Язык Мандельштама...

Слушая измышления Дмитрия Быкова о Мандельштаме, нельзя не откликнуться, ибо они отображают бытующее заблуждение, что поздний Мандельштам – сумасшедший. Это якобы расслаивающийся распадающийся до косноязычия и идиосинкразии язык добитого горем и преследованием поэта.
   Мне же слышится библейский иврит, язык патриархов его структура, грамматика и культурные корни в обличии русского языка. Мы читаем словно перевод с древнего иврита на русский. Если внимательно прочесть «Шум времени», то в нём явно описание отношения Мандельштама к языку отца и деда. Чувствуется, как он, бесконечно ненавидя, отрекается от своих корней. Как презирает свои корни в Иврите. Чего только он не изливает на отца – архаичность, аутистичность, отрешенность, необразованность, несвоевременность. Он убивает все те корни, которые связывают его с людьми, говорящими языком Пятикнижия и Талмуда, камерным языком. Из любви к Господу пророк борется с ним, и Бог отвечает ему борьбой. В этой борьбе вскрывается сущность корней, сущность собственного «я» Мандельштама. "Только детские книжки читать»… и ни слова о Варшаве. Этот город сокрыт "туманным бредом" ненависти, варшавские корни отрезаны. Но противостояние Сталину, видимо, посредством той же ненависти требует вернуться к истинному отцу Мандельштама. Прямой поединок с ним неизбежно приводит к необходимости обратиться к языку отца, к Варшавскому Талмуду. Ненависть, является, видимо, ключом к любви к отцу, ключом к корням. И это, в свою очередь, ведет к языку Пророков, языку гнева. "Если же откажетесь и воспротивитесь, то будете пожраны мечом, – ибо (так) изрекли уста Господа".
   Первая строка «Улыбнись ягненок гневный с рафаэлева холста» – это: «Ана хаехна тале зоэм ми бадо шель Рфаэль», что соответствует по композиции молитве «Ана бэ коах гдулат яминха татир церура» («Господь сотвори остов мира дай ему жизнь»).