждая страница,
Какие видит сны, когда не спится,
Один твой современник и поэт.

...Двадцатый век. Семидесятый год.
Покрыт культурным слоем небосвод.
И ночью не видать небесных тел.
А на земле тебя я разглядел.

Девчоночка — сплошное загляденье!
Талантливее многих поэтесс,
Интеллигентка в первом поколенье,
И жгучий вызывают интерес
Стихи в твоем красивом исполненье!

Вокруг тебя сверкает каждый атом!
В девятом классе ты, а я в десятом.
Мы на пороге жизни, как на старте,
Стоим, стоим... Не объявляют старт?..
И позабыли мы портфели в парте,
И прогуляли вместе целый март!

Я на год старше! Полон оптимизма!
Мне нравятся старания твои!
Ты мне читаешь свод соцреализма!
А я тебе читаю А. Виньи!

И если «женщина всегда ребенок»,
Как молвил упомянутый француз,
То юбка на девчонке — вид пеленок,
И нет тебе, ребенок, равных Муз!

Соседка по квартире коммунальной,
С пеленочек — любимая моя!
Ах, Боже мой! Такой сюжет банальный,
А может быть, отчасти криминальный,
Ну разве смог бы сам придумать я?

Гляди! Идут прекрасные созданья
Ветхозаветного воспоминанья!
(Ты помнишь их?
Ты помнишь те свиданья?
Ты помнишь наши страстные страданья?!)
Ведь, разглядев во тьме ученья тело,
Они идут, решительно и смело
Природы юной выполнив заданье
И сокрушив до самого предела
Библейскую основу мирозданья,
После уроков — прямо в зданье школы!

...Застигнутым на месте преступленья
Техничками иного поколенья,
Теперь нам долго не спрягать глаголы!..

Теперь идем — и всюду тает снег!
А подо льдом кипит волна, играя!
Нигде не предусмотрен наш ночлег:
Нас только утром выгнали из рая!..

И по указу грозного райкома —
Из школы! А родители — из дома!
А нам плевать, хоть школа вся — сгори!
Вот так и заявляем добрым людям:
Мы мокрые от влаги изнутри,
Но эту школу мы тушить не будем!

Не хлюпай носом, девочка, напрасно!
Не стоит думать о духовном корме!
Прекрасная, ты выглядишь прекрасно
В распахнутом пальто и в школьной форме!

Ты в самом лучшем из своих нарядов!
И нам легко ладонями сливаться,
На площади центральной целоваться,
Сиянием взаимным покрываться,
В упор не замечая мрачных взглядов!

Чего глядят?! Ах, ты опять нагая!
Как хорошо в пространстве нам двоим!
Ура и слава прелестям твоим!
Спартанскую общественность пугая,
Держа в руках цветного попугая,
Посередине города стоим!

А попугай не любит местный мрак
И сообщает мраку: сам дурак!
А мы с тобой юны и влюблены!
Влюбленные всегда обнажены!
И раз, и сто, и тыщу раз подряд!
И это тоже лучший твой наряд!
Зато цветет сибирский город-рай!
Он — пуп земли и света самый край!

Как птичек райских щебет безмятежный,
Земных трамваев трели раздаются!
И волосы твои на плечи льются
Волною теплой, ласковой и нежной!
А люди добрые уже смеются,
Но в Спарте март опасен вьюгой снежной!

Она за собственным хвостом в погоне —
Над городской звенящей райской кущей!
И снова поднял я свои ладони
И утопил в твоей волне влекущей!

И на снегу затрепетали розы!
И умер Всесоюзный Паровоз!
Поэзия была прекрасней прозы!
А ты — прекрасней самых алых роз!

Ты девочка была уже большая!
И на глазах у замершей толпы,
Твоей красы ничуть не уменьшая,
Ладони обжигая о шипы
И кровь холодным снегом погашая,
Я на снегу собрал Букет Судьбы!

И не букет — огромную охапку!
И бросил всю, что было силы, вверх!
Как в облака забрасывают шапку!
И это был фонтан и фейерверк!

Вокруг тебя — цветное пенье птиц!
Вокруг тебя — цветущее пространство!
И в небосводе нет глухих границ!
И на тебе — невестино убранство!
Твоя рука — в реке моей руки.
И льются пальцы словно ручейки.
И оба мы поем, как два ручья.
Я до сих пор ничей. И ты ничья!..

И где, когда, какой поэт нормальный
Всей азиатской силищей в крови
Воспел не город — Гроб Индустриальный,
В котором невозможен Сад Любви!..

И жаль мне рок-н-роллов в радиолах!
И жаль мне твистов в городских садах!
И жаль, что мы сегодня — в разных школах.
И поселились в разных городах.

Давным-давно уже — не те цветочки!..
И не проснемся в прежней оболочке,
В звенящем мире, в центре бела дня,
Природой не лишенные огня!
И только врозь, и лишь поодиночке
Устраиваем творческие ночки,
Под лампочками головы склоня,
Доныне в ясной памяти храня,
Что были мы когда-то младше дочки,
Похожей на тебя и на меня!

Свой путь от полководца до поэта
Прошел, всех победил, кричу: ура!
Есть в мире ты! И тема только эта
Заслуживает сабли и пера!

И вновь к Последнему прорвался морю,
Чтоб в нем тебя из пены возрождать —
Как Афродиту! И с Батыем спорю,
И рецензента должен убеждать,

Что чистый свет несу в любой руке,
Не тьмы Орды за мной пылят на марше!
И о любви своей славянке Маше
Я говорю на русском языке!

Я говорю: лети, коль воспарила,
Туда, где вовсе не было Марусь,
И набирайся силы у Ярилы —
Как древняя нетронутая Русь!

Чего бы ты потом ни говорила,
Оттуда вся навстречу мне беги!
Гори, Мария, горячей Ярилы,
Меня огнем весенним обожги!

Но почему-то даже в светлой ноте
Мерещатся могильные кресты...
Читатели, вы все сейчас поймете.
Читатели меня поймут. А ты?

Уж после этих слов зачем скрывать,
Что я тобой пытался торговать.
И рецензента вывод эпохальный
Цитирую: «Герой зело нахальный.
Татарин — он. С эпохой не в ладу.
И сокрушил основу мирозданья.
И правильно разрушили Орду,
Любовнику младому в назиданье!»

Очередным ответом в лоб ударен,
Шел, как солдат, сквозь бесконечный строй
И думал: кто сегодня — не татарин?
И кто в эпохе этой — не герой?

Отлеживался, поднимался снова.
И вспоминал: «Вначале было Слово».
Им Бог владел. «И Слово было Бог».
И я, как меч оттачивая слог,
Желал вступить с эпохой в диалог.
Но, позабыв о Слове и о Боге,
Эпоха не нуждалась в диалоге.

Везде стояли каменные двери.
Клубясь горячим юношеским паром,
Я пребывал в такой наивной вере,
Что двери вышибал одним ударом!
(Мне так запомнилось по крайней мере.)

И усадив на стул одним кивком,
Мне говорил всевидящий райком:
— Товарищ Недопуганный-Бесстрашный,
Куда с побитым рылом в ряд калашный?
Куда вы с вашим голым кулаком?
Рука должна быть до плеча мохнатой!
А без руки — гребут деньгу лопатой!

В Державе Дух кует одна Столица!
Периферия может провалиться!
Или напиться и опохмелиться,
Подобно незабвенному Хайяму.
А ваш талант скорей заройте в яму.
Тем более, здесь очень много ям.

— Товарищи! Но пил ведь не Хайям!
А пил герой его. Мужчина страстный!
Он шел любви стезей огнеопасной!
И никуда никак не мог свернуть,
Целуя самых юных гурий в грудь!

— Про грудь ни слова! Грудь — святое дело!
Есть грудь одна! Она при орденах!
Ее воспеть! Решительно и смело!
— Но девы юной пламенное тело!
— Молчать про тело! Тело одряхлело!
— А я принес поэму о слонах...
— Вам сказано! Так исполняйте долг! —
Такой вот был с эпохой диалог.

Периферию любят министерства:
Труба дымит! Завод гудит с утра:
Вставай, Кузбасс! Пора! Вперед! Ура!
Зияет сквозь затраченные средства
Всея Сибири черная дыра.

Покрыты черным снегом наши розы.
Живут в Кузбассе только паровозы.
Сплошное черно-серое кино.
Эпоху вытерпел — в глазах темно.
В пространстве собираю света крохи.
А может быть, дела не так уж плохи?
Хотел полезным быть своей эпохе!

Хотел полезным быть!.. И все равно
Я не ходил стезей презренной прозы.
А, наплевав на все ее угрозы,
Пил молча всенародное вино,
Свой бесполезный разум добивая,
Топя талант, зато не зарывая!..

И в том самостоятельность была.
И не было ни дома, ни угла.
Я засыпал в пивбарах, у стола.
А просыпался, мучаясь, зевая,
В холодной мгле последнего трамвая.

За окнами метелица мела.
А жизнь стояла. Или мимо шла?..
А в сердце ныла тонкая игла.
И в этой же эпохе ты, живая
И страшно одинокая, жила.

А я, чтоб вечером не застрелиться,
Уже с утра травился коньяком.
Но от тебя ничем не отравиться:
Со всех сторон — твои живые лица!
Надежней невозможно опьяниться!..

Живу вдали, а как под каблуком!
И по ночам бужу тебя звонком,
Тебе в любви желая объясниться,
 Как будто не с тобой сто лет знаком.
И сам сто лет хочу тебе присниться,
Моя необъяснимая девица!
Кому еще могу душой излиться!..

А ты по телефону говоришь,
Чтоб я опять к тебе летел, как стриж!
И мало толку — на эпоху злиться.
Но в телефонной трубке голос тонок!..
Любимая! Любимый мой ребенок!
Хочу любви без телефонной трубки!
Лети сама на крылышках голубки!

А я с разгона улетал в Париж!
И там бросался с Эйфелевой башни!
И долго падал до парижских крыш,
А приземлялся на сибирской пашне.
И видел всю Кузбасскую Трубу.
И закрывал свой третий глаз во лбу.

И снова поручали мне в райкоме:
Не замечать в ночи небесных тел
И воспевать трубу во всем объеме.
И видишь ты, что я ее воспел!

И новая кипит в ладонях сила!
И не сразит меня простой инфаркт.
Теперь не знаю, где моя могила,
Но то, что не в Кузбассе, это — факт.

Лежат в пустыне каменные слезы.
В ресницах сухо. В горле смех и стон.
Просматриваю эпохальный сон.
И непонятны мне метаморфозы.

Представь себе, что я — твой тигр ручной?
Нестарый и забывший про рычанье.
На всю Сибирь горит огонь печной.
А жизнь — исполненное обещанье.
И не грозит нам духа обнищанье.

Ты за столом с прямой спиной сидишь.
А я ковром в ногах твоих валяюсь.
Тобой любуюсь я и удивляюсь:
Романы пишешь, сутками не спишь!

Рыча, мурлыча, полон царской лени,
Тяжелой лапой стан твой обовью,
Слезами обожгу твои колени,
Накрой ладонью голову мою!

Писать стихи? Пиши напропалую!
А я устал. И Боже упаси!
Одной рукой, коль можешь, крест неси,
Но от меня не отнимай другую,
Несовершенный разум не гаси!

Держи ладонь в моей тигриной шкуре
И белым днем, и ночью голубой.
И образы пойдут к тебе гурьбой.
И круглосуточно в литературе
Живи, забыв, что я живу тобой,
Не озверев от пищи овощной,
Не допустив трагического вздоха!..

Хотя застоя кончилась эпоха?
Разрешено вздыхать? Так знай: мне плохо!
Мне плохо без тебя!
                Твой Тигр ручной.

Господь храни тебя, мое несчастье!..
Вокруг тебя я мог бы мир вращать!
А мог бы разорвать тебя на части
И в городском зверинце одичать.

Когда лавровый лист увижу в супе,
В тот миг вместо ответного письма,
Ты, поэтесса, в раскаленной ступе,
В мои объятья вылетишь сама!

Письмо последствиями нам чревато.
А я люблю летать по виражу!
И ты, девица, очень виновата,
Что в жарком танце я тебя кружу!

Так осушай с космическою силой
Все волны слез любовного письма!
И утешай меня улыбкой милой!
И окрыляй родимый край бескрылый!..
И украшай его пейзаж унылый,
В моих глазах красивая весьма!

А в оправданье всех моих затрат
На персональный блеск твоей премьеры,
Твой бенефис и наш физкультпарад,
Заполнивший все площади и скверы,
Скажи на ухо тихо, нежно: «Гад,
Ты превратил мой образ в агрегат
Для чистки вашей мрачной атмосферы!»

Вблизи тебя не находясь в кручине,
Отвечу, как положено мужчине:
Конечно, гад. Но по другой причине:
Я сам — твой Змий! А Змий, известно, гад.

И ты — не агрегат. Ты — Дева-Сад,
В котором я познал и рай, и ад,
И розы, и пьянящий виноград,
Собой расплавив льды сибирских рек,
Ведь я по крови — южный человек,
Наполовину как-никак узбек!

И на моей шинели — аромат
Твоей неувядающей шанели!
В ней растворились все мои шинели!
И я с тобою очень ошалел!
А ты со мной не очень ошалела!..
Я плакал над тобой! Тебя жалел!
А ты не плакала и не жалела!..
 
И не жалей, что потерял татарин
Свою славянку на ее Руси,
И улетает в Космос, как Гагарин!
И черт возьми! И Господи, спаси!

А может, улетим с тобою вместе —
Сквозь нашу Вавилонскую Трубу?
Ты только согласись! И честь по чести
Устрою все! И упрошу судьбу,
Чтоб засияло платье на невесте,
Уложенной со мной в одном гробу!

Какой мираж! Коллега! Маша! Муза!
Давай в гробу уедем на Парнас!
Пусть две организации Союза
Писателей оплакивают нас!

Зато познаем при честном народе
Сырой земли космический уют.
Тем более, что это вроде в моде:
Сперва убьют, а после признают!

И мы, слезой признания согреты
Как молодые модные поэты,
Пропишемся спокойно там и тут
(Тут — гроб! Темно! И никаких просветов!
А там — Литературный институт...),
И нас как вечно молодых поэтов
В Отечестве родимом издадут!

Воспитанный в своей Сибирской Спарте,
Тобою с детства признанный поэт,
Стою один, перед трубой на старте!
Ответь: летишь со мною или нет?

Прощай, моя Туманность Андромеды!
Твои стихи про школьный наш роман
Вчера читал в журнале. С Днем Победы!
Но почему так режут? Людоеды!..
Целую нежно твой Цветной Туман!
Юсуф Куралов ибн Абдурахман.
XX век. 30 число.
(А год и месяц время унесло.)

Р. S.— да по-латыни, да со скрипом,
Машинка «Маша» выбила сама!
А я не предусматривал постскриптум
В Пространстве и во Времени Письма.

Но доведет ли дело до ума
Мой механизмик импортный? Мой — ты!
Стрекочет в полном блеске красоты,
Лишь успевай отбрасывать листы!

Иль ты сама летаешь над строкой?
Я что-то позабыл? Напоминаешь?
Но что? Я так и знал, что ты не знаешь!
Сейчас схвачу за крылышки рукой!

Ах, да! Ты в детстве мне казалась полькой!
И после дерзостной работы столькой,
Бессонной деятельности такой
Скажу:

— Ма-р-р-ры-си-чка! Прощенья про'шу!
И от Парнасских крупноблочных стен,
И от Парижской крыши вместе с тем,
И от Кузбасских виноградных лоз —
Конверт с письмом аж до Варшавы брошу!

Из облаков увидев город Н.,
Письмо прольет в полете ливень слез
Со всех своих расплавленных страниц
На тысячу твоих прекрасных лиц!

В пеленках, в школьной форме, на метле,
В гражданках, в иностранках и в наядах,
Во всех неописуемых нарядах —
Ты у меня в единственном числе!

Когда дышали мы в уста устами,
Еще не просвещал меня Господь,
Что ты меняешь имена и плоть,
Что ты одна — под всеми именами.

А птицы снова связки в горле рвут!
Ты снова превращаешься в другую.
Теперь не знаю, как тебя зовут.
И никогда тобою не торгую.

С библейских дней люблю тебя одну.
И вижу всю, едва прикрою веки.
За все на свете чувствуя вину,
Иду к тебе, как мусульманин к Мекке.
И в Нежелезном Двадцать Первом Веке
Опять рукой к руке твоей прильну.