Провальная игра, и брови вверх - как занавесом

                *     *     *
Провальная игра, и брови вверх — как занавесом.
Григорианский календарь задел за край стола.
В системе «земля — воздух» я б ни на что не жаловался,
но, как наш Тухачевский, — не ставил на талант.
Твердыня рушится, и темперамент глохнет,
а годы тянутся —  с придатком у руля.
Куда бы мне стройней себя смотреть в Елохове
и вытянутые сутки, как хвост у суки, обнулять.
 
Так, где-то за рекой бетонный полдень полнится,
и с низкорослой пихтой входит в грудь Москва —
я никогда не жил в причерноморском полисе,
но с Цезаря до «пасынка» — в неделю подрастал.
Так, крупный семенник меня не выбрал в Optima,
чтоб оптиматы с Севера шли оптом или врозь,
затем что строй души стоял в приделах Оптиной... —
и календарный стрелочник не сросся, словно кость.

Так пяткой на Москву твоё вниманье топчется,
где угловатым праздником печатью подтверждён:
пока в крутой стране не засыхало творчество,
ещё чего-то путного от новостроек ждём.
Стандарт — не небеса, — весь перечень не высветит,
к какой лазурной оптике ты влёкся, как Дега.
Грозою ли пройтись, чтобы, сменив правительства,
как ледоколом атомным, на Штаты надвигать?!
 
Ведь это ж хорошо, что, не по росту вскормленный,
такой соперник водится, как чёрный в господах.
Не надивлюсь смотреть и не набью оскомину... —
лишь индекс Доун-Джонса б в штанах их не спадал.
А так, вполне всерьёз, — сжимают «анакондою»,
и пропаганда джунглями себе возводит лес.
Но как двуглавый взмах, мне душу «лес» не сковывает: 
залил бы воском уши — чтоб  в слух кто не пролез.

Пусть замирает жизнь и входит вглубь колодцами:
знать, от чего-то вредного хранит земля, как мать.
Есть у судьбы страны свои в штурвалах лоции,
и, верно, время ведают, где якорь подымать.
Но в поворотном дне — что с глазу переменится? —
Слоны слоняют улицей, а моськи брешут вслед.
Быть может, царским днём страна нам скинет первенца,
чтоб, одурев от выкидышей, не так с придворных слеп.

Так, в Новогодний день придёшь смотреть с заморышем:
где вдоль Кремля, на Рву, шли церкви «на крови» —
десятиглавым чудищем с разводом в синь — замолишься:
что к взятию Казани нам Барма накроил!
Блаженной памяти Василий ждал быть узнанным:
ужо тебе бомжил! — великий глазомер.
Недаром что ходил в своей храмине узником —
босые пятки вспомнятся, как красоту замерь.

Какой-то бунт в веках. Весь в изразцах играется.
На грани необычного — был на мечеть похож.
Когда шёл Бонапарт с своим предвзятым равенством,
он уцелел, не взорванный, — хоть грабил каждый вхож.
Кирпич, трава, цветы — на чём же ты замешанный,
что как пожар с драконами обуздан в куполах?
Каким багровым днём в тебе всходило мессиво,
что ослеплённым гениям от неба — исполать?!

Так режут стружку льда коньком под новолуние
и с чистотой нетроганной сметают снег с крыльца.
Сказать бы тем векам, что мы не обманули их:
прямолинейной реплики боялся даже царь.
А ты бубнишь в себе и ходишь как подавленный,
как будто у мечты есть свадебный навар.
Но сколько б ни ходил с протянутой по-давнему,
к такой стране, вне времени, — сам Бог, знать, ревновал!