Умка

I

Чудо-место:
забрался, и лай
на мультяшный парад массовки.
Если есть он, Собачий Рай –
то, наверное, здесь, на сопке,
за Причальной-Четырнадцать.

Ночью
дом напротив становится выше.
Изгоняя дымящие клочья,
он танцует.

А ты – привыкший,
прикипевший к навязанной доле,
приболевший от сырости,
но –
сыт покуда,
и этим доволен.

Дом танцует –
ему всё равно.

II

Твой папаша, саамский громила,
отсаамил толпу иностранок
и смотался.

Недельный подранок –
ты хромал,
а мамаша то выла,
то рычала на грязные руки,
то и дело меняющих миски,
мореманов.

Портовые звуки –
«вира-майна» и русско-английский
перемат –
ты запомнишь надолго,
как матросы свои ОтчеНаши.
По веленью Собачьего Бога,
ты не умер.

_______________________

Диана постарше –
ей, наверное, год,
а, может,
и побольше –
зверюга та ещё,
попадись – перемелет, раскрошит,
и проглотит.

– Тяв-тяв!
– Гав-гавище!

Плод утехи слона и медведицы,
годовалая  лайка Диана,
с малышом косолапым бесится
под махиной портового крана.

Мимо – люди,
тюки,
контейнеры,
автокары,
бакланы,
чайки,
и ржавеют суда трофейные –
вроде, финские.

Это к «Чаппи» –
если сторож зовёт по имени
разомлевшую в будке маму.
Та, тряся несобачьим выменем,
подойдёт к старику-сааму,

навиляет ему:
– Порадовал, –
и лениво зевнёт:
– Свободен.

Мама знает язык усатого,
престарелого дяди Роди.

Родион Алексеич, будочник
с непомерным, библейским стажем,
разгребает завалы удочек
и лопат.
Он силён и страшен
в это утро.
Сестрёнку – за шкирку,
под рычание мамки.
Скорее,
вместе с братом,
в заветную дырку –
нет на свете роднее, дырее
и темнее.

Отжившая лыжа
пахнет мамой, но бьёт по рёбрам.

У Лексеича рожа и грыжа –
вот и будь после этого добрым.
В этот день у него зарплата,
ты – огрех и законный вычет.
Он мутузит тебя и брата –
на коленях стоит и тычет.

III

У хозяина крошки в мочалке
нерасчёсанной бородины.

Ты живёшь на забытой Причалке,
с алкашами, домами, скотиной
и подстилкой из козьего меха –
бородища, послав живодёра,
и, попутно, начальника цеха,
попрощался с работой.
Хитёр, а?

Здесь текут батареи.
Да чё там –
ерунда для умеющих плавать.
В доме трижды разруха, с учётом
спаниеля, кота… и тебя вот.
Средь гитар и дешёвых ионик,
кучи книг и дурной акварели,
ты грызёшь свой коробочный домик
под украшенной ёлкой (в апреле).
_______________________

Первый блин – для тебя.
И четвёртый.
И десятый…
Алло, разлюбезный,
вы достали…

Хозяин печёт и
продолжает знакомую песню:
«фу», да «фу».

Благородная слюнка
расползается в хамскую лужу.

Пятый год ты без паспорта – Умка.
Впрочем, здесь он не больно-то нужен –
расчухонская, белая Гоби,
непролазные горе-трясины,
три калеки
и голые копья
заболоченных сосен.

Ты сильный:
ты хозяина прёшь на верёвке
по заплёванным, зимним дорожкам,
без саней и без лыж.
Ты ловкий:
каждый раз ты обходишь подножки
и довольно рычишь.
Ты смелый:
посылай на любом падеже –
побеждаешь с почётом.

– Ты делай,
не мечтай – подгорает уже.
– Я и делаю, чё ты.

IV

Он шагает,
и вонь сигаретная
по углам перепугано жмётся.
«я не предал…»,
«не предал…»,
«не предал я…», –
принимает полночное солнце
никотиновой люстры.
Тирадины
затыкаются жёваным фильтром.
«ты предатель…»,
«предатель…»,
«предатель ты…», –
отражает вторая поллитра.

Бьётся воздух –
с размаху,
расплечисто,
и трясётся на солнце монисто.
Что ты сделал, кусок человечества?
Чем ты думал, ошмёток зверинства?
И опять на оконной испарине
он выводит защитные речи:
«что ты мог, если сам неприкаянный?»,
«чем ты мог, если мочь-то и нечем?».
Дальше проще: бессонницей высечен,
он решит:

«отношения зыбки,
а разводов – семь сотен на тысячу,
и коты, и собаки, и рыбки
остаются где жили – дома...»

Всё наладится.
Миру-мир.
Он хлебнёт спиртового брома,
и устанет,
и ляжет,
хррр…

V

Там, в Собачьем Раю, наверное,
сам Всевышний гоняет кошек.
Там блины подают с консервами,
как ты любишь – с утра побольше.
Я ищу этот  Рай неведомый,
и свищу, и зову по имени.

Раз спасённый и дважды преданный,
ты простишь,
как прощал до гибели
целый мир.