Слащов. Август 1921-го

Невыносимая лазурь
и нескончаемое пекло.
Контрразведчики "пасут"
из разных стран – оставим это.
 
Сидим без шашек, без погон –
луна таращит глаз циклопий,
и муэдзина клич вдогон
рассвету шлет Константинополь.
 
То день, то ночь – и сутки прочь.
И месяц прочь. А там, за морем…
Но, впрочем, горю не помочь.
Или помочь возможно горю?
 
Чужое небо! В вышине,
недостижимой и гнетущей,
кружАтся тучи, будто мне
гадают на кофейной гуще.
 
«Духовной жаждою томим» –
как верно и велеречиво!
А позади остался Крым,
предательство, позор прорыва.
 
Как покатились – в душу мать! –
герои давешних ристалищ,
раз дал команду отступать
дражайший Петр Николаич.
 
Дрожащий! Мигом – на причал,
там корабли уже под паром.
А корпус наш оборонял
Крым целый год – и все задаром.
 
Ты помнишь, Нина: март, Чонгар,
два километра гиблой гати,
соединившей берега,
разъединившей бывших братьев.
 
И ненависти был накал
такой, что воздух стал инаков –
плотней. Сквозь орудийный шквал
я поднял юнкеров в атаку.
 
В литавры ударял оркестр.
Чеканя шаг, в огонь и в воду
с оружьем шли наперевес –
и ты, мой мичман Нечволодов,
 
кричала первая: «Ура-а!»
Где, смерть, твое двойное жало?
Их больше было в десять раз,
чем нас, но как они бежали!
 
Теперь… К чему терять слова?
И не воротит смысл витийство.
А знаешь – снилась мне Москва,
у набережной храм Софийский...
 
Так бы стоял, пока река
не унесет кораблик каждый
и кучевые облака
не утолят духовной жажды.