Хлеб и карамель

 



  Словно рваные куски отполированной жести, ставшей вдруг прозрачной, молодой лед, рожденный ночною стужей, переборовшей дневные усилия робко подступающего майского тепла, проносится, гонимый неспешным течением Пинеги вдоль изуродованного бесчисленными заплаткам борта, царапая порыжевшую полоску ватерлинии. Плоскодонная баржа с безликим именем СТ-6 861,  намалеванным на   обшивке приподнятого над палубой носа ржавыми тросами, колючими и пружинистыми, накрепко привязана к подгнившим деревянным сваям, вколоченным в землю у примитивного, сооруженного из горбыля, подобия при чала...
     В грязно-сиреневых сумерках рассвета, как в таинственном составе, влитом в огромную кювету неба, проявлялся промозглый день...
     Мир оживал, прорываясь из-за дверей  крохотных каюток надрывным кашлем, тяжелым дымом Беломора и бессмысленным,  откровенным, не обращенным ни к кому, а просто выпущенным, как вздох,  на волю, матом...
     Люди...
     Двое Егоровых, не родственники, однофамильцы. Николай, капитан – дядька лет под сорок, недалекий и добрый, ремесленник в своем деле, речник волею случая, подавшийся в юные годы в Речное училище, где, в отличие от разнородных «техникумов», прилично кормили и сносно одевали. Умеренно, от случаю к случаю, пьющий. Его помощник, старпом по-морскому, Женя...Состарившийся подросток, спившийся до запоев мужчина, начитанный, образованный, но растворивший в океане водки природную интеллигентность от высокого ее градуса до  желчных, пошловатых острот. В периоды болезненной трезвости прилично делающий свою работу. 
     Два матроса - Витя и Игорь, выпускники профильных ПТУ, становящиеся на крыло юноши, втягивающиеся в рутину примитивной жизни и пьянки неудачники. Витька жилистый и злой, маленький и кусачий, как клоп, Игорь толстеющий на судовой тушенке добряк, ленивый и малоподвижный. Деревенщина.
     Я — практикант. «Пятый» пункт персональной анкеты предотвратил мое проникновение на морские суда загранфлота, куда питерская мореходка обычно направляла курсантов на практику. Тех, кто без сучка, без задоринки...А у меня сучок без этой самой "задоринки", отсекли своевременно, как по традиции повелось  ...
     На барже, помимо кают, где мы жили, спали и хранили пожитки имелась маленькая «кают-кампания, точнее комнатка со столом, двумя окошками и раздаточной амбразурой. Имелся маленький настодльный бильярд, гармошка  и остов гитары без струн -культинвентарь. Никто ни на чем играть не умел, разве что, на бильярде, в редкие минуты между рулением, пьянкой и единоборством со стальными, извитыми как пружины, швартовами. Стальные шарики при любом ударе кием охотнее всего устремлялись в угловую лузу, имевшую имя собственное: «шире Валиной» - загадочное, непонятное для меня,  по наивности не проникшего в суть бытовых  судовых тайн, прозвище.
     Повара все звали Валей, именно Валей, а не Валечкой, или Валюшей. Это была дебелая, плотоядная тетка лет сорока, высокая и мощная, как першерон. Пила она  наравне со старшими, ругалась, как опытный тракторист на заглохший дизель и была скора на подзатыльники. Мужики запирались от требовательной, накушавшейся водочки Вали в своих норах....
      Был еще механик с изящной фамилией Степура, тихий, молчаливый, непьющий и по этой причине малоавторитетный и неинтересный, однако изучивший и знающий  3Д6 и прочую судовую механику, как графу «удержания» в листках зарплаты.    
     Вот и все бедолаги, сведенные провидением на трудяге-барже.
     С трюмами, еще осенью набитыми 600-ю стами тонн муки, крупы, гороха и консервов самоходка перезимовала в Вологодском затоне, с первым ледоходом пробилась, минуя Великий Устюг, в Котлас, где в связке с прочим разнопородным флотом провела майские праздника, ожидая, когда Северная Двина прогонит непроходимый пока еще лед



После праздников лед пошел реже и вымотанные пьянкой коллеги-капитаны, решив, что на Двине образовался устойчивый свободный ото льда проход, затребовав в качестве лоцманов местных знатоков плесов и перекатов, мелей и каменистых высыпок, двинулись гуртом к Усть Пинеге. Наш путь лежал дальше, в верховье реки, к Богом проклятым, утонувшим в грязи и болотах деревням куда на пузе, упираясь в ил побитыми лопастями винтов, могла проползти наша плоскодонная лохань.
     Лоцманом у нас была дама-здоровенная, закутанная в ватник кобыла в мужском треухе и кирзовых сапогах. Явившись на борт в Усть-Пинеге, прелестница потребовала  опохмелиться, причем уточнила: - "белого" вина душа не приемлет, белым вином мадам называла обычную водку, а вот, спирт "Питьевой" - был такой продукт на севере, по 5.12 за пузырь, дело наладит. и, то ли в силу избытка мужского к себе внимания в этих суровых краях, то ли в силу природной склонности, она с брезгливым безразличием отнеслась к петушиным наскокам расхорохорившегося капитана и одарила благосклонносьтью пышнотелую Валентину. Они поладили.
     Тем не менее, лоцманом она оказалась толковым и мы без приключений прибыли на место.
    
     Я выбрался из-под влажного тряпья постели, натянул непросохшую с вечера одежду-- баржу ночью не топили, сливали из батарей воду, чтобы не лопнули трубы, а днем разжигали углем маленький котел и ручным насосом Гарда наполняли отопительную систему...
     Шел мокрый, холодный снег, хлопья падали на стылое железо  и медленно превращались в липкую грязь. Сквозь серо-фиолетовое марево с трудом,  как пацан через колючки шиповника продирался унылый свет промозглого дня...
     Из деревни пришли три мужика — плотники и соединили палубу баржи с причалом шаткой, прогибающейся под ногами сходней.

     Боль.
     Они пришли...Стайка  в 18 -20 подрагивающих от ледяного ветра, существ.  Взрослые мужчины. В тряпье и лохмотьях, босые. Столпились перед мостками, молча рассматривая баржу, не решаясь ступить на палубу, заглядывая, вытянув шеи в трюм. Были и плюгавые, изуродованные горбом и настоящие гиганты под два мера, лысые и обросшие, плоскогрудые, дюжие и тщедушные…Печать безмятежного, ничем не потревоженного спокойствия отражалась на заросших щетиной лицах, печать безмятежного и безропотного созерцания внутреннего своего мира, постичь смысл которого нам, к счастью, не дано, наглухо закрытого даренным нам свыше талантом понимать…
     Люди были наглухо безумны, роком, судьбою своей, планидой с корнем вырваны из живого мира, но не осознающие этого!  Из мира, где сочиняют музыкальные пьесы, где врут и ненавидят, где от сотрясения страстей рождаются дети и гибнут народы, где воспаряют в облако от жара поцелуя, где теряют сон и разум от невозможности пережить оскорбление, где мстят, изощренно подличают, искренне любят, молятся и проклинают, где переживают боль утрат…
    Да, эти изгои были безумны. Их собрали в разрушенный, гнилой барак на краю света, куда с трудом, в половодье, цепляя днищем дно, пробирается плоскодонная баржа. Собрали, чтобы смрад их немытых тел не обеспокоил наши изнеженные ноздри, чтобы вид их истощавших остовов не терзал нас приступами неуместной, отвлекающей от важных дел, жалости…
     Это была примитивная, собранная из бракованных деталей, жалкая и никчемная машина, способная выполнять самую простую и грубую работу, до мгновения, когда, либо удар в обрезок рельса, либо смерть не остановит ее движение… 
      Два санитара-надзирателя- два плечистых грубых мужика с тяжелыми, испитыми лицам и короткими плетками загнали людей на борт, назначили двух «наливающих»-тех, кто будет наваливать 60-и килограммовые мешки на покорно согбенные спины. Еще несколько взмахов плетками и машина, заскрипев под босыми, растоптанными в блин стопами, встала на ход.
     Тощие лодыжки озябших ног вихляя и дрожа нащупывали прогибающиеся доски, подводы сменяли одна другую, лошади хрустели зубами в торбах, подвешенных к моржам, возчики забавлялись, пиная калек обутыми в валенки и галоши ногами, потом ржали, если  исхитрялись бить удачно и безумец, поскользнувшись на талом, смешанном с грязью снегу, падал под тяжестью мешка…
     Лошади хрустели овсом…
      Безумцев никуда не водили кормить и ничего для них в зеленых армейских термосах не приносили – принесли возчикам и санитарам
.     Мгновения самовольного отдыха пресекались немедленно ударом плетки и калека, пуская пузыри и сопли с побагровевшим стежком на посиневшем от холода теле, стремглав подхватывался и подставлял согбенную спину.
     Санитар сердился: «…мне, что, суки, из-за вас до ночи здесь мерзнуть!?» - И машина исправно скрипела, прогибая горбыль сходни. 
     Я,  с грустью понимая, что всех не накормить, во второй половине дня рискнул попросить у Валентины буханку хлеба.
-Для идиотов, что-ли?
-Для них…
Валя, размягченная греховным  общением с теткой-лоцманом, дала две.
     Я спросил санитара, можно ли дать больным хлеб?
Санитар, пощупав буханку, отодрал себе и товарищу по доброй горбушке, великодушно разрешил, впрочем, добавив: - не в коня корм!
     Озябшие люди,  сообразив, что им дают хлеб, радостно мыча и пуская слюни, сгрудились вокруг меня. Жадно ели доставшиеся им крохотные кусочки, подлизывали с ладоней крошки. Пахло от них ужасно. Я, не глядя безумцам в лица-страшно смотреть в бездонную пропасть,  в абсолютную пустоту -  терпел и все глотал и глотал комок, который, как винная пробка проскочившая в горлышко, все всплывал и всплывал под кадык…
     Три дня от рассвета и до момента, когда крохотные льдинки полярных звезд прокалывали черный купол над баржей и свет фонаря на столбе прекращал единоборство с мраком, не в силах охватить слабым своим сиянием загаженные доски мостков, беготня прекращалась.  Согнав идиотов в гурт, санитары уводили их в чавкающую грязью темень ночи – спать.
     Два дня я, не полагаясь на добросердечие Валентины, воровал  черствые кубики попахивающие плесенью – наш хлеб. И, узнающие меня, как бессмысленный щенок узнает теплый сосок суки, дрожащие от усталости и холода бедолаги, принимали у меня ломтики от двух хлебов…
     Каждые семь тонн подымали из воды ржавое тело баржи ровно на один сантиметр.
      И был день…
Вернее, три часа пополудни. Заляпанный коричневой грязью Газик подъехал к причалу со стороны поселка. Начальство.
    Из авто выбрался пожилой, полноватый мужчина в костюме –первый, которого я встретил в этой дыре обутым в нормальную обувь и в брюки с признаками  соприкосновения с утюгом. На темном пиджаке поблескивала орденская полоска. Председатель местного поселкового совета, лидер партийной ячейки, ум, честь и совесть. Власть.
     Мужчина осмотрелся, брезгливо оглядел молчаливую группку идиотов, кивнул санитарам. Вслед за начальством из Газика выпрыгнул холуек-помощник, тоже в костюме, но в сапогах и молоденькая девушка в плаще и синих резиновых ботиках, миловидная, улыбчивая. Старший прошел по мосткам, заглянул в опустевшие, выпотрошенные трюмы, не подавая руки, поздоровался с появившимся на палубе капитаном. Помолчал, выстраивая подходящую к случаю фразу, ничего не придумав, махнул рукой и ни к кому конкретно не обращаясь, выкрикнул: -спасибо всем! Как есть, спасли от голода! Счастливый путь на родину, и – поторопитесь, вола вот-вот уйдет. Конец мая!
      Мужчина вернулся к машине и кивнул девушке: мол, давай!
Девица взяла с сидения кулек из оберточной бумаги и, запуская туда кулачок, обошла идиотов, высыпая в грязные их ладони по пригоршне карамелек. Больные радостно замычали, вылизывая крупинки сахара с пальцев и размазывая коричневую карамель по мокрой  щетине. 
     Я испытал приступ ужаса, боли и жалости, впервые  осознав, как мне повезло в жизни! Какая тонкая грань отделяет нас от бездны безумия, я мысленно целовал руки того, кто бросил на сукно жизни кости моей судьбы. Чем перед Господом провинились эти отверженные? За что такая страшная кара? Я отвернулся, пряча слезы, всматриваясь в мутную даль, туда, где река втекала в небо, в горизонт, заретушированный мокрыми струями неприкращающегося дождя с хлопьями майского снега…
     Кто-то робко потянул меня за рукав, я обернулся и в ужасе отшатнулся: вровень со своими я увидел живые глаза одетого в лохмотья идиота, очень близко, с крохотным язычком пламени, рожденным разумом!  В руку мою упал липкий нагретый комочек – безумец отдал мне всю свою карамель. Столь им вожделенную, всю плату за рабский, каторжный труд!
      Искра жалости, рожденная состраданием в моем сердце, вырвавшись в промозглый, стылый мир  на миг осветило его разум!   …А всего-то, пара кусочков черствого хлеба…