Федорино горе

О-ой, граждане песчинки, простолюдины и простолюдинки ! Оторви от дивана свой зад и от бублика глаз, да послушай-ко лучше мой скорбный рассказ. Повествование моё будет о некоей Федоре, что с мужем своим - гномом злым - нынче в ссоре. Мой рассказ начинается, когда рассвет зачинается; и Солнце, как шар бильярдный в лузу, стремится на небо попасть, чтоб начать бороздить бескрайний простор Союза. Но пока оно вяло, зараза - всё никак не снимет с себя ночного противогаза.
А вот и Федора ! У ней вид-то - умора: платок набекрень, зевает, и в старый отцовский платок обильные сопли сморкает. И говорит Федора: "Уж кто-кто, а я натерпелась горя ! Был муж у меня, да не что-то такое, а цельный злой гном с седой бородою. Жили мы с ним во пустынной пустыне, да, в общем-то, жили бы там и поныне, если б муж мой, случайно вроде, не черкнул бы кой-чево в своём-то блокноте. Тут ему песчинки сказали: ага ! Хочешь хапнуть кусок империалистического пирога ? Тогда езжай в пустыню другую, пусть враги тебя там в жопу целуют. Ну, очки тута тёмныя мы купили, и в пустыню другую надолго свалили. Жилось хорошо там народу: кажный день обед и чай, а на десерт - свободу. Но вот как-то муж дома остался, брюхо на печь завалили да приёмник включил, и кричит: "Федор, а Федор, а в той-то пустыне песок поменялся !" Все хлопают, нас обратно туды приглашают, съезд песчинок специяльно для нас собирают. Ну, там у них ещё один вопрос стоял для марафету: как, мол, песку научиться лететь против ветра ? И-и, подумайте, бабы, прям с печки зовут туда мово гнома с зажигательной речью.
А у него-то речи толкать в моде, он на печке лежать мастак, а в речах-то он вроде Мавроди. Ну, делать нечего: собрали мы чемоданы, приезжаем туда в очках и загоревши, как две твои облизьяны. Да сынков захватили: имена-то русцкие, плечи большие, на побитой мериканской ездють машине.
Едем, смотрим: песка-то! Песка ! И все хотят на память фото сделать в каку-то газету "МК". Кругом флажки повесили и транспаранты: "Приветствуем великих русцких писателей-эмигрантов !"
Ну, приехали мы ... А гном-то мой, со вчерась, для храбрости водки выпил и тут уж наговорился всласть. На трибуну вышел, качается, рука всех приветствует, вверху болтается. И пальцы так: вперёд-назад, а сам-то говорит: "Хай, - говорит, - ай эм вери глад ! Я - говорит - глад видеть вас, и вас, и вот вас здесь тоже, но когда уезжал я, то все вы были гораздо моложе. - Хорошо, - говорит - что нет больше Комитета Песка, но теперь главное, чтобы Расея не пошла с молотка. И для этого нужны, мол, - не подвиги, нет, а чтоб песок из желтого в полосатый покрасили цвет. Они - говорит - не с молотка покупают, а в оазис пустыни - как это по-русцки ? - ах да ! - превращают. Но могут с оазисом такого дать гопака, что, мол, в пустыне вашей совсем не будет песка. И может быть кровь, но с песчинок - много ли крови взять с них ? - и будет построен в пустыне образец демократьи. А что - говорит - нет у вас колбасы и не выпускают металл - я про то знаю, я в ихних газетах читал."
Ну, тут кончил он речь-то свою, с трибуны убрался, а ещё опосля с их главной песчинкой встречался. И тут-то - сказала Федора - и началось моё горькое горе. Мой-то гном по пьянке кричит: "Я - писатель великой !" - а сам уходит по вечерам да и пьёт с этой главной песчинкой. А ко мне никакого нет вниманья и такта, и за месяц совершил только три половых акта".
Так сказала и заплакала в голос Федора, и пошла по тропике к дому - переживать своё горькое горе, да с сыновьями борщ -картошку готовить. И тут же белая простынь с неба сошла, а голубая - занавес свой подняла; и только Солнце, холодея от такого рассказа, всё никак на запад не шло, а плясало по небу, зараза. Долго оно ещё Федоре спать-то мешало, и до 4-х утра всё по небу бежало-скакало.


18.11.1994 г.