Цикута

вечереющий воздух,воцарившийся,словно навстречу недопережитому,над отстранённой позёмкой перламутрового хрусталя,отражающегося в перильцах той самой потаённой лестницы,что самозабвенно безмолвствовала о бремени отдалённого воспоминания своего,крохотный клочок рубища которого так и остался в спружиненном тельце вензельных ступеней ожидания несостоявшегося восхождения,этот воздух сердоликовым шлейфом охоланывал мерцающий отзвук таинственного соприсутствия тишины в тишине... Густолиственная терраса неулавливаемым смыслом своего нездешнего существования отражалась в следующем стекле рьяно вожделевшего света окна: колчан,сорвавшийся с ковра и на миг разрушивший безукоризненную симметрию непридуманных узоров,помнит это третье отражение в единственном светлом пятнышке своего антикварного тельца... Вот оно,это тряпичное чучелко,с готовностью принимавшее когда-то викторианскую траекторию невсерьёз выпущенных стрел,покачивавшееся в улыбчатой отваге,словно по ту сторону мести и благодарения так же лениво покачивался несуразный маятник безвременной прозорливости и торопливой оговорки... И только лишь одна эта тишина вокруг да около отряжала свой буколический карнавал во дворцах и нифритовых нишах калейдоскопического размышления о капиллярных составляющих своего невымышленного утешения в себе самой... Растерзанное... В клочья выпотрошенное... И  впрямь-таки,вот такое,как оно есть,проливное,свадебно-вящее сукно опроставшегося циферблата,его тригонометрический абрис,чеканящий задорный шажок отсутствия той самой поры,застывающим следом разгорячённой щеки прислонялся крохотными капельками,выступающими из каждой поры его тщетного тельца,к надломленной обечайке того самого,измученного недовыстраданными иерихонскими четвертьтонами незримого иероглифического иносказания,формой своей чудно напоминающего тиски... Это они,сестрёнки-близняшки, - Сциллушка его прошлого и Харибдушка грядущего, - на вот это мгновеньице разняли объятия свои,давая свободу его утлому судёнышку... А вокруг... Кругом и всюду - снование еле успевающих проскочить в этом мгновенном разъединении,не дать растащить себя,юркнуть,улизнуть да ещё успеть что-то своё в этом проскоке...
А он...растаращил глазёнки свои,расчувствовался,разреверансничался,удивлённо,в полусклонённом рисунке своего почтительного приветствия,всё любовался этими вот небесами,распахнувшимися в просвете меж близняшками... Никто... Ну никто не видел такого и такими вот глазёнками... Глазами... Очами... Размытость впечатлений от своего же существования,полуупрёком надсаживавшего чьё-то присутствие,туманила выступ до того пологого берега не утихомиривающейся в своём шумливом течении реки,здесь нечаянно образовавшейся,в этом просвете,в этом миге над мгновением ничьим... Он сам воплощал это мгновенное,неуловимое,просветное,всё более и более светлея,словно та река между неумолимыми "сциллой" и "харибдой" перламутровых перилец вензельного восхождения в надкупольные выси,осеняемые отстранённым трепетом тихой просодии его вЫпраставшагося сердца...
Гостевая атрибутика,не соразмеряемая с выхлестнувшимся разлётом натруженных воскрылий крохотного и хрупконького тельца его предпочтений и безбродных путей,с их полустанками,вычехардившимися проёмами,уносящимися от себя самих в чеканящую поступь то исчезающих,то переполняющихся друг другом полутеней и полуокриков,выплёскивалась в знойное,оттеснённое на выдохе марево клубящихся огарков,восковым ароматом липнущих к жестяному поддону выставляемого вглубь и всердь будто бы запорошенного белёсого диссонанса его оттолкновений от илистого донышка еле слышных вдохов и выдохов уже не его тела,не его саркофажной обители,владычество которой так давно утеряно,предалтарное свечение которой так близко теперь его ничего не освобождающему благословению,а лишь только вновь и вновь пленяющему тихий шорох отдалённой осыпи,где-то там,над самым далёким... Терракотовый крап увиливающего змеевика его выспренних торжествований и спазматических огрехов против непомерности обещанных им самим чудес мелькнул,в мановение ока исчез,появился вновь,замерцал ещё отчётливее,скорее,возвышеннее,словно лопасти холщёвого пропеллера заворковали в еле удерживаемой над глыбью и просвистом клокочущей глубокоокой синеве,вязко-сладкой,пряно-зефирной,до прогорклости щербетного щебета лишь в ностальгических опаданиях вспоминающих свой сиплый хорал изгнанных из нарисованного Эдема вЫраявшихся птиц. Эта копоть,этот колумбарный смог,не видимый долгими отсутствиями в себе очей,зависал и рокотал над разоружающимся единственно верным рыцарем его - слухом,когда-то... Когда-то выхватывавшем своими ядовитыми цапками жертвенные созвучия,словно вспотрошённый гарпуном хищник,до полубреда жаждущий чахлой сукровицы своей жертвы,словно ядовитого хмеля,убийственно-тошнотного сначала и чарующей амброзией охоланывающего мгновение спустя. Вытолкнувшийся,истерически-натужный проблеск сознания вынес волною и предволночками осадил это вкрапливаемое,с сипотцой,кромешно-крохотное созвучие,вблизи казавшееся тропическим опахалом,нежно и трепетно охоланывавшим уже оступившегося над пропастью странника: дуновение той жары,огульной и выкипяченной до соляной сухости,не позволяло окрепнуть этим терракотовым парусам и въявь,настороженно-дерзко устремиться в сверхполярное пространство обезвоженной догадками и вымыслами речушки ускользающего выдоха...вдоха...вы...выход...где-то здесь...наощупь,ступенька над ступенькой,он осилил парусиновый трап,вводящий в течением размытое жерло кропотливого грота,со стекающими ясно-рубиновыми капельками сурьмяной росы на подстеночках и уже застывающими сталактитами в напялившемся на себя самого вынужденном уголке этой церебральной лощины... Она,словно взбуянившийся ворох в неутолённой безнадёжности стать розовым кустом самозабвенно расцветающего шиповника,окроплялась этими ярыми ягодами капиллярных капель,в соприкосновении с донышком своим издающая цокающий звук надкусываемого плода,разливающегося жаждой прохлады по размягчённым сосочкам влажного от этой жажды языка... Шершавый шорох,эхом слоняющийся в закоулочках испещрённой,словно губка,пористой и пульсирующей глубинки довесочком своих выкуренных вулканическим пепелком нетормозящих форм,тлел и вновь нарождался,тютелька в тютельку,тот как-будто бы строполящий клинок над темечком,не обнаруживая в опрометчивой зыби своей елозящей ничейный взор неприкаянности...
Пронесшийся отголосок не то ответа,не то эхом присвоенного и охаризмененного восклицания долго ещё витал в окаймлённом пустотами пространстве беспричинной чистоты,воцарявшейся в пушистых пульсарах над опадающей тишиною... А она,всё так же стойко и еле слышно заполоняла собою,отголосками эха своего,вытянувшийся коридор,ведущий в осмысленное "никуда" из бессмысленных "откуда". А там,над стрекочущими островками телесного оттенка,то и дело появлявшимися среди неизчислимых груд осколков и черепков,еле-еле начинало высвечиваться казавшееся недосягаемым зарево то ли догорающего,то ли занимающегося пожара,в этой полуобеззвученности буквально гремевшего одним лишь обоюдоперекалённым сиянием своим: оно,это зарево,смотрело и видело всё,освящавшееся им вокруг...
Неистлевающим казался этот светосиянный морок,охоланывающий его,словно мотылька,безжалостным опахалом,как-будто разъярившийся маяк в самом жерле водоворота,он звал к себе,выманивал мимолётное расположение к своей оторопевшей персоне,заволакивая взор,обращающийся к нему,моросящим туманом,и тонко одурманивал становившуюся безсвязной речь,превращая всяческую интонацию в вопросительный изгиб безответного самоопадания в недра,не ведающие самих себя от бездонности и обеззвученности... Он приближался своим дыханием,ставшим одним-единым,без вдоха и выдоха,к этой скрупулёзно вымеренной зыби,геометрические алогизмы которой вселяли вящую уверенность в их непостоянстве. Это прочитывалось невъявь,будто вскользь,нарасчеканку. Становилось тесно,и он попытался распрямиться,расшвырнуться и хоть как-то да высвободиться из чумоватой оторопи,вязким льющимся шлейфом окутывающей его обессилевшее нутро. Тщетно... Уже слышны были клокочущие всхлипывания,словно глотки изнемогающего от жажды пустынника,нашедшего тонкогорлый кувшин с песком и взахлёб высасывающего слюдяной поток,вместе с жаждой истребляющий и её утоление... Ленивый топинамбур мерцающего в приближающейся синеве свечения высился и,казалось,обретал свои не размываемые ничьим воображением контуры. Словно лунный обелиск на трепещущем всеми спектрами света холме,он становился всё теплее,и отчуждённо-прохладное донышко печального грота постепенно и неуклонно обретало своё и только своё пространство,не имеющее уже того самого потолочного предела,персонифицированность которого утопала и угасала в бездонной ясности распахнувшегося взаимозвёздного хризолита: сосредоточенная отрешённость уносящегося вглубь себя самого этого иссиня-фиолетового,с медвяным грузилком,хвойно-водорослевого аромата распечатывала дровяные алтари,загодя просмоленные,удушливо-хлёсткие и,словно раздробленные на микроскопические полуобмороки нежданных весточек,ядовитые в своём учащающемся пульсе,с каждым словом снимающие пряные сливки с готового,словно простокваша,сознания своей безотносительной самодостаточности. Нескончаемый отголосок чьей-то пронзительной исповеди,свершившейся "здесь",как-будто уже "там",высверливал содрогающийся вьюнок,безотчётно пропущенной запятою ломающий грохотливый смысл так и не услышанного,но до сих пор сияющего молчаливого отпущения... Да. Он так невыносимо тосковал,вспоминая невозможность такого вот прощения,расщеплённым унисоном вытесняющего всяческую попытку ещё и ещё поднатореть в искусстве сокрытия несодеянного согрешения... Боже... Как жарко в этом тлеющем и неистлевающем до своей последней капли броде... Всё выпрямляется и становится перпендикулярно-безобразным,обретает свой уродливо-совершенный образ,никак не соотносящийся с несуществующей горизонталью: это перпендикуляр к пустоте в его торжествующем победу над отсутствием холста кошмаре. Эта пустота пустот,чёрная чернее чёрного,упругая,словно вечномерзлотный каучук,зыбкая,словно бездна бездн,слушала чью-то исповедь,рукоплеская многоярусными пропастями и вызавая "на бис" дрожащего от невозможности прощения любимого этой химерической публикой лицедея. Вместо исцеляющей прохлады,о которой так просил,так умолял он,в сердце его разразился какой-то цепенеющий окрик,словно удар пращёю... Да... Это сердце его...эта нарциссическая удавка затянула свой последний ворсяной узел там,где когда-то рождалась и плодоносила,а теперь вскрикнула и поникла тихая душа,обожжённая непредпоследней тайной,имя которой он более не произносил даже в тай...
Словно огромная,взброшенная во внеастрономический запредел стена отделяла его от того,в неутолимости повсеместной жажды возводимого в степень сверхестественного,от того самого глотка,что сотворяет несказАнное с каждым-всяческим,не теряющем живучей,словно змея,надежды,со всяким,не ведающим прослабляющей ухмылки в ту самую сторону,откуда всё начинается с нуля,с той главной отметки,широту и долготу которой определял смещённый Гринвич настрополённого в разнополярный и внеэкваториальный вектор его сознания,стена,сложенная степенно и,казалось,в совершенно ином отсчёте времени,не имеющим ничего общего с тем пространством,периодичность исчезновения и проявления которого напоминала рухнувший из другого естества пульсар,нервические протуберанцы которого долетали до одного-единственного места и довершали не ведающую конца-края постройку,сформировавшуюся в диагональный волнорез в сердцевине океанической жажды преодоления. Он знал,что это всего лишь спроецированное въявь его глубокоокое забытье,некая надшовница,прикрывающая шрам от жуткого удара той самой пращёю,той самой непростительной оплеухи в чёрной ночной комнате его торжествований,ликующие огни которых были всего лишь агонией рухнувшего в океан древнего маяка,древнего,но не древнее той династической глыби,в которую уносились корни этой вот его жажды отпущения... И он протянул руки свои,тонкие и неимоверно прекрасные кисти,увенчанные вечно нащупывающими неведомый звукоряд пальцами,узорчатые подушечки которых трепетно и нетерпеливо проникали когда-то в потаённую сущность вскипячённой гармонии,единение с невостребованностью которой до сих пор составляло единственную горизонталь оправдания того самого добра,о котором он забыл рассказать только себе... Так долго длилось это его протягновение к самому краешку замшелой,в крохотных капельках росы,серовато-синей стене... Долго...долго...долго... Казалось,поколения и поколеньица успели уже сложить предназначенную для аутодафе дровяницу,история с её многочисленными,словно в апокалиптическом сне привидившимися клеймами,теряла свою непреложную периодичность,шумы,вздохи,взвизгивания и восторженные вопли,увещевания и заклятья,благословения и отреченные жесты, - всё-всё-всё промелькнуло в тягучей позёмке совершающегося соприкосновения с безалаберной грудой косно-симметричных булыжников,составляющих вертикальную брусчатку,дерзко взброшенную,казалось,в самое сердце его... Какие-то крупицы... Чуть-чуть-чуть... Это мгновение с пересекающимися высями и оглобельными радугами,ярящимися облаками и знобящими ливнями вдруг распахнулось и с зашкаливающим природную способность к восприятию гулким грохотом разверзлось в одном-единственном,откуда - неведомо - доносящемся голосе... О,нет... Нет! Нет же!!! Не должно этого происходить... Где? Где ты?!!! Отзовись. Откликнись... Чудовищное "нечто"... Что же ты терзаешь меня... Отчего не допускаешь ты хотя бы помысла,что я теперь не твой... Не прощай ты меня! Изыди и пади,смердное "нечто"!!! Пади и изыди из себя самого! Дай лишь только прикоснуться к этим камушкам...дай же остаться палевой тенью на склоне этой стены...хоть слезу уронить на мох этот...дай слиться мне хоть в слезах своих с этой росою...что же ты так жестоко наказываешь меня... Не твой...не этот голос слышу я в сердце своём... Не твой... Так запрети же устам своим сотрясать слух мой,и очи мои горчить не смей более... Умоляю... Умоляю... Умоляю... Сокровище моё... Всё... Всё прошло... Всё миновало...
Прошло и миновало это,словно нечаянный вздрог неведомого светописца,на мгновение опрокинувшего свой острогранный хрусталик в непредназначенный ракурс,повлекший за собою потерю главного и непререкаемого свойства не только сокровенной частицы,но и всего полотна,сотканного из несуществующих въявь тончайших градаций,о которых ведает лишь сама природа,тайну сотворения своего хранящая так глубоко и высоко,что лишь в самозабвении дозволяет свято обознаться кому-нибудь,и когда - неведомо... Вот и он,в изнеможении распростёртый в смежающихся сумерках,робко нащупывал замшелые подступы к основанию стены,и тоненькие струйки,сбегающие с бархатистых ковров и каменистых простыночек,сливались в один улюлюкающий ручеёк,каждую струечку которого он чувствовал и приберегал,словно хотел согреть и оживить в этих капельках что-то такое,о чём знал только он один на всём белом свете... А они всё бежали и урчали,ласково и отчуждённо-благодарно... Бежали и не останавливались ни на мгновение,унося с собой то самое мгновеньице,от которого его отделяла теперь эта вот кропотливая канитель такого лёгонького,на воздушных потоках еле трепещущего тюлевого занавеса,она потакала добровольному пленению слепо утихающих густо-жёлтых,зрело-тыквенного оттенка то ли солнечных,то ли полярных,не имеющих явного источника лучей,увесистых сгустков угрюмо-упрямого свечения,беспардонную скорость рассеивания которого он лениво наблюдал,соблюдая данную кем-то когда-то инструкцию по инкрустированию всего видимого им и невидимого,слышимого и еле улавливаемого ради более подробного и безоглядного отречения от явного,настырно-самоочевидного,застилающего его желание постичь ту самую безалаберную красоту,пред которой низлежал весь отъявленно-указательный мир взаимного оттолкновения,детали и завитушки которой,казалось,только и ждали того самого человеческого соучастия в своей обезвоженной никчёмности,той самой человеческой влаги,что кипятит алтарный хрусталик потаённого зрения,возносящего вящую неприкаянность этого благолепия во главу допотопного священнодейства,в те самые времена,когда всякое-каждое проявление жизни было первым и единственным,когда время, - само время, - было частицей ошарашивающего своим немерцающим совершенством творения,и всё и вся знали тепло и нежность своего истока... Когда время не было расколото холодным ожогом,рану,вечно тлеющую рану от которого вот уже столько лет наполняет вытравленный нектар,имя которому память... Тот. Тот самый. Вот он: тот самый миг, - ни до, ни после. То,что невозможно утерять в миг обретения. Миг вечности,обретающей себя в себе самой: альков огнепальный,вне предзнаменований сотворяющий рокочущую глыбь вещающей тишины и сопредельных просторов,слепота пронзения,несущая резь в микроскопических своих составляющих,боль,затмевающая и освящающая хлынувшие вдруг несусветные потоки неизбывной и неудержимой силы,созидающей это самое первое в этой вот самой вечности слово,вящим островитянином славящее сердоликовое бремя своё. И вот,да вот же оно: светограненьем,распространяющимся от отсутствия края и до извечного его несуществования,низринулся взбуянившейся грудью разъятый вехами без причала,кипенью восторжений и мегамощностей хлёсткий поток радостной жатвы,над охрипшим злаком провозглашая рьяно фонтанирующие воскрылия мириад радужных гармоний,невыносимый в своей нетерпеливой безпричинности,вибрирующий скол стихийных витражей,всё более истончаясь,всё ввысь и ввысь устремляясь,истаивая и сливаясь бездонностию своей окипячённой с бирюзовыми сотами кристаллических маргариток,словно и не было иного,словно не будет более ничего,а только лишь эти соцветия и восторг...восторг...восторг восходящего блаженства,неуёмного и невменяемого,невинного и дикого в своей единственности... Эта эпоха,не умещающаяся в себе,эта тень,растворяющаяся в отсутствии отражаемого в себе образа,купина,незримо сияющая в этой хвойной прели,час,оттесняемый непомерной внеастрономической секундой,напоённой вечными мгновениями,словно чаша,переполненная неведомой страданию пустотою,над ликующей мелизматикой брутального хорала возносящаяся дланью пламенеющего пастушеского жеста...
Сердце в преображённой собственным пульсаром перекалённости не ударяло уже,не стучало в свои холщёвые стеночки... Оно остановилось в самом зените,над воздетыми руками сурового военачальника,встречающего свою легендарную победу над иноплеменным хаосом,пришедшим подарить себе это неизбежное дерзостное коленопреклонение. На винной и сусальным отблеском сверкающей табулатуре проявились драгоценные йоточки долгожданного ответа на все молчанья и притчи,выпал тот рубиновый ключик,дверцу к которому ещё только предстояло отыскать,ту самую створочку,недостающую в белоснежной паре ставенок,существующих где-то...где-то там,на окраинных выселках благостранствующего селенья,утопающего в ковылях и долинах,обетованное обретение которых истаивало медленно и постепенно,словно высокое видение над пробуждающимися голосами пустынных отшельников,созерцающих единственно верную в своей непознаваемости гармонию мира - таинственную книгу неисповедимых контрапунктов... Белоснежный переплёт её не тронутых чужим взором страниц светился тихим тёплым сиянием... Только руки воздеть,только лишь раскрыть ладони свои,и она сама соприкоснётся с ними,откроется сама и смысл своих иструженных страниц подарит благодарному и неведомому созерцателю своему... Безсловесная скорбь стольких веков,поколений и судеб запечатлелась меж буковок и строк её сурьмяного пергамента... Её хрустальный саркофажек расколот... Ещё видны сверкающие брызги рубиновой панацеи,хранившие когда-то ворсистый переплёт... Ртутный пурпур застыл в повсеместно воцарившейся невесомой тишине... Она более не пульсировала,превратившись в тонкостонный флажолет,словно субстрат наслаждения необратимостью... Ресницы его,опушённые позёмкою сомнений и болезненных страхов,дрогнули... Эта музыка слышит меня... Одна-единственная фраза васильковым фитильком вспыхнула где-то... Где-то там,откуда был нанесён смертоносный удар по самую рукоять,но не прицельно,а вскользь,в пространство... Но сердце было везде! Поэтому удар был изначально точен в своей пронзительной одномерности. Глухо сглотнув свою вечную полуулыбку,он стал тихонько опадать в игольчатый куст пряного аромата,сливающегося в одинокий солоноватый ручеёк,обжигающий гортань... Так наступает весна... Ведь ручейки,все ручейки мира всегда и всюду стекают со склонов и уж непременно встречаются где-нибудь,когда-нибудь в одном глубокооком океане... Им так хорошо вместе... Ведь никто и не подозревает,что эта бушующая таящаяся глыбь соткана мириадами крохотных ручейков,словно капиллярная вязь,тоскующая по своей вящей непрочитанности... Сколько буковок,йоточек,и ни одной запятой...будто слеза над лёгонькой ресничкою замершего века,не успевшего укрыть,словно ребёнка одеяльцем,тихонечко засыпающий зрачок,с такой непомерной нежностью отражающий гримасу равнодушного отторжения... Эта боль чувствует меня...
Ничьи руки подняли его... Ничей поцелуй согрел его уста... Ничей голос распростёр своё прощение над безалаберно угасающей эпохой заповедного счастья,потаённый смысл которого прочитывался в неведомых узелках беготливо семенящих литер-ручейков...
Одна лишь океаническая хлябь склонялась в почтительном приветствии этому уходящему по рукоять лезвию,ставшему тем самым долгожданным знаком препинания,преображающим смерть, - этот нелепый деепричастный оборот, -
в синтаксический космос мерцающих падежей, - античный ареал...

2001