Наталья Егорова о поэзии Николая Коновского

«РАЗЛИТАЯ ВЕЧНОСТЬ…»
(Несколько слов о поэзии Николая Коновского)

Николай Коновской — поэт сокровенный. Не только потому, что тихо и прикровенно существует в русской литературе, не привлекая к себе лишнего внимания, не предпринимая никаких пиар-компаний в пользу собственной поэзии — сокровенно, несказанно прежде всего то, о чем он пишет. Его глубокие неторопливые смыслы прорываются в слова, будоражат восприятие читателя, заставляя его смотреть на мир глазами поэта, и вместе с тем как бы остаются за гранью слова — вот-вот, и скажется нечто удивительное и неизвестное — но нет, глубинное, сокровенное так и остается не сказанным:

О бедность и скудость — суровая правда земли! –
И гул затаённый, едва различимый вдали –
Соснового бора!
А всё-таки стоит, пусть даже мучительно, — жить,
Когда в отдалённом безмолвии чайка кружит
Да блещут озёра…

И время само замедляет стремительный ход
Под кровом, где медленно-медленно-медленно служба плывёт
Дыханьем надмирным,
Где ветры поклоны за стенами истово бьют,
И кроткие сёстры хваленье Творцу воздают
Распевом старинным…

Отчасти эта сознательная недосказанность возникает потому, что сам смысл того, о чем пишет Коновской, лежит за гранью нашего мира и понимания. А сказать о том, что чувствует и о чем догадывается сердце, попросту невозможно. Да и как можно сказать вот эту — возникающую в другом стихотворении и в общем-то сказанную — «разлитую вечность»? Николай Коновской владеет и словом, и смыслом, и смыслы сказанного в его стихах многогранны и многозначны. И все же недосказанность, несказанность, сокровенность не уходят никуда. Они – мета стиля. Отчасти недосказанность возникает и потому, что сам поэт знает, что есть вещи, о которых нужно не говорить, а молчать.  Зачастую Муза Николая Коновского сознательно замолкает на полуслове, как в стихотворении об оптинской старице Сепфоре. Когда-то поэту удалось прикоснуться к чуду святости — и он пытается щедро поделиться им с читателями, вслед за собой проводя их в келью старицы:

«Слаба была уж матушка, глаза
Её уже совсем не различали
Предметов мира, человечьих лиц,
Но милосердный даровал Господь
Ей зрение духовное, и тот
Смиренный угол, где она сидела
На палочку склонившись, озарялся
Каким-то тайным несказанным светом
И тонким ароматом благодати».

Вот тут-то и зажигается читательское сердце неумолимой жаждой продолжения: «А что Сепфора? О чем она сказала? Что поведала?» Но поэтическое повествование неожиданно и резко заканчивается:

А перед смертью матушки мне сон
 Приснился ночью, только вот его
 Я толковать не смею…

Трудно сказать, чего больше возникает в читательском сердце после такого внезапного прекращения разговора — разочарования от того, что надежды на раскрытие чуда не сбылись или благодарности за то, что праздным пересказом драгоценного, но далеко не всем понятного сна о матушке Сепфоре поэт не убил чуда, но оставил читателю глубину сбывшейся неизвестности. Не зря же после чтения этих строк за мгновенным вопросом «что было?» возникает ясное утверждающее «было», а вслед за ним произносится неторопливое «было с каждым из нас». Так целомудренным молчанием поэт расширяет пределы чуда, произошедшего лично с ним, и позволяет всем нам стать его участниками. Это не тютчевское «Молчи, скрывайся и таи…» — творческий метод Коновского я обозначила бы как приглашение молчать вместе, чтобы открыть друг другу свои души и вместе пережить происходящее в реальности.

 Николай Коновской принадлежит к числу тех немногих счастливых поэтов, которые искали сокровище и нашли его. Начинавший в молодости как трепетный и глубокий философский лирик, обращающий на себя внимание глубиной смысла и умением передать непередаваемый трепет живого — дыхание ветра, скольжение лучей по листве, трепыхание крыльев бабочки, неуловимые смены освещения и настроения — зрелый Николай Коновской, не оставивший своей основной поэтической линии, сумел придать ей другую высоту — он дерзнул стать поэтом христианским. В чем — и судьба, и веяние времени, и закономерный плод поэтического развития, поскольку, если мы станем искать, из какой почвы выросло поэтическое древо Николая Коновского, нам, конечно же, придется вспомнить о любомудрах. А какие любомудры без христианства? Вот они-то — от Тютчева до Хомякова — и вели Николая Коновского за руку ко Свету Христа, заставляя хранить строгость строки и не давая душе разменять себя на броские сиюминутные заблуждения. Еще в истоках поэзии Николая Коновского ясно слышатся прозрачный и трепетный Фет и Бальмонт с его несказанностью и вечным желанием передать невыразимое. Бальмонтовскую «Безглагольность»:
«Есть в русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаенной печали,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали», —
во многом можно поставить эпиграфом к лирике Николая Коновского, завороженного красотой русской природы и пытающегося за неброской красотой среднерусского пейзажа разглядеть душу России. Коновской много занимается поэтическими переложениями — святых отцов, псалмов Давида — и к созданию душеполезных, но все же не совсем авторских текстов, относится с большой ответственностью. Но какой свежестью и новизной, каким неисчерпаемым чудом жизни дышат его собственные авторские стихи! И, как ни странно, особенно остро ощущаешь это после вынужденно сдержанных и оправданно отстраненных переложений. Нет, чуда разговора с живой душой не заменить ничем, как ничем не заменить на этой земле личного творчества. Казалось бы, против такого утверждения свидетельствует духовный опыт самого автора — Коновского-паломника, которого
«Отец
Гурьянов Николай благословил
На творчество, помазав пред иконой
Священным маслом Иерусалима»,

а вот архимандрит Кирилл

«Сказал, — что людям невозможно –
Возможно Богу то, и что стихи
Писать не надо — зряшное то дело…»

Вместе с Николаем Коновским не дерзну и я как-то трактовать разноречивые утверждения наших старцев — дальше простирается священная область молчания. Но, как человек грешный и земной, все же позволю себе восхититься чудом человеческой души, явно возникающим в каждом авторском стихотворении поэта. Что здесь? Любование красотой мира, личные переживания. Но, следя за чудом впитывающей Божий мир человеческой души, как-то просто и ясно понимаешь, почему тайна спасения — это тайна личности.

Взлетает с добычей, — на землю стремительно пав,
Распластанный хищник. Дурманит — полуденных трав
Разлитая вечность.
С дерев поднебесных янтарная каплет смола,
И бабочка — диво — порхает, легка и светла, –
Святая беспечность.

Скажи: эти травы и птицы, и бархатный шмель
В пространствах грядущих надмирных всего лишь — ужель! –
Созвездия праха?..
А милая гостья в стозвонной медовой глуши
На камень холодный моей безотрадной души
Садится без страха.

Всего-то — бабочка пролетела. Всего-то — протрепыхали невесомые крылья мгновенного радужного существа. Но как ясно видна наблюдающая за ней человеческая душа, как напряглись и заиграли ее струны, натянутые от земли до Неба! Порою и не поймешь — что и как у Коновского написано. Многое в стихах его создается сложным и выверенным синтаксическим рисунком, внутренним ритмом, идущим поверх ритма внешнего. Вот этим на первый взгляд словесным излишеством «Всего лишь — ужель! — Созвездия праха» и держится стихотворение (остается вспомнить цветаевское:
«Ах с Эмпиреев и ох вдоль пахот,
И повинись, поэт,
Что ничего кроме этих ахов,
Охов,— у Музы нет»).

Но именно вот это «Всего лишь — ужель! — » и позволяет не прочитать мастерское и выверенное описание, а увидеть само трепетное и неуловимое движение крыльев бабочки, что в поэзии — большая редкость. А прочитав эту небольшую лирическую миниатюру, хочется повторить знаменитые слова гетевского Фауста: «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!».

С поэзией Николая Коновского я знакома давно. Николай всегда обращал на себя внимание скромностью, неторопливой вдумчивостью и очень серьезным, обязательным отношением к творчеству. Всходили и гасли минутные поэтические звезды, разбиваясь о камни ими же самими бурно нафантазированных миров и раздутых имен. Николай Коновской не гнался за сиюминутным. Он тихо делал свое дело. И произошло то, что по нашим непростым для поэзии временам можно назвать чудом — Николаю Коновскому удалось выжить и состояться как самостоятельному, значимому, глубокому и ни на кого не похожему поэту. А это значит, что его дорога неутомимого паломника и искателя Небесной благодати и благодати земного слова и земной поэзии была верной.

Наталья ЕГОРОВА
Смоленск
2015