чудаков

что шатался по улам,
то в пространстве, то нет,
сговорившимся мулом
с тем, кто дал пистолет,

я, цыган и ублюдок,
с бородой в голове,
потерявшей рассудок
в тебе.

и забрел в ночь бессонну
где вся молодость бла,
в окнах видев мадонну
у стола.

за окном - все знакомы,
все такие же псы,
именами законно
воззывая часы,

ах, споем-ка мы, негры,
верещавую медь,
заходившие в дебри
на людей посмотреть

в бар красивого слова
и пьяного зла,
там, в углу за Орлова,
где сверкает игла.

где внутри, за дверями
и сирень, и смирень,
сдит Саша с усами,
пьющий день,

и Марат, и Антонов,
и прекрасная Эль,
у них снег на погонах,
у нее в нем постель.

лох, поэт, проститутка,
дальнобойщик, Никто...
вечер просится шутки,
а находит пальто.

негры - чертовы боги,
душат младые дни,
не в цепях, не в дороге,
а в любви.

вот она! в ножнах пиво,
я уже - заряжен.
ее руки, как ивы,
полосуют ножом,

губы сладки и густы,
а волос робкий дух
меня валит со хрустом
и вслух.

у завядших истоков
в этом полном гробу
я увидел пророков, -
я увидел мольбу.

голова кочевая
мною движет мороз,
я любил, уплетая,
целовать мятый нос,

и твое же дыханье:
то ли рыбы, ли тли,
возбуждают сознанья
угли.

ты допила, все вышли,
снег их намертво свел,
мне шепнул в лоб всевышний,
что я гол.

завизжала чего-то,
испугался и выл.
вспоминал идиота.
убил.

чмокал губы, ласкался
выпрямляяся, пел,
а потом догадался -
болел.

задыхаться не мило
и кривиться - не зря.
я стою у могилы,
а могила моя.

вот так новость, гражданка, -
палисадник зацвел,
у Орлова - волжанка,
и в окошечке стол

так красиво сверкает
огоньком и коньком,
он во многом, бывает,
вам знаком.

там сидят кашалоты
пьют за дам и не дам,
а я вновь пешеходом
или псом по следам

вечер дивный стреляю,
и курю его вновь.
рядом ты,
золотая,
с дыркой у сердца края,
хмуришь бровь.