Гвардии Наташа

Лысенко (Кухарук) Наталья Илларионовна. Одна из миллионов. Девочка-подросток, летом 1943 года ушедшая в партизанский отряд. Гвардии сержант 54-й бригады 3-й гвардейской танковой армии Рыбалко 1-го Украинского фронта, в составе действующей армии дошедшая до Берлина. Гвардии Наташа – так звали её бойцы. Когда-то о боевых сражениях нам рассказывал её муж, мой дедушка, с которым встретилась она на фронте. Лысенко Анатолий Григорьевич прошёл финскую и Великую Отечественную, неоднократно был ранен, контужен, награждён многочисленными правительственными наградами, дошёл до Берлина. Несмотря на солидный возраст, бабушкиной энергии хватает на двух дочерей, семерых внуков и восьмерых правнуков, на бывших учеников, встречи со школьниками и молодёжью. После того, как дедушки не стало, бабушка будто бы переняла эстафету памяти.

Вечер. Мы уютно устроились в скромной комнатушке. «Бабушка, расскажи, как ты воевала»…

(Аудио-интервью, март 2016 года)


ДЕТСТВО

С чего же начать? До войны было самое прекрасное, самое счастливое время. Родилась 10 апреля 1927 года в селе Волосовка Чудновского района Житомирской области. Помню школу, в ней – библиотеку, я там каждый четверг меняла книжки, в сетке носила их домой. Вечерами детвора ждала мам с полей: чуть светает утром – мамы на работу, а вечером с песней – домой. Весной в лес ходили, рвали барвинок, плели венки, к 1 Мая украшали портреты Ленина, Сталина в школьном классе. Наш колхоз носил имя Куйбышева, его портрет тоже в классе висел. Помню, как сдавали нормы БГТО, я значок потом с гордостью носила. Кружок «Ворошиловский стрелок». Меня туда ещё не принимали, но я так мечтала хоть раз выстрелить из мелкокалиберной винтовки! В одночасье всё рухнуло. Грянула война!


ВОЙНА

Мне было четырнадцать. Рано утром 22 июня мама послала нас с сестрой Мариной в районный центр сфотографироваться. День был солнечный, воскресенье. Пришли туда часов в девять, пройдя семь километров. Ждали долго, наконец, вышел мужчина, сфотографировал. Вдруг заговорило радио: Молотов объявил, что началась война! Мы стремглав выскочили из фотоателье, километра три с половиной–четыре без остановки бежали по дороге. Добежали до железнодорожного вокзала. Километрах в четырёх–шести – село Великие Коровинцы, сахарный завод. Вдруг, немецкие самолеты над нашими головами пролетели, стали бомбить этот завод! Чёрные клубы дыма и доски (взмахивает дрожащими руками) летели до самого неба! Было очень страшно! Это первое незабываемое впечатление и сейчас вызывает дрожь. Мы наскоро миновали железную дорогу, три километра бежали без остановки, в голове стучало: как там мама, как там мама?! Когда стемнело, снова бомбёжка! Вдоль железной дороги вдруг стали рваться ящики с боеприпасами! Сплошной огонь! Стёкла из окон в нашей хате повылетали! Мы, конечно, всю ночь не спали. Как только немецкие самолеты пролетают, нам кажется: всё, сейчас войдут немцы! Начались страшные дни.

Так было до 8 июля. Однажды утром, на рассвете, кто-то постучал в окно. Мама вышла. Красноармеец. Сказал: «Быстро собирайтесь и уходите в село Колки», через речку, на запад, а немцы наступали с севера – из Чуднова. Только и успела мама корову из сарая вывести. Поросят открыли, чтобы они тоже смогли как-то спастись, курей... (тяжело вздыхает). И, когда мы уже прошли пол дороги, за селом – воздушный бой! Выстрелы! Вдруг: в одном, в другом месте… дым… Что там гореть могло?! Конечно, хаты! Женщины плакали. Кто-то в обморок упал... (вздыхает, смотрит мимо меня, снова и снова переживая былое). В общем, дошли мы до этого села, распределились по хатам, стали ждать. Люди нас там хорошо приняли, а в родном селе весь день был бой. Отец с нами не пошел, дошёл до речки, выбрал удобное место, хотел посмотреть, что же будет дальше. Вот уж, действительно, увидел! Потом рассказывал: чтобы попасть в село – надо было спуститься с горки, местность скалистая. Красноармейцы на пригорке окопались, а наверху – пшеничное поле. Как только немецкий танк на горке показывался, сразу же из-за дома наши выкатывали пушку и били по нему! Был такой страшный бой, что отец решил удрать, прополз наверх, на горку, прошёл немного, согнувшись, вдруг увидел убитого парнишку из нашего села! Немецкие автоматные очереди – ему прямо по шее! От ужаса, не поднимаясь, полз до самого села… За два с половиной дня боя ни один немец не прошёл! А на третий день нам сказали, что можно возвращаться домой. Вся пшеница была изъезжена гусеницами немецких танков (продолжает бабушка, нервно теребя дрожащие пальцы рук). Дошли до первой хаты – красноармеец лежит убитый, а по нему прошлась немецкая машина. Мост разобран, это его красноармейцы разобрали, чтобы немцы не смогли с тыла войти. Не доходя до моста спустились через речку к мельнице. Только поднялись наверх – перед клубом, на шоссейной дороге, лежит ещё один красноармеец убитый. Лежит на спине, кишки – рядом, кто-то веткой сирени его накрыл… июль месяц… жара… Колхозный двор ещё тлел… Конюшня сгоревшая, коровник. Запахи... Страшное было зрелище: лошади разбежались, а коровник открыть забыли… глаза вылезшие, вздутые туши, коровы все погибли... Четыре сгоревшие хаты... Перед одной из них – куст сирени, а под кустом лежит, я так думаю, командир войсковой части, которая обороняла наше село. Выше колена – большая рана. Истёк кровью, лицо у него было, как воск. Как увидела его – всё у меня закружилось… Прошли дальше с километр… наша хата виднеется… не сгоревшая, только все окна выбиты и занавески развеваются на ветру…


НЕМЦЫ

В село немцы вошли позже, 10 июля 1941 года, по шоссейной дороге, после упорного сопротивления наших войск. При этом погибло двести красноармейцев и двадцать бойцов из числа сержантского и командного состава.

Мы уже знали, что в Чуднове – жандармы, что они ездят по сёлам и забирают всё, что понравится. Однажды они появились и в нашем дворе. Один из жандармов повернул голову в мою сторону. Бежать!? Подумает, почему побежала? Может быть, он и не смотрел на меня, но, я замерла, окаменев от страха. Вошли в дом. Один забежал в кладовку. У мамы было очень красивое веретено, на него наматывали пряжу и пряли. Немец схватил его, хохоча, ногой разломал пополам, кусок отдал другому немцу и давай бить курей перед хатой! Там картошка высокая, куры – в картошку, а немцы – за ними… и бьют, и бьют! Потом зашли в кладовку: «О! Яйка! Гут яйка! Млеко! Гут!». Забрали. Так ездили они через день. Всё, что находили – забирали! А через некоторое время вернулся в село бывший кулак, и немцы назначили его старостой. Тут уж он стал командовать. Как-то раз приказал сдать коров немцам на мясо. В первую хату – в нашу. На утро повела мама нашу коровку красивую (плачет, всхлипывая, продолжает тоненьким голосом), Зорька звалась… Я её до войны пасла (плачет…) и, всегда… старалась… где вкусней… Но, не доходя до приёмного пункта скотобойни, подходят к маме моей пожилые люди, муж и жена, говорят: «Вы, наверное, идёте сдавать?». «Да». «Возьмите нашу, старая… Ей уже много лет, а свою нам отдайте». Конечно! Мама с радостью отдала им нашу корову! (промокает, вновь выступившие слёзы). С Подолянец люди (из соседнего села). Наши коровы всегда паслись под Подолянцами, ручеёк разделял поля, и, (смеётся) эта корова несколько раз потом прибегала… домой…! Ну, а после войны… чтобы закончить с этой коровой (хохочет), в апреле месяце 44 года, когда наше село было освобождено от фашистов, вдруг этот мужчина привёл маме молоденькую тёлочку! Так у мамы появилась через некоторое время снова своя собственная корова (улыбается)…

За окном давно стемнело. Стрелка часов уверенно приближалась к полуночи. Сердце тревожно стучало. Водоворот событий. Боль и смерть. Корова-кормилица… Сердце сжимается от любви и сострадания к трогательному, родному человеку. Чтобы прекратить волновать интервьюера, предлагаю вспомнить смешной случай, поздно ведь, устала, будет снова плакать…

А, может, это потом? (лукаво улыбается), я хочу ещё кое-что рассказать... Плакать? Не буду! Хочу вернуться к тому, как немцы пришли. Про то, какая она, эта оккупация, можно? Эх… (тяжело вздыхает), и так – полгода! Целых полгода мы боялись! Но адаптировались. Однажды, за кладбищем, на морковном поле, мы с подружкой Катей вдруг увидели листовки! Пошли зачем? Морковку плохо убрали, мы выкапывали её, несколько штук выкопаешь и бежишь домой... Читаем листовку, а там – призыв: «Бейте фашистов!». В тот же вечер мы на какие-то листики текст переписали и, почему-то, отнесли на то же морковное поле. Там разбросали (смеётся). А ещё помню, в конце 44 года, Катя утром прибегает и сообщает: вечером кто-то постучал, бабушка её открыла, а там – красноармеец пленный. Пришёл в наше село, попросил покушать, рассказал, что он из дивизии… как там называлась дивизия под Москвой (в задумчивости прикрыв глаза, вспоминает)… Панфилова! Представляешь?! А ещё, что немцев отбили! Что Москва стоит! (плачет от нахлынувших воспоминаний, а ведь обещала…). Мы с Катериной, опыт у нас есть (смеётся), опять на каких-то, обложках, бумаге какой-то грубой, всё это написали, и разбросали листовки уже в центре села! Ведь, что немцы в газетах писали? Враньё!

Последствия оккупации были ужасающими. Всего пару месяцев назад женщины возвращались с работы с песнями, теперь – опустив головы, молча. Меня, четырнадцатилетнюю, заставляли сдавать норму по уборке урожая наравне со взрослыми. Отца посадили в районную жандармерию. Попал в лагерь для военнопленных один из братьев. Сестру Марину в первый же набор угнали в Германию. Сельчане, чем могли, старались помогать партизанам: стирали, гладили бельё, готовили еду. Я познакомились с ребятами со станции Вильшанка: Юрой Пилипчуком, Броней Мамулой и ещё с одним, чехом, звали его Пепка. Стало нас, единомышленников, включая брата, шесть человек, появилась смелость, уверенность! Я и раньше догадывалась, что брат связан с партизанами: то на шкафу патроны насыпаны… то их уже нет… Понимаешь? Но я – молчок! И он меня ни о чём не спрашивал, не принято тогда было.
В 1942-м работала я на «Заготзерно». Когда поезд идёт через нашу станцию – сразу выскакиваем с Катериной, смотрим: куда? В сторону фронта? Что везут? Танки? Всё это стараемся запомнить и передать Юре. Кому он информацию передавал – не знаю, мне кажется, что его отец был связан с партизанским отрядом. И мы мечтали о партизанском отряде. Но знали, что берут туда только со своим оружием! А, где винтовки достать? Вспомнили, что при защите села погибли двести двадцать бойцов. Прошлись днём – могилы землёй затянуло, дожди… Всё равно, решили попробовать откапать оружие. Копать можно было только ночью, чтобы не вызвать подозрения. Стали откапывать. И две винтовки отрыли! По одной, не сразу. За полгода! Полгода, представляешь?! Что-то где-то зашуршало, кто-то прошёл – замерли, разошлись… Ночью – роса. Придёшь домой – выше колен – всё мокрое! Чтобы мама не видела, тихонько – на чердак, а там заранее заготовишь сухое… Так вот, отнесли мы свой трофей на кладбище, там была свежая могила, сбоку винтовки вложили и прикопали. А следующим вечером пришли ребята со станции, Юрий и Бронька, забрали. Но, представляешь, уже в июле (щурится, сосредоточенно вспоминая) 43-го года кто-то сказал моей маме, что полицаи интересовались у одной женщины, не ушли ли мы в партизанский отряд? И в душе у нас появилась тревога.

Вызвал однажды меня во двор старший брат: «Видишь, с горки спускается обоз немецкий? Если приведут они сюда лошадей, как думаешь, останутся здесь, или мимо пройдут? У меня там – винтовка! Я не могу нести её по шоссейной дороге, видно меня. Ты должна её вынести!». Представляешь? Накинул на меня пальто какое-то, повесил мне на плечо за хатой эту винтовку, у неё немного «ложе» было отбито, и говорит: «Неси!». Куда?! Понесли вместе с Катей на кладбище! Вдруг, какой-то мужик на встречу! Переволновались… Но, дошли и опять на то же самое место положили, а ребята вечером забрали. Наконец, Юрий сказал однажды: «В воскресенье уходим в лес!». Брат Миша попросил взять с собой. Сестры Марины уже не было, была вывезена в Германию (тяжело вздыхает). Мама очень просила, чтобы я не уходила, но, как я могла остаться?! Кто знает, что будет завтра? А если заберут? И она согласилась.


ПАРТИЗАНСКИЙ ОТРЯД

Мы с Катей пришли к Юрию. Брат мой пришёл, отец с винтовками. Ещё какой-то Смирнов с нами пошёл, Юрия Михайловича знакомый, отец его прятал, когда тот попал в окружение, к фронту было не пробиться. Шесть человек нас всего. Всех сразу – на печку. Немцы – через дорогу! Сидели до вечера. Стемнело. Двери – настежь...   Всё освещено… Никак нам не выйти! Наконец, напротив дверь закрылась, окна были занавешены, стало темно. И мы пошли. Нам надо было на Чудновское кладбище. Вышли за сарай, прошли немножко, вдруг, какие-то тени! Облава?! Назад! Мы с Катей – на печку! Ребята – в сарай. Сидим. Темно... Отец – на разведку. Возвращается: «Хлопцы, кони!» (хохочет), Лошади! (смеётся). Быстро! Бежим! Шли долго... Не доходя до Чуднова должны были пройти через село Малые Коровинцы (смеётся) на кладбище Чудновское. Вдруг (шепчет с азартом, горящими озорно глазами), в темноте – хаты! Прошли ещё несколько шагов, дверь открылась, а внутри – горланят песни… Немцы! Окна-то закрыты, занавешены, выпили, дверь распахнули – свет! У них аккумуляторы, наверное, уже были, как у нас потом в штабе. Что делать? (вздыхает). Мы попадали! Лежали час, наверное. Днём было ещё жарко, но ночи уже прохладные… Из-за горки вышла огромная луна! Всё осветила! Лежали неподвижно ещё долго, наконец, дверь закрылась, и мы поползли. Смотрим, впереди строение, маслобойня, а оттуда – ручеёк зловонный. Быстро через ручеёк переползли и – к кладбищу… Дошли! Тихо… Птички чирикают. Юрий и Бронька всё обошли – нет проводника! Он должен был нас ждать и вести в партизанское село Ржев. Что делать? Надо как-то дорогу «Чуднов – Житомир» переходить. Доползли до дороги, залегли (смеётся), вояки! Вдруг, далеко-далеко – фары! Машина прошла, вторая… Лежим. Темно… Бегом через дорогу! Перебежали. Кукурузное поле какое-то... Добежали до поля! Вдруг – опять фары! Упали! Вскакиваешь… бежишь… упадёшь… вскакиваешь... бежишь… упадёшь! Небо и земля в глазах завертелись! Голова пошла кругом… Опять бегом! Огороды… кукуруза… поляна большая… Две тени – далеко, два силуэта. Кто его знает, кто там! Залегли. А, луна! Светло, как днём! Вдруг тень повернулась. Лошадь! Опять – бежать! Вдруг – село, хата с краю, мы – туда. Юрий, как главнокомандующий (смеётся), нас расставил по углам, ты представляешь?! С винтовками! Я когда-то один раз выстрелила из малокалиберной, а так – без опыта! Стоим. Он постучал. Дедушка открыл. Открыл, увидел – свои, не немцы и говорит: «Ой, вы, наверное, партизаны! Тут в село немцы заехали, слышите, собаки «брешут»? Убегайте!». А куда убегать?! Юра ему: «Нам на Ржев, отец, как идти?». Бабушка вышла: «Сейчас, дети, сейчас… Одевайся (кричит на деда), одевайся! Он вас проведёт!». Дед на себя что-то накинул, повёл. Довёл! Вон он, Ржев! Он домой пошёл, а мы – в село. Прошли немного, смотрим – двор, вооружённые люди, винтовки видно. «Ложись!». Залегли за деревом (смеётся)... Он, или Бронька, подползли ближе – НАШИ!

Рассветало. Нас с Катериной – в хату. Час отдохнули. На утро отряд построили. Мы с Катей в сторонке встали. Вдруг командир как закричит: «А вы что там, автономная республика?! Ну ка, в строй!». Куда?? Мы… встали… впереди! (смеётся). А, оказывается (смеётся), нам в эту же сторону идти! «Шагом марш!». Пошли…. «Правое плечо вперёд! Кругом!» (смеётся). На всю жизнь запомнила! «Надо было так… (поспешно соскользнув с дивана, бабушка демонстрирует разворот через левое плечо и хохочет), а мы с ней – так…!» (показывает неуклюжий поворот направо). Потом нас спросили: «Ну, девчата, зачем пришли?». Как зачем?! Мы ненавидим фашизм! И пришли помогать бороться!

Так я пришла в партизанский отряд имени Чапаева. Несколько раз на задание ездила в село русские Пилипы, там для отряда хлеб пекли. Однажды нас обстреляли. Кто? Что? Из-за кустов! Мы ехали туда, а нам навстречу – пули: «тюх-тюх-тюх-тюх…»! Все соскочили, пригнулись, один – лошадей разворачивает, а второй партизан как закричит: «Иванов, заходи справа!», громко так, как будто нас много! Развернул подводу и – хода! Нам пришлось пешком его догонять!

Два раза была в засаде. Первый раз – просто палили: появилась легковая машина, раза два-три выстрелила, кто-то бросил гранату... Оказалось, старик-немец удирал в свою Германию, а шофёр – из Бердичева. Их взяли. Привели в лагерь. Старик стал показывать фотографии, оказалось, он – начальник «Заготзерно»! Мы хохотали! Мы же тоже все в «Заготзерно» в начале войны работали: Катя, я, Юрий и Миша. Ну, старика этого… расстреляли… Куда ж его девать!? Шуба на нём была такая… Наверное, уже было прохладно… ноябрь-октябрь, ночи холодные. Я потом видела на замполите эту шубу, и на ней – от пули дырочка…

Ещё случай был. Пришёл приказ: отправиться на основную базу. Погрузили карабины, винтовки трофейные на несколько машин, поехали обогреться в село Глубочек. Село Ржев немцы окружили, всё сожгли, детей в огонь бросали (тяжело вздыхает). Пошли мы погреться, и, вдруг, кричат: «Машина, машина немецкая! Подпустить!». Двое сверху, двое в кабине – УПА (украинская повстанческая армия, бандеровцы). Подпустили поближе… Что они хотели в логове партизан? Тут же со всех сторон – наши! И… расстреляли эту машину, жёлтую, большую! Жечь нельзя – дым… А однажды, двух живых немцев «взяли» и пять погибших. Все – фашисты! И полная машина карабинов! А я так мечтала о карабине, компактном, коротеньком, а тут, привезли в лагерь целую кучу! Но, что-то винтовочку мою на карабин не поменяли… (улыбается). Так вот, шофер этот немецкий всё говорил, что давно хотел уйти в партизаны, но не получалось. Недели две за ним в отряде наблюдали. Уже были заморозки, первые числа ноября… Знаешь, какие заморозки были! Ноги мокрые. В шалашах спали. Еловыми лапами застилали. Мы с братом Мишей – спина к спине. Моё пальто стелили, его пальто укрывались, а утром просыпаемся – от инея наши пальто и обмундирование слиплись… И несколько раз – сапоги. Встану, попробую – нельзя! Рвать же не будешь, вдруг подошва отвалится! Ноги вытаскиваешь, встаёшь на эту холодную землю, потом – на колени, дышишь теплом, чтобы оттаяло (вздыхает). Как жили мы тогда? Даже не знаю. Чем питались? Не могу вспомнить. Ну, хлеб этот возили… В армии – помню обеды, а тут – не помню. Бригада воюет, у нас – сухой паёк, консервы. А на формировке – похлёбки всякие, «гвардии-горох» и «гвардии-пшёнка» (улыбается), как пол ведра получим – хлебаем! Ну, это я забежала вперёд… В общем, ночь. Пытались перейти дорогу «Чуднов-Житомир» – не получилось. Вторая ночь – не получилось. На третью ночь – прорвались! Так вот, до этого заехали в Глубочек, чтобы обсушиться в дорогу. В школе. Печи горят! Дверки открыты, широченные такие! Всю ночь грелись, сушились! С портянок – пар! (смеётся). Запах такой! (морщит нос). Нагрелись. Пошли! Но, когда мы прошли пол дороги, на лошади нас догнал партизан из другого отряда, рассказал, что через две ночи после нас, они, поменьше отряд, заехали тоже обогреться в ту же школу, как вдруг – танки! И на первом танке – тот шофёр, представляешь! Тогда он как-то удрал из отряда! Сами наши виноваты, не досмотрели. Командир отряда виноват, он за это сидел на гауптвахте, а потом его сняли. Оказывается, до того, как мы в это село заехали сушиться, он послал несколько партизан и этого шофёра, пилить дрова, готовиться. И шофёр предложил: «Ребята, я сбегаю? Водки…». «О! Беги! Самогоночки»! Побежал… и всё… не вернулся. Никто, видно, командиру не сказал. Кинулись, когда уже беда случилась. Весь тот отряд разгромили! По школе с двух сторон танки немецкие били! Так нам тот партизан рассказывал.

Пришли мы на свою базу партизанскую под вечер. Распределили нас. Еще мы все вместе переночевали: Катерина, брат, Юра, а на утро нас построили. Такой отряд! Столько народу! Построили в колонну «по четыре», конца не было видно! Командир отряда старший лейтенант Лиецкий, на лошади проедет, что-то расскажет. Дальше проедет – расскажет… Так – несколько раз. Чтобы все слышали (смеётся), микрофонов же не было! Стали на постой в селе. Партизаны спали на соломе. Командир взвода – на кровати какой-то деревянной. Хозяйка – на печке. А я – на скамеечке. Так и жила я в отряде. Чем занималась? Наряды на кухню. Не перевязывала, была фельдшер молодая женщина, а я помогала хозяйке готовить. Часто ходила в патрули. Но, когда наши войска пошли в наступление, все партизанские отряды опять перекинули через линию фронта в тыл, а нам дали справки и отправили домой! Меня и хлопцев 27-го года рождения. Были ли ещё девчонки – не знаю. Пробыла я в партизанах около шести месяцев. И полтора года – на передовой.

 
ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ

Пришли мы домой из партизанского отряда 9 января 1944 года. Переночевали. На утро в наше село вошла действующая танковая армия, бригаду вывели из боёв в моё родное село Волосовку, и они решили в нём расположиться. Без единого танка, почти без личного состава. Часов в двенадцать заявились в хату насколько офицеров, и, как через несколько лет выяснилось… твой дедушка … (смеётся). Я на них не обратила никакого внимания, и его, конечно, не заметила, потому что стеснялась ещё на мужчин смотреть… понимаешь? Шестнадцать лет мне было. Шестнадцать лет... Кто-то заглянул, сказал: «О! Тут девчата красивые! Будем тут располагаться!» (смеётся). Только они это решили, как входит офицер (он распределял дома: где будет комбриг, заместители, начальник штаба и прочие) и говорит: «Здесь будет начальник полит отдела Гвардии подполковник Ляминков и начальник окрсмерш Гвардии капитан Пыткин!». Всех этих молодых офицеров как ветром сдуло! (смеётся). Через некоторое время, действительно, зашли в хату подполковник и капитан, завязался разговор с моим отцом: капитан Пыткин стал расспрашивать, о том, как мы жили, отец стал рассказывать, как с ним поступал староста села, бывший кулак, грозил, что пристрелит. Рассказал о том, как староста верно служил немцам, выполняя их приказания, отбирал коров, собирал яйца, 900 штук в месяц с каждого двора! Молоко, тоже – сотни литров! Всё это выполнял строго. Рассказал, а на утро старосту арестовали, привели в соседнюю хату через дорогу и отца позвали на очную ставку. Мне тоже было что рассказать. Когда половина хат в селе сгорела во время боя 8-10 июля 1941 года, люди устраивались в бывшем птичьем дворе, кто как может. Птичий двор разлетелся, там никого не было. Там две сестры соорудили себе комнатушку: стол, печка – больше там ничего у них и не было, мы, по соседству, к ним заходили. Однажды мы с Катей собрались на встречу с ребятами-партизанами, но сестра моя с нами увязалась. Что делать, пришлось идти к девчатам, там Маринка и Аня жили. Пришли. Темнело. А какое тогда было освещение? В блюдце наливали немножко постного масла, отрезали полосочку от шинели, кончик макали в масло, полосочка намокала и горела несколько дней. Потом меняли полосочки. И у девчат было такое «освещение». Говорили, шутили, в карты играли. Вдруг, открылась дверь и вошёл староста, Семашко его фамилия. Увидел, что там я и Марина – дочери Иллариона, который когда-то его раскулачивал, скомандовал: «По одному выходи!». Ну что, пошли по одному. В сенях темно, и они давай нас «кишками» от противогазов бить! Ну, да ладно (вздыхает). Отец и говорит офицерам-постояльцам: «Это – дочь. Она только вчера пришла из партизанского отряда имени Чапаева. И сын тоже. Отряд перебросили через линию фронта, в тыл к немцам, а ей – только 16 лет. Вот, им справки выдали и домой отправили».

На следующее утро я и моя подружка Катя добровольцами ушли в эту танковую бригаду, в санитарный взвод, санитарами. Ночью мама испекла коржи. Ещё даже не рассвело, как мы уехали. Ехали целый день, наверное. Такой морозный, ясный и солнечный день был! Доехали до участка, где проходили бои – это и было первое моё боевое крещение на фронте. Бои были страшные! Ни на секунду не прекращалось это «бух-бух-бух-бух…», много-много таких взрывов! Нашу бригаду направили на Корсунь-Шевченковское направление. Остановились под Казатином. В сан части нам рассказали, что мы должны делать, но, ни одного танка не было! Ночью подходили эшелоны прямо под Казатин, с новыми танками и личным составом, и, прямо с платформ, – в колонны, на Корсунь-Шевченковский участок! Во время Корсунь-Шевченковской операции наши войска окружили большое количество немцев, как говорили, в «котёл» немцы попали. Но, сил было мало, чтобы их сдерживать. Во-первых, смотри («чертит» пальцем на пледе): тут вот – немцы; вот тут вот… допустим… их окружили… Вот этим нашим войскам и надо сдерживать немцев, которые в котле, бить их! И обороняться! Тут же (снова «чертит» пальцем по шерстяным квадратикам) наседали немцы, которые пытались их освободить! Тревожная обстановка… Если бы ты видела! Я – в первые такие бои! Беспрерывно «дын! дын! дын!»! «Толкут, толкут», взрывы! Но, где-то далеко… километра, наверное, два… Так что, не очень-то страшно. Но, это – когда просто стрельба. А когда танки бьют…?! Через день-два – распутица, мокрый снег повалил. Оттепель. Такая оттепель, вода – рекой, а у меня сапоги развалились. Мне дали валенки сорок какого-то там размера, а у меня – 35-й! (хохочет). Я в этих валенках! По этой воде! Стояли там, наверное, суток пять, и всё время у меня мокрые ноги. Пять дней в воде! Снять? А где снимешь? Я только один раз сняла, а там… в «гармошку» собралась белая кожа… Всё раскисло! И вокруг колен раны открылись. Было очень тяжело: на машину залезть, с машины спрыгнуть – такая боль! Но, зажило… (улыбается), уже после войны. Наверное, даже целых десять лет спустя, как только в ванну мыться – эти пятна от ран обозначались. В этих валенках (смеётся) сорок второго размера – первые бои. И первая кровь.

Раненные поступали. Тяжело было. Как говорили врачи (тёзки: Круцких Иван Михайлович – хирург, фельдшер Сердюк Иван Михайлович и начальник санитарной службы Ярыгин Иван Михайлович), раненных столько они не видели никогда! Комбата привезли, командира танкового батальона. И, кроме того, что он ранен, рука разворочена, так ему ещё свой же танк по ногам проехал. Но, так как сильно была расквашена земля, просто царапины сильные оставил, а кости остались целы! Его вдавило туда, в жижу. И вот, когда его положили на стол (ноги я не помню, до ног не дошло дело), но рука – сплошная рана, от ладони до локтя. Врач мне приказал: «Держи руку!». Я держу, а он скальпелем срезает обгоревшие места, и я слышу, как она: «тр-тр, тр-тр» – скрепит… У меня вдруг – слёзы, как горох, «Кап, кап, кап» – из глаз. Врач увидел – что-то капает, отправил меня на свежий воздух, вот такие первые впечатления. Раненные лежали в восьми хатах. В основном – на соломе, на полу. Кто тяжело ранен – клали на кровать. Заходишь в хату, смотришь: кто-то ещё «воюет», кто-то плачет… Бегу к фельдшеру, говорю: «Плачет солдат!», он накапает в рюмочку микстуры – пою солдата… Кто-то просит что-то поправить, написать письмо. Даже довелось писать в соседнее село Килки! Написала, попросила, чтобы маме передали привет (смеётся). Так – день и ночь, день и ночь… Когда начинало немножко темнеть – появлялась большая машина и санитарки помогали грузить раненных, чтобы вывезти их в санбат. Санбаты были корпусные, недалеко, а госпиталя были армейские, располагались километров за 30-40. А санбаты – где-то до 10 километров от передовой. Когда были легко раненные, мы им говорили в каком селе санбат, и они сами шли туда. Что толку сидеть и ждать, когда снаряды прилетают… Конечно было трудно. Первые дни я не ела. Этот запах… Запах пота... Очень тяжело переносила запах крови... Грязь. Смерть. До сих пор – порежешься, чуть кровь, уже слышу этот запах крови. Ну, скажи, сколько пережито! Иногда думаю, как я это пережила? Как это всё можно было вытерпеть? А в окопах? Днём – работаешь, печатаешь, перевязываешь. Ночью, сидя, дремлешь в машине… В таких условиях жили люди. Не раздеваясь, не отдыхая.

Одной ночью повалил снег, и части немцев всё-таки удалось вырваться. Остальные сдались, кого-то добили. Ликвидировали этот «котёл», а нас в середине февраля вывели в город Полонное, через станцию Чуднов-Волынский, на запад. Не знаю, сколько мы там пробыли. Четвёртого-пятого нас вывели на выжидательный рубеж, в село Судилково, это перед Шепетовкой, темнело. Вдруг – страшнейший артиллерийский обстрел! Мы все под хату легли. Если один снаряд прилетал – мы уже не обращали внимания, а тут: бьют, бьют! Легли. Кто где! И я упала под хату и лежу. Комья на тебя падают, падают… Вдруг у меня застучали зубы! Первый раз и последний! Вот так: «ты-ты-ты» (стучит зубами). Вдруг ко мне подполз шофёр (смеётся) и говорит: «Наташа, ты не волнуйся, со многими так бывает!» (смеётся). И всё! Прошло! И больше не было такого никогда! А тут, не знаю, наверное, подействовало то, что землёй присыпало! (смеётся). А однажды, здесь же, в Судилково, в дом, где мы находились, снаряд ударил! Мы с Катей спали в шинелях и сапогах на кровати, а хирурги играли в преферанс при коптилке. А коптилочки были такие: гильзу сплющивали, туда – кусок шинели, наливали бензин, зажигали и, вот такой огонёк освещал. Когда ударило в угол нашего дома, взрыва я не услышала, а услышала только «ш-ш-ш-ш-ш-ш…» - с потолка вся штукатурка обсыпалась. И темно... Вдруг: «Иван Михайлович, ты жив?» (смеется), друг друга три наших Ивана Михайловича окликают (смеётся): «ты жив?». Три тёзки… Вылезли! Под столом сидели! И, вдруг, опять: «шр-шр-шр-шр-шр…» - значит сейчас будет взрыв! И тут – «плюх!», и нет взрыва! Командир взвода, сталинградец, точно уже не помню, вроде Следков его фамилия, закричал: «Всем – в окопы!». Выгнал нас на улицу. Походили, поёжились, замёрзли, опять вернулись в дом. Окон нет, холодно. Так до утра и дожили. Утром подогнали машину большую на длинной верёвке, зацепили за нашу «санитарку» и оттянули. Обошлось, не взорвался снаряд. Или мина. Не знаю, что уж там было. А однажды мы немножко… драпали… Тоже на Украине. Немцы прорвались, понимаешь? Грязюка! Вдруг над нами: «вь-юююю!» и, как будто, тебя тянет куда-то воздухом! Говорили – болванки, хотя, я где-то прочитала, что «пищит» снаряд, когда долетает до танка. А они не разрывались. Просто втыкались в землю. Или в человека.


ТОЛЯ ПАВЛОВ

В марте месяце тоже тяжелые бои были на Проскуровском направлении. Было там село Чабаны: за речушкой – наши, потом – немцы, потом опять наше какое-то подразделение – такой «слоёный пирог»! Мы перед речушкой остановились, а пули: «чих чих-чих-чих!». Значит, немцы прорвались! И нам приказали: «Из села выйти!», Лиственниц-Польный, по-моему. Вышли на поляну. Вдруг, взрыв! Башня нашего танка – выше сосен! Толя Павлов… Ему ещё 20 лет не было, но, наград у него была полная грудь: Боевое Красное знамя, Орден Отечественной войны, Орден Красной Звезды, представляешь, мальчишка какой? В его танк попали сразу два снаряда! Башню выбросило выше макушек деревьев! Танк разворотило. Хоронить некого было... На кусочки крохотные… и… только его грудь… разорвало и выбросило! С этими орденами… По ним и узнали (продолжает дрожащим от слёз голосом), что это Толя Павлов погиб. А остальные, все – на вот такие клочочки (плача, замолкает). Вот такой мы приняли бой. Проскуров взяли, там тоже уничтожили много немцев, Тернополь освободили. Пошли в наступление.


ДВАЖДЫ ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА ХОХРЯКОВ

В Немецкое село Гари вошли во второй день Берлинской операции, 17 апреля. Ночью никто не ложился. На рассвете началось пекло! Немцы открыли огонь! Они уже использовали приборы ночного видения, видели каждый наш танк. И на каждый наш танк было наведено две их танковых пушки! Бывало, на подбитых танках находили отверстия от трёх ударов разом! Вокруг села была мокрая местность, ни для танков, ни для нашей машины непроходимая. Вырвались на поляну, а там – бой!
Впервые я увидела Хохрякова, когда в санитарном взводе служила. Тогда я никого не знала, ну только… Гвардии капитана Лысенко (смеётся), врачи шутили: «Ой, к кому-то он тут забегает»! Помню однажды, под Ченстоховым, Хохряков пошёл в обход, а мы – «в лоб». Вдруг самолёты! Два «мессера». Недалеко была усадьба, домик, деревья и там – наш танк. Один сбросил бомбы, другой! А мы в это время – в лес! Но, оставаться в лесу опасно, вдруг заметили. Выскочили. Яма, обросшая деревьями. Немного снега, февраль месяц. Мы – в эту яму! А под снегом – вода! По грудь воды! Кто-то кричит: «Горит, танк горит!». Мессеры ещё круг сделали, снова на танк! Отбомбились, а потом по опушке леса, где наша машина – из пулемётов! Всю машину расстреляли! «Прошили» насквозь! А мы так и просидели, час не меньше, в ледяной воде.

Дважды Герой Советского Союза майор Хохряков (вторую Звезду ему дали за взятие польского города Ченстохова,) блестяще провёл операцию, без малых потерь, проявив в бою мужество и отвагу. Наших танков было штук пять, немецких – двадцать пять, и он принял бой. Сразу восемь танков немецких подбили! Мы на горку выскочили, а там – немецкие машины одна задругой подъезжают, а из них фигурки, фигурки выскакивают! И танков штук сорок! Что Хохряков решает? Рвётся на немецкие танки! Между ними прорывается в тыл к немцам, разворачивается и бьёт их сзади! Наши два-три танка, с одной стороны пригорка обстреляют немцев, промчатся вдоль горки в другую сторону, оттуда выстрелят! Прикрывали комбата. А дедушка твой в это время мостик минировал, ждал, пока последний танк и пехота пройдёт, чтобы взорвать мост, потом рассказывал: «За домом стою, а Хохряков там крутится, как чёрт! То с одного бока выскочит! То с другого!». Так немцы к этому мостику и не дошли. Немецкие пленные потом рассказывали, что понять не могли, сколько же у русских танков? Били хохряковцы со всех сторон! Но, всё равно, три наши танка вышли из строя, последний был начальника штаба батальона капитана Титова. Он, Хохряков, командир танка – четыре офицера в танке, очень долго сражались. Хохрякова в этом бою ранили, но он не ушёл с поля боя. После того, как его танк подбили, ребята вытащили из танка пулемёт и залегли за пригорком, стали стрелять по немецкой пехоте. К этому времени начштаба Пушков починил три танка, опять начался бой! А Хохряков… с танка плохо видно… дома… дым… Он – пешком! Под шквалом огня наши танкисты люки закрыли, пока разбирались по рации «что, где, кто» – Хохряков бегал от танка к танку, стучал пистолетом по броне, кричал: «Ребята, ребята! Принимаем бой!», наводил цели. В этом бое приняли участие два батальона. Хохряков и своим, и третьим батальоном тяжело раненного майора Яценко командовал. Но, вдруг Хохрякова тяжело контузило! Замначполитотдела Гвардии майор Мальцев и капитан тех отдела Поплавский, ординарец Хохрякова подняли его, повели к танку, хотели поднять на жалюзи, вывести, но, не успели... Снаряд! И, все – насмерть! И Мальцев! И Поплавский! И ординарец, по-моему, Шевченко его фамилия... Хохрякова потом уже вынесли... Выделили машину... Решили дважды Героя Советского Союза похоронить в Киевской области, в городке Васильков. Я с тобой маленькой туда приезжала… Светлый обелиск на горке. Деревья вокруг… Так погиб герой.


ГЕНЕРАЛ

До Берлина оставалось недалеко, вдруг, наша бригада на передовой застопорилась. Впереди – озёра. Место заболоченное. Мы там простояли часа два-три. Стоим. Песок. Дорога широкая. Просека в лесу. По одну сторону – машины, по другую – самоходка и танк штабной. Комбрига танк. А посредине – места много. Пошёл дождик меленький, и я залезла в нашу «рацию», была машина хорошая, «Студебеккер». Когда прежняя «рация» сгорела, дали нам американскую машину «Додж», её оборудовали, установили рацию. Я туда к ребятам заходила иногда музыку ночью послушать, Маяк. И… Господи… сбилась с этой музыкой (Смеётся)… А! И я сидела в этой «рации», рядом – старший шифровальщик бригады Гвардии капитан Асельбеков (поступали шифровки, цифры всякие, он их расшифровывал и – комбригу). Влез Васька-повар, я его запомнила, потому что у него была Базедова болезнь, глаза такие, «навыкате». В общем, сидим. Вдруг, генерал-майор из корпуса на «Виллисе» приехал: «В чем дело? Почему бригада застряла?». Комбриг на капоте, на этой же машине, расстилает карту, что-то ему говорит, и, в это же время, слева от просеки, недалеко от оперативки (до сих пор не знаю, и иногда думаю: где же эти снаряды рвались?), но, вдруг: «бах! Бах! бах!». И такое впечатление, что мы провалились! А это – скаты побило в машине. Я выскочила, а тут этот генерал лежит, представляешь! Что делать, что делать?! Я над ним наклонилась – ранен! Над коленом – рана, сантиметров десять в диаметре, какая-то круглая... Я к нему, а он: «Сестра, перевязывай!». Я говорю: «Я – не сестра, я машинистка!» (Смеётся). Но в обоих карманах, в шинели, у меня были бинтики немецкие трофейные, замызганные, конечно, не запакованные. Ну, что? Немного ему надорвала штаны, больше рану открыла, и – бинт. А он, как сито! Как сито, точно! Намотаю, намотаю, положу, а кровь всё равно льётся! Опять, опять… Потом, думаю: надо крепко прижать и перевязать. Перевязала, уже вторым бинтиком. Вся эта кровь – сверху! Я тогда, видно, прижала, неверное, капилляры… Хватаю третий бинтик! Намотала, намотала, намотала – весь! И четвёртым бинтиком сверху забинтовала. Всё! Затихло. Я повернулась – машины сдали назад, танк сдал. Самоходка не может сдать назад, потому что раненных полно, где танк стоял… Когда мы встречались, уже после войны, я спросила стрелка-радиста: «А кто на комбригском танке был, не помню, кого еще я перевязывала?». Он тоже ранен был. Спрашиваю: «А кто Вас перевязывал?». «Не помню»,- говорит. Я смеюсь: «Может, даже, и я…».  Но лица этого генерала я, конечно, не видела. И, главное, когда я его перевязываю, смотрю: все ноги – туда! Побежали в кусты! А меня какая-то сила тоже туда тянет! Представляешь? Вот. Когда его перевязала, тут же «Виллис» подошёл, его положили. Повернулась – лежит, не наш, наверное, ординарец его, лейтенантик. Лежит ногами молотит, песок летит! Я к нему подбежала, прижала, что там? Ну, побит маленькими осколочками, сапоги хромовые пробиты. Я пытаюсь стянуть сапог, а он опять… ногами… Тут бежит какой-то красноармеец, я к нему: «Помоги, пожалуйста, дружок! Прижми ему ноги или я прижму, а ты сапоги снимай». Ну, в общем, то ли он снял, то ли я, чёрт его знает (Смеётся), я ему эти ранки перевязала... потом ещё кому-то… Да! А чем перевязывать? У меня же бинтов нет! И я вспомнила! Я же недалеко женщину видела! Бегу к самоходке, там – женщина, мне говорит: «Нате, нате!». И даёт мне сумку, полную сумку санитарную! Капитан медицинской службы… Представляешь? Ну ладно, дала, стало чем перевязывать. А тут наша сан часть подъехала, всех быстро перевязали. Вдруг, меня словно что-то толкнуло: поворачиваюсь, там – большой куст, а под него забился красноармеец, неверное охрана этого генерала. Кинулись к нему: на нём автомат весит, на автомате – рука перебитая, весь бледный – кровью истёк.

____________

Снова засиделись допоздна. Сердце тревожно стучит. Ещё один вечер воспоминаний... Горе и надежда. Смех и слёзы. Смерть. Преодоление. Щуплая старушка в флисовой домашней кофте, с родными, полными боли глазами. Дрожащие пальцы. Самозабвенно вспоминает фронтовые дни. По-простому, обыденно, иногда даже с шуткой, рассказывает о немыслимых испытаниях, выпавших на её долю, а также, на долю сотен тысяч парней и девушек, мужчин и женщин, не щадивших себя ради нашего общего будущего. Опять не уснуть. В ночной тишине буду думать я о тех, кто прошёл сквозь адские годы войны, о тех, кто остался на полях сражений. О дедушке, который с 41-го по 45-й строил понтонные переправы, минировал и разминировал подходы и отходы для советской армии. О том, как смогли они выжить. Как, пройдя адские муки войны, сумели сохранить добрые, любящие сердца, вырастить детей и внуков, вложить в души наших детей и многих-многих главное – любовь к своей непобедимой Родине.

____________


ГВАРДИИ КАПИТАН ЛЫСЕНКО

Как мы познакомились? С чего тут начать? Если бы у нас какой-то определённый день знакомства был… Вывели нас на формировку в село Игровицы. Я санитаркой служила. Дедушка твой потом рассказывал, как однажды, на собрании в штабе офицеров комбриг сказал: «Если девчонок этих кто-то обидит – голову оторву». Что же там за девушки такие? Зашёл посмотреть, и ему показалось, что он уже видел меня раньше! Стал вспоминать, и, вдруг, вспомнил, что видел меня в моём родном селе Волосовке! В моей хате, в начале войны! Оказывается, он был среди тех ребят, которые к нам на постой стать собирались! Раз зашёл в санбат, второй... Врачи шептались, а он не подавал вида, отшучивался.

В это время за Тернополем бои продолжались. Немецкие войска держали оборону. Вдруг на рассвете – подъём! Быстро всё погрузили, двинули в Янувку. При выезде из Тернополя с меня сорвало шапку, а без неё – холодно же, и мне дали шлем! (смеётся). Доезжаем до речушки какой-то. Дедушка твой… его сапёры настилы соорудили, мостик хилый… Слышу, комбриг кричит ему: «Хоть один танк пойдёт под воду – сигай за ним!». Я – голову в танк, в башню! В этом шлеме! Стыдно! (смеётся) Стеснялась! К Янувке подъехали – целая вереница техники разной! Лесок. Только начали с горки спускаться, вдруг – снаряды! Самолёты... Я спрыгнула с танка, бегом к леску, а под деревьями – ребята-танкисты! Меня увидели, кричат: «Ребята, подкрепление прибыло!» (смеётся).

Дедушка твой начинал войну в 1941-м лейтенантом, командиром сапёрного взвода. А уже в 1943-м был капитаном. В Янувке он был в звании Гвардии капитана. Командовал сапёрным взводом лейтенант, но все ему подчинялись. Очень быстро получил повышение по службе, потому что героически воевал, сам лично во всех минированиях-разминированиях участвовал. Самое страшное – минные поля. Особенно, в 1941-1942 годах, наши много минировали, чтобы немцы не прошли. Перед своими окопами – тоже. Наши наступают – надо делать «проходы» для танков, в минных полях. А дедушка твой – везде всё сам, хотя, мог помощников послать. Мину обезвредит – вынесет, покажет сапёрам, объяснит, мины же разные бывали: противопехотные, противотанковые, прочие. Разминирует, покажет командиру сапёрного взвода, сапёрам, потом уже они сами…

Однажды, нас пробомбили на низкой высоте, сбросили небольшие гранаты, и очень многие не разорвались. За нашим домом – целая полоса! Было 18 раненных. Почти пол села этими бомбочками усыпало… Так вот, мы все за сан взводом стояли, головы повытягивали – Лысенко полез к бомбам! Ребята-сапёры позже по одному стали подходить (если взорвётся – то только один человек погибнет). Он первый полез. Двумя пальцами… Там, в бомбах есть такие… как тебе объяснить… штуки. Когда эта бомба летит, эта «штука» должна открутиться, чтобы бомба без неё упала, тогда только она разорвётся. Сейчас по телевидению очень часто показывают в Донецке похожие, с такими же «пёрышками». Они не успевали, падали, не разрывались. Их тогда очень много было, наверное, пол сотни! Полез! Одну вынес, вторую, показал ребятам: «Надо вот так, пальцем…», а сам – весь мокрый! С носа прямо пот капает! Вот такая у него работа была… Пять ранений, тяжёлая контузия, контузия лёгких в 1941-м, лёгкое одно у него как-то смялось, сплющилось, он целый месяц лежал на Кавказе, в Хосте, в госпитале. там ему это лёгкое восстанавливали. Как твой дедушка рассказывал, после тяжелого ранения в бедро получил два осколка, с ними так и прожил всю жизнь. Руку разворотило, а он ещё бежал метров пятьдесят, пока не упал. Перенёс очень много! Но, сохранил человеческие качества: доброту, внимание к людям. И никогда не жаловался. Всегда всех жалел (задумчиво). И, когда он уже последние дни в больнице доживал, вдруг что-то на лбу нащупал, удивился: «Что это?». Говорю: «Ты забыл, Толечка, это же от разрывной пули осколочки… И на груди». Но про те, что на груди, он помнил, когда был худой – они часто прощупывались, торчали. Не обращал внимания. А тут… и облысел, и исхудал, вдруг: «Ой! Что это…» (вздыхает). Он в машине сидел, разрывная пуля ударилась о руль и соколки разлетелись… За Харьковскую операцию твоего дедушку дважды представляли к Красному Знамени (ФОТО 13,17). Две реляции на него… Почему-то они пошли в корпус (тогда он не 7-м был, как потом у нас, а 15-м), наша 54 танковая бригада тогда была 88-й. Они Харьков сдавали, потом брали. Когда сдавали – командиром 15 корпуса был генерал Копцов, он геройски погиб. Его, убитого, положили на машину, а машину прицепили к танку, хотели вывезти, но начался страшнейший обстрел, бомбёжка, Харьков сдали! Распутица, грязь… И немцы взяли в плен эту машину с мёртвым генерал-майором Копцовым. Но… отдали похоронить! Из уважения к нашему воину! И такое бывало… (вздыхает).

А в Янувке был такой случай. Как-то раз пошла я чай заварить. Из чего заварить? Вишенка какая-то… ломаю вишенку... Подходит вдруг твой дедушка. Тоже ломает вишенку… Не помню, что он говорил, но он произвёл на меня такое впечатление! Я подумала, что это, наверное, единственный тут на фронте такой скромный человек, такой вежливый! Он мне очень понравился… Постояли мы немного в Янувке. Обстрелы были страшные. Он уже не заходил часто, но прислал сапёров каждое утро, чтобы они нам выкопали яму под блиндаж. Но, ни одного наката брёвен не успели положить, как опять «укрепили фронт» и нас отсюда опять в Игровицы перевели, на доукомплектование.

В Игровицах однажды стою на посту. Вдруг, идёт кто-то! А, это же прифронтовая полоса! Жителей нет. Мы жителей вообще не видели ни на формировке, ни, когда бригада воюет. «Стой, кто идет! - кричу (смеётся), - Пароль!». Сказал… (я сказала ответ – правильно!). Подошёл… Гвардии капитан Лысенко! (смеётся). О чём уж он говорил – не знаю, вдруг в хате дверь хлопнула! (хохочет) И мой капитан – за сарай! Но! И я не знала, что там, за этим сараем! А он – тем более! А там – дрова! Загремело… (смеётся). В общем, свидание закончено! Игровицы… Май… Мне в апреле семнадцать исполнилось, в 44 году. Он – на семь лет старше – ему двадцать четыре, значит… Через несколько дней, я услышала, что Лысенко петь любит песню «Тёмная ночь». Стою на посту, а я с двенадцати до двух ночи на посту стояла, и, вдруг: «… тёмная ночь… только пули свистят у виска…» (запела моя бабушка), ага, значит, Лысенко идёт! (смеётся) Ну, опять о чём-то поговорили, вот, всё…


МАШИНИСТКА

Дальше что? Из Игровиц двинулись на Львов. Львовская операция. И нас с Катериной – в 50-й отдельный мотоциклетный полк, меня – в разведроту. Взяли Броды. 54-ая танковая брала Львов, а 50-й мотоциклетный во взятии Львова не участвовал. Нас, 50-й и 6 танковый корпус, направили в сторону Перемышля. И, вот, однажды, ведь не знаешь, что где творится, вдруг: «Садись на машину!». А разведрота – это штук 12 бронетранспортёров. Села на БТР, с сумкой. Смотрю: за нами едет «Виллис», а на нём – станковый пулемёт «Максим», дальше – мотоцикл с коляской, в коляске сидит боец с автоматом Дегтярёва. Они как дали очередь по немцам! Чтобы вызвать огонь на себя и определить вражеские точки боевые! Колосья на нас падают, а они всё стреляют, стреляют! Командир и разведчики отмечали точки огневые, искали брод. Это была разведка боем, как мне сказали. Но, немцы открыли ответный огонь по «Виллису»! Назад пришлось ползти, к тому дому, в кусты. Приползли. Мотоцикл и «Виллис» уже там стояли, убит пулемётчик. Накрыт (вздыхает). Вот такая… разведка боем (и долго молчит). Ещё был случай. Разбилил мы немцев, въехали в лес, дали пару очередей, вдруг, ещё несколько рук поднялось! Ребята закричали: «хэндэ хох!», немцы вышли… Одна наша машина их увезла, человек, наверное, пять, а мы обратно поехали. Едем – подвода стоит, на подводе – раненный, и его медсестра сопровождает. Я подумала, чёрт их понёс через лес, в бандеровский край! А, метрах в ста – подвода, немцы! Бой завязался, стрельба! Мы далеко были, видели только бегущие фигурки, а когда подъехали поближе: капитан весь исколот, девушки нет и этот, что вёз, возница, исчез. Ребята кинулись в кусты: «Ах! Сволочи!» И я туда! А они: «Тебе нельзя!», оттолкнули… Девушку эту немцы, говорят, разорвали! Как разорвали – не знаю..., а раненного солдата, наверное, с собой поволокли…
Нас вывели на формировку. Командира роты сменили. Вдруг – оркестр! Танцуют! А мне – дико! Думаю, «Что же это за война такая? С танцами!» Вдруг увидала кого-то из своей бригады, оказалось, наша бригада недалеко! И я помчалась… Изба. Подхожу, а они меня уже в окно увидели! Ординарец выходит: «Наташа, зайди, подполковник Ляменков тебя вызывает!». Это тот Ляменков, что в моей родной хате тогда ночевал, представляешь? Я зашла, а у них как раз обед. Пообедали и он повёл меня в штаб. Дал лист бумаги. Диктовал что-то. Я пол листика написала. Почитали. «Хорошо, сойдёт! Садись за машинку». Так я стала машинисткой. В шесть подъём и до двух часов ночи, примерно, печатаешь. Как-то раз комбриг зашёл посмотреть, что там за машинистка такая! А я… косички, Господи… (смеётся). Он меня по голове погладил: «Ну вот, своя машинистка будет». Долго стояли на формировке в лесу. Там были землянки, какой-то домик, сбитый – штаб и сан часть. А у меня часто живот болел… Да (вздыхает), ведь чем питались? Пол ведра принесут похлёбки на всех, не помню, была ли картошка или нет... Горох или пшёнка. Чай. Даже не знаю, что ещё. Помню, утром любила кружку чая с коркой хлебной. Мне всегда корку с буханки отрезали (улыбается). Не помню, чтобы были макароны, а вот эту похлёбку помню (смеётся), её прозвали «гвардии горох» и «гвардии пшёнка»! Говорила уже? (с хитринкой вглядывается мне в глаза). Что приходилось печатать… Мне сначала мало что печатать доверяли, но, когда бригаду выводили на формировку, «укомплектовывать живой силой и мат частью», как говорили (улыбается), то, кроме боевых донесений, боевых приказов были ещё боевые учения, и, что мне очень направилось, учения «пеший по-танковому». Я вначале не понимала, что это такое, хотя, когда приказ напечатала, его разослали всем. Вдруг, выглянула в окошко: идут танкисты, экипаж танка, командир впереди и три танкиста… Оказывается, им дают задания: «наступать, окружить, прорваться» (смеётся) – вот это и называлось «пеший по-танковому!» (смеётся). Репетировали! Мне это очень нравилось! Ещё печатала отчёты о том, как прошли бои, всё-всё! Боевая операция прошла, допустим, за взятие Тернополя, Проскурово – всё-всё печатала, где какие недостатки… Хорошо запомнила, в апреле 1945-го года очень грамотный начальник штаба, Мороз. Я уже научилась, грамотно печатала, а он очень хорошо диктовал. Так вот запомнила его слова: «танковая бригада может воевать самостоятельно», т.е., у нас были пушки, сорокопятки, противотанковые, был батальон моторизованной пехоты, просто пехоты не было. И вот у них всех были автоматы, ПТР много было – такие «палки» – противотанковые ружья. Да. Что ещё? Я же на формировке была в строевом отделе, приказов много было, очень много! Была машинка печатная «Ленинград»: закладываешь бумагу… её, наверное, нарезали… Я печатала списки убитых, пропавших без вести, а их после каждой операции – не одна сотня! Ещё наградные листы печатала, боевые донесения. Только позовут – быстро бегу, а там: или боевой приказ, или донесение. А ещё – заявки на людей: сколько требуется, по каким специальностям, что есть, а чего не хватает. Очень много всего! Спать приходилось, часа четыре...


«ДЕДУШКА» ТУРБИН

Когда холодно стало в лесу жить в землянках и домиках, я опять в бригаду вернулась. Нас перевели в польское село Жупава. 31 декабря «дедушка» Турбин, Гвардии старший лейтенант Турбин Георгий Константинович, мы его «за глаза» дедушкой называли… мне говорит: «Пойдём на Новый год!». Он такой был… Преподаватель Воронежского института, помначальника штаба по учёту личного состава. Весь седой был. Ему не так много лет было, пятьдесят быть может... Вот нашему писарю, Кузьме Кузьмичу Зюзину, так тому уже, наверное, до шестидесяти! Он нас всегда смешил, что-то сочинял: как он Глафире Ивановне письмо писал, как она ему отвечала... (смеётся). Когда мы в этой Жупаве жили, в доме была одна большая комната, две кровати, стол по середине и ещё два стола – два писаря под стенкой. И они, Дьяченко и Турбин сбили, что ли, кровать, вдвоём спали. И мне – кровать! А ещё Вася был, шофёр с нашего «Студебеккера», он вечером приносил тюфяк свой, клал возле дверей и всегда что-нибудь скажет, вроде: «Это – чтобы Наташу не украли!» (хохочет). А Дьяченко Степан – делопроизводитель, документы подшивал, все дела вёл, в архив сдавал, всё, всё, всё, понимаешь? Очень дружная была у нас семья! Он не раз меня с собой звал: однажды разведчиков шёл награждать, там картошки нажарили… Можно я тут тебе немножечко расскажу, ладно?


ВАНЯ ЕГОРОВ

Пришли мы как-то весной к разведчикам. Меня, машинистку, взяли с собой на награждение бойцов. Где-то март месяц был. Нет, не Берлинская операция, раньше! Стол длинный-длинный (разводит широко-широко руки), я вот так сидела… напротив – Ваня Егоров, мальчишка, лет восемнадцати. Стали фамилии по списку называть. Вдруг, Ване Егорову вручил Турбин сразу две медали «За отвагу»! Первую – за бой, в котором он был ранен, но, находился в госпитале, а, за эти, мартовские бои 1945 года, ему – опять медаль «За отвагу»! Он покраснел, носик в веснушках, смутился страшно. Очень скромный был. А через несколько дней мы въехали в какой-то город, помню: дорога очень ровная, немцы били фаус-патронами из подвалов по танкам! Вдруг – двор широкий. Большой, низкий дом одноэтажный, какой-то длинный. Я зашла во двор. Тут же – комбриг. И вдруг – пули: «чиф-чиф-чиф!». Я вошла внутрь дома, выглянула во двор, смотрю – наш обелиск! Со звёздочкой! Кто ж это там?! Выскочила, обежала – Ваня Егоров!!! (плачет…). Представляешь?! Я так плакала… Мы когда-то с дедушкой твоим смотрели в Омске фильм «На войне как на войне» и там – момент, когда хоронят танкиста… на житомирской земле… а второй говорит: «Хорошая тебе земля досталась!». Я про этого Ваню… Мы, когда вышли с дедушкой из кинотеатра – я всю дорогу рыдала… (плачет…) а Ваня… на чужой земле! (плачет)… под каким-то домом… там его немцы с землёй сровняют… этот обелиск… (тяжело-тяжело вздыхает). Такая вот история (всхлипывает, утирая слёзы).


ЖЕНИТЬБА

Теперь – о том, как нас с твоим дедушкой поженить решили (задумчиво улыбается). 31 декабря 1944 года Анатолий приехал из госпиталя. Из Харькова. После тяжёлого ранения. Во время его лечения мы переписывались, все о нашей дружбе знали, я ему даже фотографию маленькую посылала. Мы с «дедушкой» Турбиным пришли в дом, где Новый год бригада встречала, а там – он, Толя Лысенко, со своими друзьями: Асельбеков, Менников – комроты управления, Базов – его друг, зампотех этой роты. А, в ночь на второе января – подъём! На машины! Нас и другие бригады – опять через Вислу, на комплектацию, в леса, недалеко от Сташива. Прибыли в ночь на второе, а двенадцатого января началось наступление. Дедушку твоего в 56-ю или 55-ю бригаду отправили, так что, мы с ним виделись совсем мало, ну, может, пять-шесть дней. Когда и мы туда приехали, Дьченко предложил: «Поженились бы…». Турбин тоже был «за», да и мы с ним (смеётся). Написали рапорты. Турбин пошёл к начальнику штаба. Потом – приказ. Занесли в красноармейскую книжку: «Вступила в законный брак (цитирует по памяти), муж – Лысенко Анатолий Григорьевич (смеётся). И… Гербовая печать бригады: 54 гвардейская танковая бригада… (радостно смеётся). Вот так мы поженились. И он – в другую бригаду! Свадьбы не было. Да, и вообще! «Ну, поженитесь…». Ну – поженились! (хохочет). А, чтобы дальше думать о какой-то там совместной жизни – мыслей не было! И некогда было! (добавляет в запале). Да и жили-то мы все в машине строевого отдела, в «Студебеккере»! Прошло несколько дней. Мужа отозвали в другую бригаду. И больше я его уже не видела, потому что 8 февраля 1945 года 1 Украинский фронт пошёл в наступление!

Однажды, сидим мы в темноте, вдруг кто-то голову просунул – старшина зенитно-пулемётной роты, где я стояла на довольствии, тянет руку и говорит: «Записочка от твоего сокола!». Читаю: «Я ранен. В ногу. Не страшно». Палец оторвало, ногу побило, крови много потерял, но кости целые остались. Слава Богу… И до 20-го – опять письма! Он под Киевом лежал в госпитале, в Броварах, только 20 мая 1945 года приехал… (вздохнула, задумалась).


ПОБЕДА

1 мая 1945 года взяли Берлин, но пакт о капитуляции ещё подписан не был (ФОТО 10). Наша бригада почти дошла до Рейхстага. «Дедушка» Турбин и ещё какие-то офицеры помчались к Рейхстагу, а мы (смеётся), там не были, не буду хвалиться. Из Берлина нас вывели 2 мая, война ещё не закончилась! Вывели и стали готовить в поход на Прагу. Ещё в Чехословакии какие бои были! Мы рвались на Прагу! 5 мая наша бригада «брала» Прагу, а другие бригады армии – Дрезден. И там бои были страшные! 8 мая ночь нас застала на окраине Праги. Куда же приткнуться? Зашла в дом. На первом этаже – всё забито людьми! Поднялась на второй этаж: кровать стоит, спальня, наверное, две кровати… На полу, по углам, на кровати – люди! Я встала. Вдруг, с самого края капитан из нашей бригады, начальник боепитания, больной, глаза красные, меня увидел: «Наташ, давай, я чуть подвинусь, хоть чуть-чуть… (пожилой дядька был) Ложись, дочка!» (промокает слезу). И я легла на бок. Не знаю, задремала или нет… Наверное, потому что несколько суток не спала. Вдруг – пальба! Всё-всё залило светом! Орудия бьют! Вспышки! А у меня мысли: «На втором этаже! Как же выскочить из окна! Как? Куда?». А тут, вдруг: «ПОБЕДА! ПОБЕДА!», кричат… Победа!!!... Но какие ещё бои были страшные! Наши бойцы ещё гибли! Но, этот момент Победы… не забыть никогда! Мы все выскочили! У меня пистолетик был бельгийский, дамский, в нём семь патронов, я, его вытащила: «пух! пух!» и осталось пять патронов! (хохочет). Я стала под стеной, пистолетик – вот так (показывает – за ремень), пилоточка, «одёрнулась» и… меня кто-то сфотографировал! Так мне жалко, не представляешь! Ну почему потом не зайти в политотдел, не спросить… Как-то… просто… некогда было! Вот бы фотографию! У шофёра Васи точно фотография была! Может меня уже не будет, может где-то… кто-то… А, может, как в Чуднове, тогда, в начале войны, разобрали фото хлопцы? (улыбается). Может, тут также… разобрали?

Так что, 9 мая я была в Праге. А дедушка твой в это время в госпитале лежал… 8-го и 9-го уже немцы сдавались… Не знаю, откуда их вели! Колоннами! Если бы ты видела! Сколько их! И какие шли наши колонны! Пусть, думаю, смотрят, какая мы – сила! Ну, в общем, мы без боя вошли в Прагу. Уже на окраине нас встречали жители! Как они кричали… Господи… Мы всю жизнь это помнили! Мы, Красная армия… В обед ли, под вечер, заехали в село Обжиствы. Сюда же, в эти Обжиствы, мой Толя позже приехал. Дело было так: вечером, его друг Базов сообщил, что от Толи получили письмо и хотят, чтобы я прочитала. Я что-то допечатала, фуфайку чью-то накинула и пошла с этим Базовым. Входим в дом – темень! Вдруг он открывает дверь и кричит: «Приготовиться!» (смеётся). Я вхожу, а тут – он! С распростёртыми руками! Было это 31 декабря… Вот так встретились. Тут уже мы обнялись… Ну жена! (мы хохочем, а она со счастливыми глазами приговаривает: «ну… жена же»). Потом долго ещё виделись мельком, поженились, называется (улыбается). Потом нас вывели в лагерь Зелёный (ФОТО 23). Всю 3-ю танковую армию нашу – в бараки, в которых госпиталя немецкие были. Когда мы туда заехали, немцев из них ещё не вывезли, все они были лежачие: на траве, на каких-то раскладушках. Лес сосновый весь был заполнен раненными немцами. Машинку мне внесли, я сразу что-то печатать стала. Мужа определили начальником штаба в 1 отдельный сапёрный батальон. 20 июня приказом меня перевели в 121-й, машинисткой, его – на тяжёлотанковый полк ИС-3. Потом, и я туда перешла вольнонаёмной машинисткой. В ноябре Анатолию отпуск дали, я уволилась, и мы с ним поехали через всю Чехословакию, в Брно, затем к моей маме. Дорога была тяжёлая, тревожная дорога, но, доехали. Прошло несколько дней. Пошли мы ЗАГС, по-моему, 14 ноября, выписали нам свидетельство о браке. Вот и всё. Вот и вся свадьба (смеётся). В 1945 году Анатолия Лысенко направили в 121 отдельный сапёрный батальон, туда перешла и я. Немножко машинисткой поработала, а в июле месяце демобилизовалась.


Когда закончилась война, ей было 18. А на груди – два ордена, «Красной Звезды» и «Отечественной войны» II степени, три медали, в том числе, "За взятие Берлина" и "За освобождение Праги". Затем Гвардии Наташа, теперь уже Лысенко, училась, сначала в вечерней школе, потом на заочном отделении Костромского пединститута, окончив который, стала учителем русского языка и литературы.

__________

В апреле 2016-го, когда мы записали это интервью, бабушке исполнилось восемьдесят девять. На первой странице общественно-политической газеты «Слава Севастополя» – вновь её фото: Губернатор Города русской славы вручает нашей бабушке Юбилейную медаль «70 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.».

__________

Бабушки не стало 7 мая 2018-го. Накануне самого главного для нее дня, Дня Великой Победы.

10 апреля 2018-го ей исполнился 91 год. Веселая, полная жизни и оптимизма, такой мы запомним её навсегда. Сидя в полуночных сумерках на уютном диване, мы строили планы по участию в параде Победы. Пару раз успели съездить к морю.Задумчиво глядя вдаль, она о чём-то долго думала, трепетали на ветру кончики косынки. Сгорбленная, до боли родная фигурка на пластиковом стульчике... Скалистые берега мыса Фиолент. Цвета ржавчины - берег. Сине-зеленая безбрежность моря. Навсегда, до боли запомню пронзительный запах йода вперемешку с её любимой "Красной Москвой". Сердце задохнулось от необыкновенной нежности, любви и предчувствия недобрых, неотвратимых перемен...

Строгая, требовательная к себе и окружающим. Добрая. Заботливая. Любящая.  Гостеприимная хозяйка, у которой в доме всегда пахло чем-то особенным, вкусненьким, а в укромном уголке имелась баночка-другая варенья собственного приготовления. Она во многом была для меня примером. Всегда по-моде, со вкусом одета. Занимаясь домашними делами, она частенько напевала тихонько что-то "из любимого". Взгляд с озорным прищуром. Семейные и фронтовые фото на стене...

Бабушка. Она всегда была рядом. И всегда будет. Наш герой. Столько выстрадавший, но ни на секунду не сдавшийся, не утративший вкус к жизни. Оптимист. Верный себе, своей семье, Родине.
 
По словам главного хирурга Военно-морского госпиталя Черноморского Флота РФ,она ушла как настоящий боец...


Я очень люблю тебя, моя родная. Спасибо тебе. За всё.

 

«Гвардии Наташа»
 
Лысенко Наталья Илларионовна: 10.04.1927-07.05.2018.
Памяти моей любимой бабушки.               
 
Медсестра санитарного взвода.
Машинистка. Девчонка. Сержант.
В сентябре сорок третьего года 
Ты ушла в партизанский отряд.
Гимнастерка, ремень, портупея.
Подчиняясь недетской судьбе,
Ты в четырнадцать быстро взрослела,
Забывая в бою о себе.
Воевала, себя не жалея,
Шла под пули в морозной ночи.
От смущенья по-детски робея,
Жалась в стужу к трофейной печи.
С поля боя солдат выносила,
Отмывала от крови бинты.
Нереальная вера и сила
Помогли до Берлина дойти.
Фронтовые приказы писала
На машинке в сыром блиндаже.
И с винтовкой в дозоре стояла,
На переднем служа рубеже.
Было страшно, конечно же, было,
Когда смерть. Когда холод и боль.
Неизвестная сильная сила
Помогала справляться с собой.
Фронтовые дороги и дали
Закалили характер, как сталь.
Орденами тебя награждали,
«За отвагу» вручили медаль.
Ты девчонкой на фронт уходила,
До победы геройски дошла.
По-гвардейски жила и служила,
А иначе ты разве могла?
Иногда о сраженьях расскажешь.
Про героев-друзей фронтовых.
Уж девятый десяток Наташе,
Самой лучшей! Не сыщешь таких.