Шарль Бодлер. Дорога

1

Над географией склонившемуся школьной
Мир — точно званый пир, его всеядства для.
Как ширится земля под лампою настольной,
Под оком памяти так ёжится земля!

И в некий ранний час, отчаливая, чает
Отчаянье сгореть, когда нахлынет вал:
Тогда наш беспредел, мечтаем, укачает
Морской простор-затвор. И пятится причал.

Одним — отечество как есть осточертело,
Родная колыбель — мила до тошноты;
Других — любимые глаза и в целом тело
Цирцейским способом произвели в скоты.

Такие больше всех освободиться рады!
Им хмель пространства яр, высот разымчив жар,
И сводят медленно со щёк следы помады
Мороз-кожевенник и солнце-сталевар.

Но странник странником — тот, кто дороги ради
Дороге рад; легко, как на лету ядро,
В нём сердце; рок ему, отмерив путь до пяди,
— Поехали! — сказал, и тот в ответ: добро!

Его влечения, как облака, подвижны,
И слышится ему, как новобранцу «пли!», —
К таким соблазнам зов, какие непостижны
И безымянны суть на языках земли.


2

Мы схожи, караул! с шарами-прыгунами,
Волчками вёрткими; пускай мы даже спим,
Но Любопытство бдит и держит бич над нами,
Как над светилами — погонщик-серафим.

Шалит судьба-стрельба, где цель непостоянна,
Она нигде — и здесь, везде — и только там, 
А человеки, чья надежда неустанна,
Весь век за отдыхом несутся по пятам.

Плыла душа-ладья, и с мачты вдаль смотрящий
Юнец, безумием горящий, проорал:
«Смотрите — там любовь! Там радость, слава, счастье!»
Проклятье! Впереди — разросшийся коралл.

Замечен островок — не край ли Тридевятых
Судьбой сулёных царств открыла моря мгла? 
Что величается в мечтаньях и закатах,
То поутру — скала, обрывисто-гола.

Несчастный выдумщик всё сохнет по химере.
На цепь ли, за борт ли пьянчугу-моряка,
Неоткрывателя приснившихся Америк,
От небывальщин чьих — вдвойне вода горька?

Случается, в грязи бродяга ноги тянет,   
И примерещится бездомному хрычу,
Что в четверти версты дворец пред ним предстанет:
Знать, видит издали хибарку и свечу.


3

— Что за истории, о странники-герои,
Плывут у вас в глазах, глубоких, как моря?
Откройте памяти ларцы — что в них такое?
Эфиров жемчуга? Созвездья янтаря?

Паров и парусов для странствий нам не надо!
Пусть пробегут, гоня тюремный наш покой,
Полотнищем умов, распахнутым для взгляда,
Воспоминания, как горизонт морской!

Что вы там видели?


4

                — Мы видели светила,
Мы волны видели, мы видели пески,
Но и в крушениях — тоска не отпустила,
Но и в сражениях — ни часу без тоски.

И слава солнц, когда пучина лиловела,
И слава городов, закутанных в закат,
Тревожным жаром жгли — из дольнего предела
В тот, горний, перейти, куда лучи манят.

Богаты города, просторы величавы,
Но где в них прелести призывные того,
Что случай-чародей вливает в туч расплавы,
Желаньем тяготя всё наше существо?

— Желанье жилистей от удовлетворенья,
Желанье — дерево, услада — перегной,
Чем глубже под землёй железные коренья,
Тем выше взлёт ветвей, зенита ближе зной!

Не вечно ль собралась расти твоя громада,
Неумирающий сверхкипарис? — Но вот
Набросков несколько для тех, кому отрада —
Тащиться от всего, что издали плывёт.   

Привет вам, идолы, чьи хоботы и бивни,
Как есть алмазные, все по такой цене,
Что золото — труха, и миллион — по гривне,
И Ротшильд — нищеброд, увидев их во сне.

Одежды — хмель для глаз, цветы на женских спинах,
И краска на зубах — неопалимый лоск,
Нагие колдуны в объятиях змеиных…
 

5

— И это всё? Ещё!


6

                — Молчи, ребячий мозг,

И слушай главное: бесчувствен к перемене
Широт и климатов, на континентах всех
Рок строит лестницу, где на любой ступени
Один и тот же фарс дают: бессмертный грех.

Холопка-женщина, к тому же дурой дура,
Не морщась, нюхает сама себя — цветок.
Мужчина ей под стать — кулак, насильник, шкура,
Холопки ли холоп, в канавке ли поток.

Бодрится мученик, палач не унывает,
Восставших вешает, потом — наоборот,
И праздничная кровь столицы заливает,
И, твёрдых рук лизун, ура кричит народ.

И наше, правое, и прочие, кривые,
Вероучения персты возводят ввысь:
Приятны неженкам перины пуховые,
В подвижники пошёл — гвоздями насладись.

Род человеческий, как прежде, так и ныне,
От гения хмелён и буен во хмелю.
Он к Богу вопиет в горячечной гордыне:
«Двойник мой и Господь! Господ не потерплю!»

Нетрудно возомнить себя других умнее:
Отшельник-наркоман вдали от стад и свор
Вдыхает свой дурман, ума распад лелея.
Вот, кажется, и всё — таков Землеобзор.

7

Познанья горького мешок в дороге нажит!
Однообразен мир, обидно невелик,
Он наш постылый лик нам денно-нощно кажет:
Мир — скуки солончак, лик — ужаса родник.

Так что — лететь, сидеть? Коли сидеть — без срока,
Лететь — без отдыха. Тот в бег, а тот в нору —
Авось отстанет враг, чьё неусыпно око,
Чьё имя — Время! Есть, есть бегуны в миру,

Как Вечный Жид и как апостолы Христовы.
Но паровоз — в тупик, но парусник — на мель,
И настигает страж, и вновь звенят оковы.
Другим же крепостью — всё та же колыбель.

Как только он пяту на наш хребет поставит,
Надежда снова есть, и свет зелёный дан,
И в Тридевятое попутный ветер правит
И треплет гривы нам и пенит океан.

По морю морока, вглубь разливанной тени
Помчится радостно ладья пловца-юнца.
Вы слышите, поют, сирена на сирене:
«Соскучившиеся по Лотосу сердца,

Здесь зреет этот плод — как раз на этот голод,
Который будет здесь навеки утолён!
Здесь бродит этот хмель, всплывает этот солод,
Послеполуденный и беззакатный сон!»

Узнаем призраки, вглядимся в краски спектра,
Простёрты руки к нам: «Ну вот и ты, Пилад!»,
И скажет наконец: «Ну вот и я — Электра!» —
Та, в чьих коленях жив касаний наших клад.
      

8

Смерть, лоцман-ветеран! Пора рубить канаты!
Закисли в гаванях — что, скажете, не так?
Затемнены стоят высот и вод палаты,
Лишь сердце фонарём раскалывает мрак.

Плесни отравы, друг, в расслабленные вены,
Горючее мозгов для топки приготовь.
Туда — в преддверие небес не без геенны,
В провал Невесть Чего, где повстречаем Новь!