Пасхальная заутреня А. П. Чехова

Иллюстрации Я.П. Турлыгина

Эссе

     Иван Алексеевич Бунин вспоминал, как Антон Павлович Чехов дивился автору «Тамани»: «Не могу понять, – говорил он, – как мог он, будучи почти мальчиком, сделать это!» (1). Всякий раз, когда перечитываю чеховский рассказ  «Святою ночью», приходят на ум эти слова: ведь Чехов, как и Лермонтов, тоже был почти мальчиком! К тому же, как известно, и здоровьем не блистал.
     За неделю до Пасхи 1886 года он напишет Николаю Александровичу Лейкину: «Я болен. Кровохарканье и слаб… Не пишу… Если завтра не сяду писать, то простите: не пришлю рассказа к Пасхе…» (отточия в письме – Г.К.). А в приписке к письму проговорится: «Мечтал написать к 13-му апреля  пасхальный рассказ в «Новое время». Тема стоящая, но едва ли напишу» (2). И всё же он смог её поднять: рассказ «Святою ночью» был написан на одном дыхании, отправлен в газету и опубликован в её пасхальном выпуске (3).
     Вечером этого Светлого воскресенья Чехов тому же Лейкину сообщит: «Ночью ходил в Кремль слушать звон, шлялся по церквам…» (4). Совершенно в духе героя-рассказчика! Антон Павлович признавался, что «ни единой пасхальной ночи не провёл в постели», а всегда отправлялся «бродить по церквам» (5). Так что «тема стоящая» была у него ещё и сердечно выношенной.   
     Как же рассказ был принят? Пресса откликнулась широко. «Чудная картинка, – писал Владимир Галактионович Короленко, – проникнутая  глубоко захватывающей, обаятельной грустью». Рецензент «Петербургской газеты» отнёс рассказ к числу самых поэтичных в сборнике «В сумерках». Владимир Алексеевич Тихонов оставил о рассказе такой отзыв: «Я так и впился в него. И комната моя, как по волшебству, исчезла, а я, вместе с автором, стоял на берегу разлившейся  Голтвы в ожидании парома, чтобы плыть с ним на другой берег, в монастырь, к пасхальной заутрене. Вместе с ним слушал я полную задумчивой грусти и трепещущей поэзии речь инока Иеронима. Вместе с ним бродил я по монастырю (…) А воображение мое рисовало молодого, полного задумчивой грусти поэта, выпевающего из своего сердца этот чудный рассказ».  Назвав его «шедевром», Иероним Иеронимович Ясинский добавил, что «самые сложные и занимательные истории редко производят более потрясающее и человеческое впечатление» (6)
     Ряд восторженных откликов  можно бы и продолжить… Но все они из дореволюционных газет и журналов. Советской же критикой  рассказ был просто-напросто  замолчан. Говорю со знанием дела: учился в Литературном институте (начало 1980-х гг.) и что-то не припомню, чтобы кто-либо из преподавателей обратил моё внимание на этот шедевр.
     С самого начала – со скупого, но мощного описания половодья, он взял меня в полон. Второй же абзац (стихотворение в прозе!)  напомнил картины звёздных ночей Винсента Ван Гога: «Мир освещался звёздами, которые всплошную усыпали всё небо. Не помню, когда в другое время я видел столько звёзд. Буквально некуда было пальцем ткнуть. Тут были крупные, как гусиное яйцо, и мелкие, с конопляное зерно… Ради праздничного парада вышли они на небо все до одной, от мала до велика, умытые, обновлённые, радостные, и все до одной тихо шевелили своими лучами. Небо отражалось в воде; звёзды купались в тёмной глубине и дрожали вместе с лёгкой зыбью»
     Поэтические откровения, несомненно, важны, но всё ж не более, чем лирические отступления, оттеняющие рассказ о душевной драме паромщика – послушника Иеронима. Сочувствие к нему не оставляет рассказчика и в монастыре: «Мне, слившемуся с толпой и заразившемуся всеобщим радостным возбуждением, было невыносимо больно за Иеронима».  «Отчего не сменят Иеронима? – вопрошает рассказчик, слушая в церкви праздничное пение.  «Я мог себе представить этого Иеронима, – размышляет он, – смиренно стоящего где-нибудь у стены, согнувшегося и жадно ловящего красоту святой фразы».
     Об этой-то красоте Иероним как раз и говорил, перечисляя особенности (они же и достоинства!) акафиста (жанр православной церковной гимнографии – Г.К.).  «Главное ведь не в житии, не в соответствии с прочим, – пояснял он, – а в красоте и сладости (…) Так надо писать, чтоб молящийся сердцем радовался и плакал, а умом содрогался и в трепет приходил». Как здесь не вспомнить Пушкина:
   
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.

     Сочинял же молитвенно-сладкие акафисты умерший (накануне Пасхи – во время субботней обедни!) друг Иеронима иеродиакон Николай. Несомненный поэт! Потому что «тут, – как верно заметил послушник, – и мудростью и святостью ничего не поделаешь, ежели  Бог дара не дал».
     Чехов не писал специальных статей о поэзии, но здесь устами скорбящего Иеронима сказал о ней своё заветное. Пускай даже на примере поэзии церковной!
 А знал он её прекрасно.
     Со школы я вынес сочувствие к мальчику Антоше, которого отец – сущий деспот! – заставлял не только прислуживать в лавке, но ещё и петь (что казалось мне особенно мучительным!) в церкви. Надо сказать, Антон Павлович и сам (о чём я прочёл уже после школы), вспоминая о своих «церковных обязанностях», это сочувствие подогревал: «Знаете, – пишет он Ивану Леонтьевичу Леонтьеву (Щеглову), – когда, бывало, я и два мои брата среди церкви пели трио «Да исправится»  или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками» (7).
     После такого признания приходишь невольно к мысли, что церковное пение, набив оскомину, опротивело Чехову на всю жизнь. Но думать так – глубоко ошибочно. Память об отцовском насилии, конечно, осталась, но сохранилась также и привитая  в детстве любовь к церковному пению. «Он (Чехов – Г.К.) отлично знал церковную службу и любил составлять домашний импровизированный хор, – вспоминает Игнатий Николаевич Потапенко. – Пели тропари, кондаки, стихиры, пасхальные ирмосы. Присаживалась к нам и подпевала и Марья Павловна, сочувственно гудел Павел Егорыч, а Антон Павлович основательно держал басовую партию. И это, видимо, доставляло ему искреннее удовольствие» (8)
     Чехов, кстати сказать, имел свою (в отличие от библиотечки Павла Егоровича, более обширную) подборку из богослужебных и духовных книг. Церковной тематикой он владел отменно,  и там,  где её вводил в рассказы и повести, был всегда безукоризненно точен.
     Возвращаясь же к рассказу «Святою ночью», вспоминаю, как в  юности
ходил смотреть пасхальный крестный ход… Ходил не один, а в весёлой компании. Ризоположенская церковь в Леонове (Москва) была оцеплена дружинниками,  и никого из нас, конечно же, в храм не пустили. Мы постояли у ограды, взирая бессмысленно (по-бараньи!) на старушечью процессию с зажжёнными свечами, а потом с песнями под гитару ушли восвояси.
     Что мы, советские старшеклассники, знали о Пасхе?  Кроме крашеных яиц и кулича, ничего! Праздное любопытство привело посмотреть крестный ход… Но и о нём, разумеется, тоже ничего не знали. Да и не хотели, признаюсь, о церкви ничего знать: зачем вникать в «отмирающее»?  Думается, рассказ «Святою ночью», будь он тогда прочитан, заметно не изменил бы моего отношения к церкви. Но на то, чтобы пробудить в душе евангельское чувство любви и сострадания, шансы всё же были: ведь душа, как известно, по природе своей христианка.

ПРИМЕЧАНИЯ

1) А.П. Чехов о литературе. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1955. С. 307. И.А. Бунин говорит о М.Ю. Лермонтове
2) А.П. Чехов. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Письма. Том первый. М.: Наука, 1974. С. 228. В дальнейшем: номера томов.
3) Святою ночью. «Новое время», 1886, №3636, 13 апреля, с. 1–2. Подпись: Ан. Чехов.
4) Том первый.  С. 235
5) Том пятый. С. 625.
6) Там же. Подборка откликов. С. 624 – 626
7)  Том пятый (письма).  С. 20 – 21
8) И. Н. Потапенко. «Несколько лет с А. П. Чеховым». С. 4           http://www.chekhov.velchel.ru


Эссе опубликовано в газете "Резекненские вести" (Латвия) 10 мая 2017 года