Сезоны

Глава 1. Записки конца апреля

I

Строгая геометрия просторных складских помещений,
Евклидовы линии, логичный, понятный мир.
Будние дни исключают возможность недопустимых смещений.
Завскладом – гроссмейстер, стратег и эмир.

Вечное серое лето – каждый месяц всё то же.
Воздух кондиционирован, но вместе с этим и затхл.
Серое лето чертит трещины на облаченьях и коже.
Склад – большая галактика, и мир вокруг него мал.

Роботы переписывают устаревшие вирши в тетради,
Секретарши слоняются то в курилку, то в туалет.
Но окончен обед, и всё чинно, как на параде,
И струится в бойницы над крышей радостный серый свет.

Складские перемещения. Вдуматься: артефакты
Иному назло археологу текут и текут, и текут.
Новые накладные, чеки, счета и контракты.
Из прежнего – только время. Размеренный пульс минут.

II

Над чердаком крик совы – или так кто-то шутит?
Чай остыл, и бликует паркет, и газета лежит,
Словно пласт посеревшего наста, непривычный до жути.
Не читаются строчки холодных и долгих касыд.

Может, так неудачно лето впадает в лето?
Может, не в меру ползут испарения от чухонских болот?
Может, странно, что в сумерках белых ночей так особо природа раздета,
И шипение змей слишком явно от ближних колод?

На чердаке крик совы имитирует некто заезжий.
Слишком душно и жарко. Полпервого на часах.
Над чердаком крик совы понарошку. И воздух несвежий
Оседает, как пепел, на пепельных волосах.

Крик поддельной совы приумолк. Перед сном – рюмка водки.
Гость спустился, и ветер с залива сеет морок, желания, сны.
Всё затихло, всё спит в дачном маленьком околотке.
Джаз начнётся за миг до Великой войны.

III

Нет никакого апреля в мире без крыш и стен,
В мире, где время года постоянно одно,
В мире полной гармонии культуры и экосистем,
В мире, который, по сути, – чистое полотно.

Нет никакого апреля, но есть само слово «апрель»
Как указание на возможный в иных измерениях мир:
Мир непривычного счастья, оптимистичных потерь,
Мир, где особую цену имеют ряса, подвязка, мундир.

Нет никакого апреля. Казалось бы, ни к чему
Хранить в лексиконе чужие, глухонемые слова:
Не к месту как мифологемы, ни сердцу они, ни уму.
Нет никакого апреля. Память чужая мертва.

…Белый свет отовсюду, мягок и вездесущ,
Светлые сооружения, яркий пейзажа тон.
Мастер стоит у мольберта среди этих чистых кущ.
Есть у этюда название: «Апрель, небывалый сон».

IV

Альбом получил название «Встретимся на помойке».
Выдержан в панк-эстетике. Тяжёлый, ускоренный, злой.
Диск был замечен критикой. Обыденные попойки
Сменились гастрольным графиком – этой весёлой тюрьмой.

Фанаты пели по скверам под старенькие гитары
Песни с этого диска. Вот так я и стал звездой.
Звездой по имени Солнце – в чужих социальных кошмарах.
Чёрное Солнце алхимиков – в восторге пред общей бедой.

Крупные рекорд-лейблы боролись за ранние записи.
«Акулы пера» и другие ток-шоу помнят, как я отжигал.
Дальше-дальше по кругу: от ресторанной трапезы
К точке для репетиций. И вновь – чемодан, вокзал.

Так мне предсказывал будущее в девяносто седьмом одноклассник,
Смутно себе представлявший, что такое панк-рок.
И это не осуществилось. Магнитофонный пассик
Давно порвался. Забылся этот гитарный мирок.

V

Статуи обезображены вмятинами от взрывов,
У многих оторвано что-то: рука, нога, голова.
Тупое людское стадо плюётся словами неискренних
И деструктивных лозунгов. Пешка ходит с E2.

Помутненья случаются: массовые, бесхитростные,
Жестокие, отменяющие вполне себе мирный быт.
Куда там психоанализу: новые межличностные
Отношенья заводят в край разбитых корыт.

Статуи обезображены, некоторые – повержены,
Ещё одни просто разбиты в осколки, труху и прах.
Есть ещё много пороха, лозунги прочно затвержены.
Идея одна – разрушения – увязла во всех черепах.

Статуи обезображены живых своих копий причудами.
Потлач новейшего времени. Приказ – ничего не щадить!
Статуи ранее были мыслителями и буддами,
Писателями и учёными. Вот им бы одним и жить.

Глава 2. Записки конца мая

I

Слова – это только слова: обессмыслены до зачатья.
Хочешь, бейся об угол стола, кровеня черновик.
Вот я снова в строю, как смогу общий марш обуздать я?
Легион – имя им. Из текста система вериг.

Может, скучно в округе. Куда ни пойди – всюду лето.
Распалилась Москва до тридцатки по Цельсию: пот и асфальт.
Нитка в виде верблюда в иголку изящно продета,
И звучит ассонансом к металу сквозь наушники уличный альт.

Я-то знаю: селение есть, вёрст за триста, не меньше:
Там, где жарят шашлык, там, где льётся вино, там, где струны звенят.
Обернись наугад – ты опять тот скворец из скворечни.
Ты научен летать, и тебе не вернуться назад.

Так зачем горевать по словам: небылым, неуклюжим?
Так зачем эти песни пост-рока – слова-дерева?
Наберу себе ванну, приготовлю какой-нибудь ужин –
И культура мертва.

II

Я не знаю, с чего начинается этот текст.
Выходной посреди недели. Так жарко в квартире.
Траектории птиц за окном создают неземной палимпсест.
Взгляд на нём – словно стрелка на ориентире.

У соседей звенящая дрель – что Миями Акита.
У соседей (других) в полный рост репетиция чуда.
Птицы чертят в полёте то, что прочно забыто.
Не прочесть, что конкретно: не очень-то видно отсюда.

Бытовые приборы неплохо копируют мебель,
Всей своей бесприютностью молча взывая в углах,
Мол, включи нас, включи, на земле ль пригодимся, на небе ль,
Что тебе эти птицы? – вертихвостые не при делах.

Я не знаю, зачем продолжается эта строка,
Я не знаю, зачем я гляжу сквозь стекло.
Время льётся по стенам, время капает с потолка.
Сколько тысячелетий за минуту вот так утекло?

III

Молодёжный актив. Природа, палатки, пикник,
Гитара, удочки, речка. Духота и жара.
Вечер струны настроил – музыки проводник.
Ночью прозрачной, как линза, взгляд – на повара-ложкаря.

Этой белёсой ночью мы подошли к роднику.
В заросшем ольхою овраге – прохладная тишина.
Не продраться сквозь ветви резкому ветерку.
Топь колдовская, журчание и – покоя стена.

После – с бутылями влаги через поляну, где
Я однажды камлал, в трансе своём нелеп.
Несколько елей. Черёмуха слала приветы звезде.
Старый пень паутинный. Ромашки и курослеп.

Я намекнул попутчикам, что изо всех полян
В этой лесистой округе место силы – лишь здесь.
Кто-то заметил: «И правда, воздух особенно прян,
Словно бы приглашают в мир непонятных чудес».

IV

Там, где отцвёл тюльпан, гигантский алый тюльпан,
Высохли ветви деревьев, птицы вокруг замолчали,
Мимоидущий бхикку сонно ударил в тимпан.
Гул разлился повсюду, и это был отзвук печали.

Там, где отцвёл тюльпан, тот, что был выше крон,
Что, как в «Бобовом стебле» тянулся быть вровень с небом,
Нынче всё в пустоте, и пустота – заслон –
Вырост у мёртвого стебля – иной пустоте на потребу.

Гигантский мёртвый тюльпан… Окаменевший ствол
Стоит одинокой колонной, весь небосвод подпирая.
Где-то танцуют, пьют виски, играют в лото и бейсбол.
Выше – по-прежнему небо, как прежде, без всякого рая.

Там, где отцвёл тюльпан, годы спустя всё в цвету:
Снова щебечут птицы, блещет заката порфира.
Окаменевший тюльпаний ствол впитал пустоту,
Став настоящей осенью – осенью этого мира.

V

Переоденься. Пока без причуд.
Выйди в сторону ближнего пьяццо и плюй с моста.
Слышишь: здесь, как и там, арлекины осанну поют
Бегу, что на границе двух эр вдруг лишился хвоста.

Побеги к перекрёстку. Пусть он воздушен и наг,
Пусть очищен от правды, земли, всех машин, кораблей.
Будет день – всё расцветится красками. Главное – сделать шаг.
Ты готова? Ну, делай смелей!

Обернись. Маска ночи намеренно злит,
И гроссмейстер игры пытается угадать
Путь, ступив на который, твой шаг зачадит.
Ты готова быть пешкой? Так ступи на квадрат и – играть!

Нынче фосфор снаружи и сера, цветок аконита зачах.
Нынче фосфор и сера снаружи. Не вынести этот гам.
Так разденься совсем! И одна, на чужих плечах,
Въедь в свой храм пустоты. Там, где кошки скребут по углам.

Глава 3. Записки конца июня

I

В тот день я читал в автобусе вовсе не обязательного
Скучненького Пелевина – такое читают все.
В темпе строк, имитирующих выплески бессознательного,
Полз автобус по выделенке Киевского шоссе.

Июнь набирал обороты, а транспорт сбавлял обороты.
Солнце прибавило жару. Сломан кондиционер.
Пассажиров в Московском набилось, что твоих пчёлок в соты.
Буднее утро. Мир, как книга Пелевина, сер –

Сер, несмотря на жаркую безветренную погоду,
Сер, несмотря на яркую зелень высоких дерев.
…Книжные строчки сжимаются, я истекаю потом.
Ныряют в смартфоны попутчики, от зноя слегка одурев.

Пробка намертво встала сразу за Дудкино. Воздух
Намертво замер. Я продвигаюсь к дверям.
Хоть бы движение ветра – как никогда нужен роздых.
Миг – я уже снаружи. Движение – по нулям.

II

Сегодня утром приснился правдоподобный сон:
Идём с женой по Подлесной улице к деревенским домам.
Кроны деревьев качает ветер, мы – на тропе среди крон.
Я замечаю черёмуху, её спелые ягоды нам

Как никогда освежающи (сумрак средь летней жары)
Немного вяжут во рту, но как же они сочны!
После полудня в посадках взвивается рой мошкары,
Гонит нас к дикому пляжу. Берега от зноя хмельны.

Как в кино – смена кадра – мы дома, листаем детские книжки.
Я с женой обсуждаю что-то, но внезапная мысль ясна:
Ввечеру по задворкам устроить прогулку средь ближних
Гаражей и домов, что услужливо понаставили руки сна.

На жёлтых велосипедах к Пьяной деревне с пригорка.
Я впереди, но что это за громада рывками несётся на нас?
Пёс крупней сенбернара – ближе, и вот корректно и ловко,
Поравнявшись, лизнул мою кеду. Сон кончился. Весь рассказ.

Глава 4. Записки конца июля

I

В воздухе запах влажных деревьев и выросших за ночь грибов.
В отдаленьи стрекочущий триммер. Взял меню – и эспрессо готов.
Я сижу в неподвижном саду на сколоченном грубо стуле.
Этим я открываю записки конца июля.

Я сижу в неподвижном саду у передвижной кофейни.
У каретника шум музеологов, старый сад им покамест до фени.
Только чучело бурого мишки иногда привлекает мой взгляд.
Я плачу за второй эспрессо и, поскольку отпуск, я рад.

Только чучело бурого мишки, на столе кедровые шишки
В глубокой глиняной миске. Он над ними разинул пасть.
Только спёртый древесный запах. Стрёкот триммера, крик мальчишки.
Тень тепла накрывает округу. Впору впрямь в безделие впасть.

Только спёртый древесный запах и белёсые облака.
Только первые знаки осени, неприметные взгляду пока.
Только грубый стул перед столиком, убранным белым тюлем.
Так медлительно продолжаются записки конца июля.

II

Чёрное двухдюймовое многоногое странное нечто.
Вроде гусеницы, но подобных нигде не увидеть, конечно.
Размеренно движется прямо, как живой шевелящийся поезд.
Чувствую, как чужой, свой прерывающийся голос:

«Что за тварь ты такая, кто ты и что ты такое?
Из какого кошмара? Чьё сознанье покинув больное,
Ты вползла в эту светлую комнату и втянула с собой тревогу?»
Продвигается знай многоножка, убираю поспешно ногу

С её курса. Ход неспешный её – однозначно следствие злобы.
Как убрать её из квартиры? Срочно надо придумать, но что бы?
Взгляд цепляется за предметы, как попавший в беду за былинку.
Тварь чернеет, ползёт упорно, отливает багровым спинка.

Взгляд уткнулся в угол. Спасенье – деревянная длинная рейка.
Подставляю её, многоножка, ну, по ней заползёшь? Теперь как
Подожду, пока треть пути одолеешь и после посмею
Из окна тебя выбросить с рейкой. Бесполезно. Рука немеет.

III

Лязгнула цепь. Маятник на берёзе
Мерный считает ритм. Вдалеке, в депо,
Пышут паром, как звери из мифов, разноцветные паровозы.
Начеку жираф в будке сторожа, с ним начеку Сапфо

В маске актёра-трагика сжимает древко алебарды.
Кусты высотою с вязов не дают разглядеть,
Какие игры затеяли у музея сантехники-барды.
Часам остаётся пространство и силы четыре часа отзвенеть.

В воскресенье на прошлой неделе поспешно зима отыграла.
Время мчится поспешно: не успел оглянуться – среда.
Время мчится, как поезд, как состав без конца и начала.
Овеществляя метафору, то и дело гудят поезда

В чёрно-белом депо, что стоит в середине леса.
А нагнуться – и между стволов заснуёт боевой народ.
Все в зелёном они. Вот под вязом малютка-принцесса,
Ловко спрыгнув с коня, к муравейникам споро бредёт.

IV

Воздух на этих болотах таков, что не по себе.
Кажется, прямо во мху прорастают слова,
И в отдалении ангел играет на ржавой трубе,
Или не ангел, а лабух. И призрачно вторит сова,

Точней, её призрак. Приостановлен бег
Томных минут. В сумерках топчется миг:
Тот же, что час тому. Так же застыла тень
В стылом закате. Словно под звон вериг,

Лязгает где-то трелёвочник, слышно лишь эхо, но где
Продолжается жизнь, где, в каких неизвестных лесах?
Замерла тень, не движется и отраженье в воде.
Стрелка застряла на десяти на компасе и на часах.

Время на этих болотах однако возможно вспугнуть,
Хлопнуть по-дон-хуаньи, толкнуть его, поднажать.
Крик журавлиной стаи вернул движенье минут,
Всё приведя в движенье. Да стоит ли продолжать?

Глава 5. Записки конца августа

I

Все эксцентричные танцы – в месте, где выпал свет
В осадок, словно опыт в пробирке, где оседает соль.
Пот, цветомузыка, диско – ретро, я твой, привет!
«We kill the world» – бедность рифм, музыкальная боль.

Так и на ровном месте под жизнерадостный бит
Споткнуться, покуда качают басы и звучки свистят.
В голографической лодке плывёшь, и билетик пробит.
Плывёшь океаном танцпола сквозь стену в две тысячи ватт.

Смешивается стилистика, и скомкана голова.
Джангл зовёт прогуляться по Елисейским полям.
Точит свой серп Гераклит, меж пальцев сухая листва.
Новая пара шортдринков череп напополам

Срезает, и в ритме техно кроваво цветут цветы,
Спеет пунцово завязь, ягода пухнет чуть.
Ты в эклектике танца давно и упрямо не ты.
Ну так раскрой объятья – к электробогам прильнуть.

II

К окончанию августа так пронзителен бриз,
Поневоле даже агностик заиграет псалмы.
Проходя мимо храма, поймёшь, что такое их трэш-парадиз.
В сердце недоимперии всё отчётливее шумы.

В сердце недоимперии ритмы сбивчивы. Прозевать
Эту поступь истории, впасть в ублюдочный неуют?
Сколько мелочи в омут прошлого, сколько мелочи надо взять?
Банки пива вот этого срок – без малого пять минут.

Если верить рассудку, скоро осень, и всё дзен-трава.
Снова кто-то бежит в обменник разменять свою хитрость на кэш.
В сердце недоимперии вырастают из плоти слова:
Ишемия, саркома, коллапс. Суетится главреж

Непутёвого пятого акта. Мол, доставлены маски не те.
И зевает конвойный устало, созерцая пейзаж.
Хорошо ли тебе, Марциал, злыми пулями плыть к пустоте?
Впрочем, Клио манера ясна: декопатч плюс коллаж плюс фроттаж.

III

Сегодня к вечеру дождь вымыл окна, шоссе,
Ульяновский лесопарк и вереницы машин.
Стёрт горизонт с закатом. В бокале моём глиссе,
В ноуте – сонный livejournal, мягкий его нажим.

Затем, часам к девяти, свежесть сквозь фортку впустив,
С ветром, влетевшим в квартиру, затеял урбаношаманский дуэт.
Он же спустя две минуты выпорхнул, вольнолюбив.
Где-то он будет завтра встречать сентябрьский рассвет?

Я повернулся к столу. Средь моих бумаг,
Переворошенных вихрем, спуталось несколько строк,
Силу дав новым смыслам. Знак, наползший на знак,
Новый в бумажной истории затягивает узелок.

Узел в бумажной истории дублируется – в иной…
Я выключаю свет, ложусь устало в кровать.
И засыпаю не дома, а на скале, под сосной.
После работы, знаете ли, особенно хочется спать.

Глава 6. Записки конца сентября

I

Полк драгун разместился на зимних квартирах.
Бабье лето вошло с ними в город, и город проснулся.
Сколько ухарства, сколько задора в усатых задирах!
Сколько жизни в биеньи листвы, сколько нервного пульса!

В эти дни мы с однокашником после раскопа
Пили пиво в одном из дворов, любовались осенним
Цветом листьев. И надо же так – вышли в штопор,
И к полуночи – мы в погребок за белопенным…

А в харчевне народу – драгуны и штатские рядом,
Honky-tonk-пианист и за стойкой весёлый хозяин.
И сирены юны и шустры, так и целятся взглядом.
Всё так мило и шумно. Проходят выходные окраин.

А с утра обнаружил себя на скамье. Всюду грядки.
И капустный кочан упирается в чёрный ботинок.
От реки – гомон, топот, команды зарядки.
И рябит в покрасневших глазах от вчерашних картинок.

II

Я кружил по Заречью и забрёл в незнакомый район,
Где дома деревянны и одноэтажны, заборы кривы.
В свете утра всё серо. Трущобный прохладный каньон,
Комья смёрзшейся грязи, лишь сверху – кусок синевы.

Между тем уже солнце пригрело, расплавило твердь.
Лёд на лужах так ломок, звук шагов превращается в хруст.
Оставалось идти наугад и под ноги с вниманьем смотреть,
Огибая то яму, то дерево, то унылый разлапистый куст.

Оставалось идти. Вот уже начинались мостки
По краям непролазной дороги – дощатый настил.
Обломилась доска – и по пояс. Лишь особняки
Так обманно близки. Я пошёл, а точнее поплыл

По растопленной грязи, а солнце светило сильней.
Вязкий дым ветхих труб, холод сводит, всё мокро, всё грязь.
И качаются доски вокруг. И всё глубже, грязней, холодней,
И – контрастом – небесная синь. Чистота про запас.

III

Лет двенадцать тому я сидел в неотопленной кухне.
Сквозь помехи приёмник мне слал музновинки туда,
Где ещё актуальны блатняк и дубинка-эй-ухнем.
Тёплым был только чай и в брошюре учебной бурда.

Я учился учить после лета смешных приключений.
Я учился читать допоздна и выстраивать день.
Каждый день интересен – ну да, ноль каких-то сомнений.
Каждый день – в стаже маленькая ступень.

Ни гроша, но зато на селе не особые траты.
Ненормирован день падавана. И ужин остыл.
Между строчек конспекта уроков всё мне чудились парты,
Перемен суматоха, ребячий дурашливый пыл.

От конспекта к конспекту – планированья, уроки.
До сих пор я не думаю, чтобы это прошло мимо зря.
Лет двенадцать тому – велики ли подобные сроки.
Вечер нынче, как тот. Свежий вечер конца сентября.

Глава 7. Записки конца октября

I

Серые личности в подворотне надувают бычий пузырь.
Гулок воздух. Упругие стенки шара ударяются о карниз.
Разрастается шар грязно-белый во всю неопрятную ширь.
Вот уже с козырька подъезда птицы города в небо взвились.

Шар всё шире и всё чудовищней. Так накатывает абсурд:
«Бакенбарды» в иных декорациях, мимо рельсов едет трамвай,
Кое-как, безо всякой связи друг с другом бег бесчисленных скользких минут
Путает след друг дружке, сознавай это не сознавай.

Серые личности в подворотне, одному не хватает лица,
Всё колдуют над шаром, и вот уже гаснет свет
В этом питерском дворике – смеси колодца, трюмо и ларца.
Глянуть вверх: солнце скрыто, его уже нет.

И в миг, когда шар поднимается вверх, вырываясь из рук,
Мимо крыш и верхушек деревьев по небу скользя,
Выбегает из мёртвого мифа явно глупенький политрук
И кричит пустоте: «Так нельзя! Так нельзя! Так нельзя!»

II

Что ты можешь сказать о городе? Стены, крыши и суета,
Толчея на всех перекрёстках, толкотня легковых машин,
Под причёсками у прохожих разноцветная пустота,
Флаги, вымпелы и рекламы и пучок третьеримских фашин.

Что ты можешь сказать о городе? Мимикрируя под среду,
Так легко затеряться в толпе, в том числе внутри головы,
И поди различи, кто конкретно несёт новоязовскую бурду:
Если ты поёшь в этом хоре, эти тексты всегда правы.

Что ты можешь сказать о городе? Приключений внезапных вязь,
Происшествий внезапный хруст и смещений смешной наплыв.
Город – это бутылка Клейна; рой сомнительных постоянств
Облепляет её поверхность, словно шалью, собой укрыв.

Что ты можешь сказать о городе? Город – это место из книг,
То, которое существует, если плотно веки закрыть,
И вот так, вслепую, на ощупь, смело вырваться напрямик,
Чтоб среди этих мнимых толп побежать, полететь, поплыть.

Глава 8. Записки конца ноября

I

Здесь растворяется сумрак – рассеянный полдень.
Тени укрылись в тени и закрыли засовы.
Ярое пламя вверху. Этот солнечный орден
Цепью лучей приковал к небу лес. Но прохладны оковы,

Ибо ноябрь отступает по мёрзлым полянам,
Через сушняк продирается шорохом, треском,
Лица ловцов изукрасив румянцем багряным,
Скрывшись бестропым и серо-седым перелеском.

Вот и окончено всё: всё осеннее чудо,
Вся повседневность осенняя: ритмы, миноры.
Скрылся ноябрь, спеет зимняя смута:
Будут опять холода, их повторы, повторы, повторы…

Здесь растворяется сумрак. Холодное солнце
Цепи свои наряжает холодной обмоткой,
Сбоку от неба колотится жёлтым уродцем,
Медленней всё. Неритмично. Нечётко.

II

Сочное дерево облизывает коростель.
Ватное облако укутывает холмы.
Ветла падает боком в соевую постель.
В воздухе смесь шанели и боевой хохломы.

Солнечное сверло легко проникает под лёд,
Взрезает подвижную трепещущую плёнку воды.
По самому дну какой-то слепой кракозябр идёт,
И пелена сапропеля его заметает следы.

Несколько снулых рыб упорно плывут на восток,
У каждой для верности компас на радужном плавнике,
Каждая знает: там свет небывалый и разудалый восторг.
Но только тухлые водоросли колышутся невдалеке.

Так и катится небыль по кругу и в пустоте:
Сверху небесный холод, снизу озёрный абсурд.
Кто-то опять рассыпал уголь и пыль на холсте.
Видимо, вновь природа. Её ученический зуд.

Глава 9. Записки конца декабря

I

Декабрь без декабря. Кто-то рассыпал сны.
На подёрнутых стоном лужах блестит океанская грязь.
В тесной близости Нового года устремленья людей честны
И просты, словно в тюбике белом дешёвая старая мазь.

И позёмка бросается под ноги, но позёмка – один обман.
Снеговик как идея поборот безметельем. Повсюду плюс ноль.
Ввечеру сладко дышится в парке. И бродячих собак атаман
От людей утекает, сжимая в зубах свою боль.

Примитивные рифмы и фразы щедро ссыпаны на полу.
Эта комната вечером нереальна, хотя давно обжита.
Лишь единственный значимый репер – чёрный тощий паук в углу
Невесомой своей паутиной чертит круг. И за ним пустота.

А в окне чёрный шёлк полунеба. И другие полнеба внутри.
Вот и утро бессонное. Здравствуй, помоги увязать мешок.
Заступлю дедморозовской вахтой на свой пост. Ну-ка, ёлка, гори!
Всё пока хорошо.

II

Шоколад был в труде упорен на плантациях дона Педро.
Шоколад был вполне доволен, что не все попадают в ад.
По ночам он вторгался бодро своей плотью в чёрные недра,
Он и сам был отменно чёрен. Так и звали его – Шоколад.

Так тяжёл тропический сахар, тяжелы какао-бобы.
Под упорно палящим солнцем лямку прежнюю волоча,
Шоколад до поры был уверен: справедливо, что есть рабы.
Вот дожить бы до смерти только, поворот услышать ключа

В потаённой двери. Не спеша отомкнёт седовласый старик
Дверцу света, и ангел на банджо что-то лёгкое запоёт.
И душа встрепенётся пичугой: нет ни чёрных плотских вериг,
Ни движенья по кругу страданий. Ну, встречай, небесный народ!

И случилась пора Шоколаду помирать одному налегке
От укуса змеи. Встрепенулась, полетела душа к небесам.
И отомкнута ключиком дверца. В нарисованном котелке
Что-то варится вкусное… «Подожди, папа Карло, я сам!»

Глава 10. Записки конца января

Воскресенье. Полнолунье. Злые песенки про тесто.
Гроздья гнева назревают, затхлый стелется туман.
Что в сухом остатке? Плотность поэтического теста
И притихший на мгновенье одурманенный шалман.

Воскресенье пятый месяц. Полнолунье пятый месяц.
Пятый месяц протяжёнен, что твои шестнадцать лет.
Вот блюют задорно свиньи, через борт хайлами свесясь.
Вот прекрасное далёко. Детский лагерь, банка, мет.

Вот прекрасное – далёко. Гроздья гнева зреют ближе.
И топорщится в кармане комбинация из трёх.
Где-то в лёгкой дымке моря, also known as в мутной жиже,
Яхта со свиным народом гордо мчится поперёк

Смыслов, текстов, снов, объятий, человечности и горя,
Поперёк всех индульгенций, мольб, камланий и вытья, –
Яхта из дурной вселенной по зловонной глади моря…
Воскресенье. Новолунье. Новый месяц – для битья.

Глава 11. Записки конца февраля

I

Здесь много весёлых тем: на вечер купить пивка,
Посетить барыгу, достать корабль (каравеллу),
Но чтобы великим стать сразу и сразу на все века,
Достаточно сесть в свой бомбер, бомбить Венесуэлу.

Ну и что, что страна отстойна, ну и что, что у них протест.
Анархистам-хейтерам не стоит равняться на
Общий тренд поддерживать мелких. Ёрш озубатился, ест
Крупных рыб – от щуки до налима у самого дна.

Так добавим абсурда! В землянке будем хором читать по ночам
Злые суры Корана на идиш или пить мандариновый спирт.
Разбомбим боливарцев, потухнет нефтяная Мадуро свеча.
Это значит победа. Ещё один мамонт убит.

Что-то клонит ко сну. Я заснул, но не молкнет струна,
Тихо отзвуком стонет, предсонья продля сарсуэлу.
Вот закончим абсурд, сможем снова давать имена.
Это в будущем. В прошлом – лишь бомбить и бомбить и бомбить эту сраную Венесуэлу.

II

Смотрите новые фильмы смотрите новые фильмы
Смотрите новые фильмы смотрите новые фильмы
Смотрите новые фильмы смотрите новые фильмы
Смотрите новые фильмы смотрите новые фильмы

Смотрите новые фильмы смотрите новые фильмы
Смотрите новые фильмы смотрите новые фильмы
Смотрите новые фильмы смотрите новые фильмы
Смотрите новые фильмы смотрите новые фильмы

Смотрите новые фильмы смотрите новые фильмы
Смотрите новые фильмы смотрите новые фильмы
Смотрите новые фильмы смотрите новые фильмы
Смотрите новые фильмы смотрите новые фильмы

Смотрите новые фильмы смотрите новые фильмы
Смотрите новые фильмы смотрите новые фильмы
Смотрите новые фильмы смотрите новые фильмы
Смотрите новые фильмы смотрите новые фильмы

III

Может заснуть? Если хочется спать, заснуть.
Вот оставлена книга. На первой странице открыт
Новый сон, предвещающий новый, исполненный знания путь,
Посреди валунов, облаков, диадем, телеграмм и корыт.

Одеяло тепло обнимает, облекает надёжно бронёй,
Защищающей от сквозняков и прозрачного шума внизу.
День придёт по будильнику с прежней опостылевшей суетнёй.
Но теперь ещё ночь. В двери входит лакей, тот, с ключом на носу.

Что во сне, если спать? Здравствуй, дедушка Сигизмунд Фрейд!
Скольких зайцев ты спас от потопа, весёлый Мазай?
Где затерян на западе, Лао Цзы, твой фарфоровый след?
Сколько мощи, Мусаси, в твоём яростном крике «банзай»?

Что смотреть, если спишь? Ну чего я не видел во сне?
Чем себя удивить до будильного взбрыка зари?
Пчёлы эйдосов впутались в гриву и жужжат в моей не-седине.
И взбухают под кожей на черепе сновидения-волдыри.

Глава 12. Записки конца марта

I

Начало весны. Одноглазый взлетел воробей
С дерева сна, воздух крыльями взрезав, как ситец.
От бетонных, кубических, твёрдых, солёных скорбей
Полетел этот грязный пернатый сновидец.

Покачнувшейся ветвью… (Но тут – перебивка минут,
Сноп заблудшего света, инструкция из послесонья.)
Покачнувшейся ветвью укажет дриада, где тут
Лаз во мху меж изломанных глыб бессезонья.

Как-то странно проснуться внутри чужеродного сна,
Ощутив себя кем-то другим – и в делах, и в привычках, и в речи.
И чужих золотистых небес так странна пестрина,
И в неправильной форме трельяжах твой вид – не вполне человечий.

Миг… (Опять перебивка: минуты сбиваются, бьют
Тело спелого сна молотками тоски и безверья.)
Миг – ты снова на ветке. Так лёгок твой птичий уют.
Так легко осознание. Твои правила. Твои перья.

II

Этот город, каким я его застал
Как-то раз в конце марта, теперь всё шире.
Поезд мой на другой, на прозрачный вокзал
Прибывает. Высотки в нарядном ранжире

Посреди пустоты расцветают. Пестрят
Китчем ярких реклам во всю ширь проспекты.
В новый уличный звукоряд
Вдруг да вторгнется звук вроде скрипа ленты,

Ленты в магнитофоне. Кому сдались
Эти ветхие спутники прежнего быта?
Взгляд, что раньше стремился ввысь,
Нынче сонно просеивает через сито

(Ближе к центру) дворцы, каналы, авто,
Пестроту прохожих, гризайль брусчатки.
Этот город узнан. И в нём никто
Не задержится возле моей сетчатки.

III

Лёгкое дуновение утреннего ветерка:
Так вот от штампа к штампу движемся ежедневно,
Благодаря чему невыносимо легка
Жизнь (даже когда не легка). И глядишь блаженно

Мимо несбыточных целей в серую хмарь болот:
Сырость ли, серость – привычно. Значит и всем понятно.
Ты не смотри на солнце, оно в те дыру ж протрёт.
Пятна? Но жизнь приятна, значит, забудь про пятна!

У каждого первого встречного в экстазе щербатится рот:
«Мы – венец поколений! Нам ли не знать, как надо?
Столько мы приняли блага от среднерусских щедрот,
От златоглавых церквей. И в каждом – ума палата!»

Солнце восходит. И снова, как водится, – на закат.
Но те же улыбки дебильи, та же в глаза роса.
Ну что ж, ползи, умножайся, жлобей, человеческий суррогат.
Эрзац сотворит чудеса.

IV

…И по лестнице вверх, в паутинное царство, где мрак
Щедро ссыпан в углах, средь отживших, безликих вещей.
Деревенский чердак. В чердаке – деревенский дурак.
В чердаке дурака – сквозняки и ни вещи вообще.

Половицы гудят под босыми ногами. Гудит
Воздух, так же гудят провода. А кленовые ветви
Отбивают в окно буги-вужный подветренный бит.
И оконные рамы так непростительно ветхи,

Что за их кособокой понуростью что-то скрывается: свет
Чёрно-белой свечи, чёрно-белое полюшко-поле,
На котором фигуры (ч/б), да на гвоздике криво ключи,
Их повисшие бороды, их беспредметное горе.

Что? Куда? Убежать? Уползти? Вниз? Покинуть чердак?
Отползти в эфемерное прошлое, в дни на бумаге.
Молча ходит озябший босой деревенский дурак.
На пыли, что ковром по полу, пятки чертят его: иероглифы, знаки…