Чудной

     Эпиграф
Вот ведь какая блажь может придти в голову мастеру слова, когда с ним начинают спорить дилетанты...

Глава первая и единственная.


Ну, да, так его все звали: "Чудной".
Оттого, видать, что носил он в себе какую-то загадку, так никем и неразгаданную.
А разгадка была проста:
В двадцать пять лет он оставался девственником.
Нет, вы меня не поняли. Не в том смысле, не в физиологическом.

 Жена у него была. И дети были. Но, тем не менее, духовно был он таким же ребёнком, как и в шесть лет, когда лежал под одним одеялом с сестрами и соседской подружкой. Вчетвером на двуспальной кровати. Но как же комфортно он себя чувствовал в этой тесной, пропахшей молодыми девичьими телами берлоге!
Сколько удивительных историй было рассказано в такие минуты, сколько страшных былей и небылиц. Сколько книжек интересных и завораживающе незнакомых было прочитано по очереди старшими подругами его.

 «Дальние страны. Широкие течения.» Сколько лет прошло с тех пор, сколько десятков лет, но название этой книги никогда не изгладится из его памяти. Или вот это, про матёрую волчицу и её материнскую драму, трогательную и одновременно страшную.
 Не с этой ли повести списал свой шедевр В.В.Высоцкий?

Читали девчата, рассказывали, выдумывали, а он лежал, зарывшись в одеяло, и представлял себя маленьким волчонком под тёплым брюхом матери. И никакая сила не могла его вытащить из этого тёплого, уютного, пахнущего свежескошенной травой логова…

 Даже новое чувство, возникшее в момент прикосновения чужой ладошки к только начавшему пробуждаться мужскому естеству его, не в силах было заставить нарождающегося мужчину изменить этому коллективному блаженству.
 - Жарко и тесно, давайте разделимся. Мы с Сеней перейдём на соседнюю, родительскую кровать, а вы здесь оставайтесь.
 Предложение соседки-подружки возражений у сестёр не вызвало, но…
 Возмущение - отторжение мысли о разрушении братского союза тел - оказалось настолько сильным, что он внезапно уснул. Из чувства протеста.
Это чувство протеста сопутствовало ему все эти годы.

 Странно, но ему достаточно было одной женщины. Не сказать, чтобы другие его не привлекали, но детское понимание честности в супружеских отношениях всё как-то мешало ему завершить случайное общение с чужой женщиной тем, чем должно оно завершаться у взрослых людей.
В такие минуты страх потерять веру в то, что его жена может так же как он противостоять житейским соблазнам приводила его в ступор и он эмоционально засыпал.

  Шофёр – девственник. Анекдот!
Как то подсела к нему в кабину молодая, зеленоглазая колдунья.
Противостоять этому чуду природы – это кем же нужно быть?
 Теряя голову от природного магнетизма он стал… читать ей стихи.
Глупые стихи, надо сказать, юношеские, но кто из нас не грешил в юности, не кропал?

- Мне жизнь моя не жалует цветы;
И ясных дней не вижу я, сплошная непогода,
Прислушайся: в любое время года
В душе моей грозу услышишь ты.

Весной зелёною, и осенью ненастной,
Зимой и летом слышен бури вой;
Кружит, свирепствуя, над головой
Свинцовых туч парад ужасный.
 
Бураны мечутся, их разговор негласный
Напоминает постоянно мне о том,
Что я - песчинка на Холме крутом,
Падение других сдержать стремлюся я напрасно.

И сердце утлое моё наполнено тоской.
Что может быть страшней
Сознанья бесполезности своей,
Того, что в двадцать лет пора мне на покой...

Но к чёрту пессимизм,
Все эти тучи, бури и ненастья,
В конце концов себе хочу я счастья,
А счастье быть не любит там, где царствует цинизм.

Да, в жизни хоть на что-то я гожусь.
Давно пора нам выйти из личинок.
Тот Холм построен ветром из песчинок
и я - одна из них. И этим я горжусь.

 Прочитал, остановился, посмотрел ей прямо в лицо.
 Это прелестное, милое, почти детское из-за свежести своей лицо смотрело на него нежными, зелёными глазами и улыбалось.
 Так призывно и одновременно покровительственно, как смотрело на него в детстве лицо соседской девочки-подростка.
  И что делать? Правильно.  Стихи читать.
  И он читал.

- Стишата разные, плохие и безобразные, кропаю понемногу, чтоб скоротать дорогу… -
 Ну, и так далее.
  Наконец ему самому это надоело и он замолчал.
- Глупые стихи, - честно сказала она и снова улыбнулась своей покровительственной, обезоруживающей улыбкой.
 - Какое-то сердце утлое… Что за утлое, почему – утлое?
 Специально ли бросила она ему этот спасательный круг - он так и не понял, но как же благодарен он был ей за её понимание, такое раннее, но уже чисто женское.

 
 - И что тебя смущает?
 Ненадежный, непрочный, некрепкий.
 Имеющий трещины, изъяны.
 Дырявый,слабый, хилый.
 Убогий, бедный, жалкий.
  Ну?..

 - Ну, - продолжала улыбаться она – и что? К сердцу это какое отношение имеет?-
 Он лихорадочно перебирал в памяти восточных, западных поэтов.
 - Что за чёрт,- чертыхнулся он, да где же оно…
 И тут в памяти совершенно неожиданно всплыло:-

 Заболело — не излечится —
Смертной болью бытие.
Мышью загнанною мечется
Сердце утлое мое.

Ждет, и верит, и пугается,
И не верит... А пока
Всё труднее напрягается
Ослабевшая рука...

Это днем. А ночью олово
Тонко-серой тишины,
И туманно мучат голову
Полумысли, полусны...

 - Чудной. Опять сочиняешь? - Вновь заулыбалась ласково и доброжелательно девушка.

 - Анненский это,  Валентин Иннокентьевич.
 Не я это, не я…
- Врёшь ты всё – Снова ослепила его эта зеленоглазая колдунья своей улыбкой, открытой и лучезарной, толкнула дверку, и ступила на обочину прямоезжей дороги.
 
 Только теперь опомнился он и понял, что стоит его машина то-ли в задумчивости то-ли в ожидании , мотор остыл, а члены скованы какой-то неодолимой силой, влекущей прочь из кабины, к природе...