С сердечным приступом от чистокровной расы

                *     *     *
C сердечным приступом от чистокровной расы,
что нет возможности войти в себя, как в дом,
с какой-то общностью — как против ни старайся —
в пробируемом времени к идеям перейдём.
Так, тьма вселенной не пропишется в подъездах,
где силой нимба свет в головах — всё тот же, что в яслях.
Так с чьей бы дури я, пол неба на осле объездив,
прилив в колодце Якова луной стал объяснять?

Алмазной сутрой ли затешешь на ночь призму,
чтоб хной расписанной красавицей владел.
Пока, раздув меха, Баян ходил непризнанным, —
из всех колонок с улицы брала нас в плен Адель.
На главной улице, такой, что самой главной,
я гланды выпустил, чтобы Шотландии привстать,
и вдруг почувствовал — что не концерт возглавил,
чтоб звёзды новые взыграли на перстах, —

но падших ангелов, что шли как вереница,
и крик отчаянья мутился в головах;
иным бы в землю с головою врыться,
иных — сам крик уже ничуть не волновал.
Глобальным промахом я бы назвал тот вечер,
когда, как чёрный тополь на тугих плечах,
я нёс всю жизнь свою куда-то вширь отвлечься —
но ни за что уже не взялся б отвечать.
 
Я шёл порывисто, любовью увлечённый,
и в обе створки улицы свой образ выражал,
но каждый встречный взгляд, как негр, был линчёван,
и отпечаток внешности гостил не в витражах.
Край ойкумены рос и, как пшеницей, полнился;
всей изменённой сложности в 3Д не передать.
Быть может, видел день, когда из новой помеси
на римском ходе встретится Понтийский Митридат.

Так, накануне дня, — святой водой не спрыскивать, —
как Валентин на волю был отпущен, не роптал, —
кто посрывал  с моста «замки любви» парижского,
иль часть ограды рухнула, открывши вход в портал?
Намоленное место от запретов не изменится.
Не отпускайте суженых, с ключом иль без ключа!
Так, над мостом в веках стоит влюблённых мельница,
чтоб руки, в круг повенчанных, как хлебом, заключать.

Вино твоей любви с бродильным током нянчилось.
Не разгибая плеч, — старалось повзрослеть.
Пока сама любовь не разглядела мальчика,
недолго в ящик думая, — мне на ногу надела свой браслет.
Теперь, куда б ни шёл, везде — как ночь полярная, —
везде отыщет спутника, избранника — раба;
но чтоб, как всем подёнщикам, мне выдать премиальные,
при просьбе дар свой выкупить — срывается рыдать!

А мне-то что ж теперь? — Не уголовник, — за ногу
держать, как тварь приблудную, чтоб что не натворил.
Ничейный ученик, — разве сдавал экзамен я,
что, просидев отшельником за кладкою творила, —
я вышел как воскрес — как бритый до изъятия,
и, не задетый ужасом, «Мишель» стал напевать?!
(Любовь моя взошла меня доазиативать;
ей —  с непомятой простыни, — на всё ей наплевать).

Не тень ли ты в веках? Прорыв больного разума
с горячкой фармацевтики — припарками к горбу?
Разве живут слова, чтоб тень облагораживать, —
и что же за столетия тебе вослед грядут?
Какой-то дикий плач стоит в веках в терзаемых,
и каждый платит пошлину, что полюбил хоть раз.
Но в том-то и беда, что, что ни отрезвляет нас,
то лишь сильней обязывает охотиться, ярясь.

Так, по знакомой улицей твой шаг идёт нетронуто,
покамест за ступеньками кто в душу не скользнёт.
И тут такой бардак — будто пронёс нейтронную:
опять, шагами в прошлое, любовь в тебе как гнёт.
Пока бурлива кровь, и детство подворотнями
выносит вешать простыни, а карий глаз игрив, —
ничто не победит, чтоб страсть не подворовывать,
а значит, жизнь продолжится, и строй свой логарифм.