Клад

  Канонада стихла. Надолго ли? Кто же знает? Немец в своих планах не отчитывался.
  Николай послюнявил огрызок карандаша и написал: "Здравствуй, Маруся, здравствуй, моя родная! У нас затишье. Даже птицы запели. Смотрю я вперёд -- речка, поле, ромашки, прямо, как в то лето, когда мы познакомились, помнишь? Ты к нам на практику приехала, худенькая такая, маленькая, волосики золотистые в разные стороны торчат. Все ещё смеялись -- божий одуванчик!.."

  Поезд медленно, но верно стучал колёсами. Этот стук отдавался в голове, и Алексей никак не мог заснуть, всё ворочался на верхней полке. В вагоне было душно. Кто-то доедал поздний ужин, и нестерпимо пахло луком и перегаром. Подумалось: "Ничего, утром уже буду дома".
  Дома. Какой он, этот дом? Алексей только и помнил, что тёплые мамины руки, всегда пахнущие тестом. Помнил треск разгорающейся печи утром, и холодную траву, обжигающую ноги, когда бежал по откосу к речке купаться. Он дома-то и не жил почти. Школа в деревеньке не работала -- учителей не хватало. Вот и отправляли детей в интернат, в соседнее село. Потом колония. Сидел не долго -- по пьянке девчат в клубе не поделили. Но когда освободился, домой не поехал. Стыдно было матери в глаза смотреть. Устроился под Красноярском на стройку, думал: "Заработаю денег, приеду нормальным мужиком к матери, а не уркой, подарков привезу". Потом замотался как-то. Время быстро пролетело. Писем писать Алексей не любил, но деньги матери посылал исправно, чтобы не нуждалась ни в чём. А прошлой осенью получил письмо, что мать схоронили на холме, на кладбище, рядом с родителями его отца. Умерла она от воспаления лёгких. Простыла сильно. А в больницу ехать отказалась. Всё говорила: "Не могу я уехать. Как Лёшенька вернётся, а меня дома нет?"
  От станции долго трясся на автобусе, потом попуткой. До места добрался только поздно вечером. Пошарил под крыльцом, достал ключи. В избе было всё, как раньше. Только печь холодная, нетопленая, и пахло сыростью и пустотой.
  Сон прогнал неприятный звук. Видно, плохо прикрыл с вечера дверь. Она раскачивалась от порывов ветра и скрипела. Сквозь проём в избу заглядывало  солнце. Ворчал соседский петух. И откуда-то издалека доносились голоса. Наверное, бабы у колодца делились новостями.
  Алексей прошёлся по деревне, поднялся на холм, к маминой могиле. Могилка была чистая, ухоженная, соседи Марусю любили, уважали. Как и отца. Похоронка на него пришла в сорок третьем. Мать не плакала. Только прочла и молча спрятала листок в передник. Она о ней никогда больше не вспоминала, а об отце говорила, как о живом. Так всю жизнь и не могла с его смертью смириться, всё ждала, что вернётся.
  Сзади тихо подошёл Петрович. "Ты, Алексей, прости, что сразу не сообщили, адреса найти не смогли. Да и некогда было, урожай не ждал... Пойдём, помянем, моя Наталья стол накрыла."
  У соседа просидели до вечера. Вспоминали. Плакали. Смеялись. Молчали. Всё, как в жизни. Петрович то и дело допытывался: "Дома останешься? Или опять уедешь?" Алексей отмалчивался. Он не знал, что сказать. На душе было пусто и муторно. Все свои прожитые годы мотался по общежитиям, вагончикам, с чужими людьми. Со стройки на стройку. Таких в народе называют "неприкаянный". Ни хозяйства, ни семьи. Не умел он жить, как все. Не научился. Всё надеялся: потом, когда-нибудь, жизнь сама подскажет, подтолкнёт.
  Следующий день выдался дождливым и пасмурным. Небо было похоже на грязную серую тряпку. Холодные капли, частые и сильные, как будто напоминали, что лето не надолго, и скоро, очень скоро опять придёт осень. В такую погоду лучше сидеть дома. Алексей даже обрадовался -- не нужно будет здороваться, рассказывать соседям о жизни, делиться планами. Подумав, чем бы заняться, он растопил печь, отварил картошки в мундире, побродил по дому и, поддавшись зову сердца, полез на чердак. В детстве он любил сидеть под крышей, смотреть сквозь дождевые капли на улицу и мечтать о том, какая у него будет интересная жизнь...
  На чердаке всегда было сухо и загадочно. В полумраке виднелись натянутые бельевые верёвки, старые рыбацкие сети, пылились ненужные вещи, из дальнего угла выглядывал большой дедов сундук с рыбацкими снастями. Вернее, большим он был для Алексея раньше. Большим и волшебным. Всегда казалось, что там на дне спрятана какая-то тайна. Мальчишкой часто перебирал содержимое, но ничего тайного не находил. А сундук всё равно манил к себе, то ли полустёртым, едва различимым рисунком на крышке, то ли запахом старины.
  Вот и сейчас Алексей с трепетом открыл крышку, на которой еле видимый дракон изрыгал из огромной пасти пламя на того, кто посягал на несметные сокровища, хранимые им в недрах сундука много-много лет.
  "Хозяин! Есть кто живой?" -- раздалось снизу. Алексей спустился. На пороге топтался Витёк. Давным-давно, в той, босоногой жизни, они вместе купались на речке, таскали сливы у соседки и бегали за рощу к Витькиному деду на пасеку. Он угощал их янтарным мёдом, от которого в животе становилось солнечно и сладко. А потом перед сном мама гнала Лёшку отмывать липкие щёки. "Всю подушку мне измажешь! Ишь, натрескался на дармовщинку,"-- говорила она, пряча улыбку.
  "Чем занимаешься?"-- бросил Витёк, вытаскивая из-за пазухи бутыль с мутной самогонкой. "Сообразим?"
  "Да не пью я, Вить, ты ж знаешь. Хочу чердак разобрать. Хлама там много," -- ответил Алексей.
  "Ну, как знаешь... "-- Витёк собрался было уходить, потом обернулся, посмотрел на Алексея. "Добрая она была, тётя Маруся. Тебя очень любила." А потом добавил:" Бабы судачат, у неё клад спрятан был. Поделишься, когда найдёшь? Тогда уж отметим, не отвертишься!"-- Витёк громко рассмеялся и растворился в июньской сырости.
  Алексей вернулся на чердак, склонился над сундуком и, как в детстве, почувствовал пробежавший по спине холодок в предвкушении чего-то неизведанного. Но в сундучке всё было, как всегда, только сбоку торчала сложенная и перевязанная цветастой тряпочкой газета. Обследовав содержимое, Алексей переключился на чердак. Вдоволь устав и наглотавшись пыли, выкинув во двор весь хлам, он прихватил сундук и спустился вниз.
  Дождь всё ещё лил. Перекусив картошкой с солью, Алексей вспомнил про перевязанную газету и вернулся к сундуку. Недолго повозившись с узелком, он обнаружил внутри три отцовских треугольника с фронта и похоронку. Вечер прошёл в воспоминаниях и чтении писем. Сон забрал только под утро.
 
  "Речка, поле, ромашки, прямо, как в то лето,"-- вертелось в голове. Жмурясь от яркого июньского солнца, Алексей сидел на бревне, на краю откоса. Впервые, с тех пор, как он покинул дом, ему было спокойно и радостно. Казалось, даже птицы ждали этого дня и наперебой щебетали в кустах, приветствуя бродягу. "Маруся, поцелуй за меня сынишку. Война скоро закончится, и я вернусь, родные мои..."
  "Гляди ты, какой улыбчивый! Никак богатство Марусино отыскалось?"-- Витёк приземлился рядом.
  "Отыскалось,"-- сказал Алексей, широко улыбаясь.
  "Что, правда клад нашёл?!"-- удивлённо переспросил Витёк.
  "Правда, Вить." Алексей развернул старую, пожелтевшую газету, пропахшую дымом. "Это отцовские письма, с фронта," -- Алексей помолчал, глядя вдаль. Его глаза налились и стали влажными. "Я сегодня себя нашёл, Витёк."


фотография Л.Багинской
г.Боровичи.