Дилан Томас - От жара первого любви

Из жара первого любви к ее проклятию, из нежной секунды
В утробы пустую минуту,
К разрезанной сорочке новорожденного,
Время для кормления грудью и юного возраста
Когда нависший голод уст не возбуждал,
Мир был один, единым ветреным ничем,
Мой мир в потоке млечном был крещен.
Небо с землей были одним холмом воздушным.
Солнце с луной единый проливали свет.

Из следа первого босой стопы, руки
Поднятой вверх, волос растрепанных,
Из первого благоуханья сердца, призрака-предвестника,
И к первому, немому диву плоти,
Алело солнце, луна была седой,
Небо с землей сходились, словно горы.

И плоть цвела, резцы дозрели в деснах,
Костей рост, молва людского семени
В священных железах, кровь освятила сердце,
Четыре ветра, сплетясь в едином веянии
Сияли на моем слуху, в глазах моих
Свет звука отозвался звуком света.
И желтый был песком несчетным,
Где всякая крупица в золоте давала жизнь иным крупицам,
Зеленый цвет был песнопений храмом.

Плод сливы, что собран матерью моей неспешно зрел,
Мальчишка, которого из тьмы она произвела
В подол из света, набирался сил,
Поджарый, он внимал кричащим чреслам,
И голосу, что словно голос голода
В шуме ветров и солнца всё зудел.

Из первородной порчи плоти
Я выучил людской язык, чтоб мыслеформы
Обратить в застывшее наречие сознания,
Тень наложить, связав слов лоскуты,
Что мертвецы оставили, которым нет нужды
В тепле от слов в безлунных их поместьях.
И усыхает корень языков от рака,
Там имя лишь, где черви ставят крест.

Постиг глаголы воли, тайной овладел;
И шифр ночи мне бил по языку;
Многоголосием в сознании отразившись.

Одно сознанье, одна рана, вещество исторгли,
И грудь одна питала лихорадки плод;
От разделившихся небес я двойственность узнал,
Двугранный шар земной, который я вращал;
Сознаний сонм вскормил бутон
Покуда разветвлялось мое зрение;
Сгустилась юность; в летней поре растаяли
Слезы весны, сотни сезонов года;
Солнце одно, одна манна, меня насытили, согрев.


From love's first fever to her plague, from the soft second
And to the hollow minute of the womb,
From the unfolding to the scissored caul,
The time for breast and the green apron age
When no mouth stirred about the hanging famine,
All world was one, one windy nothing,
My world was christened in a stream of milk.
And earth and sky were as one airy hill.
The sun and mood shed one white light.

From the first print of the unshodden foot, the lifting
Hand, the breaking of the hair,
From the first scent of the heart, the warning ghost,
And to the first dumb wonder at the flesh,
The sun was red, the moon was grey,
The earth and sky were as two mountains meeting.

The body prospered, teeth in the marrowed gums,
The growing bones, the rumour of the manseed
Within the hallowed gland, blood blessed the heart,
And the four winds, that had long blown as one,
Shone in my ears the light of sound,
Called in my eyes the sound of light.
And yellow was the multiplying sand,
Each golden grain spat life into its fellow,
Green was the singing house.

The plum my mother picked matured slowly,
The boy she dropped from darkness at her side
Into the sided lap of light grew strong,
Was muscled, matted, wise to the crying thigh,
And to the voice that, like a voice of hunger,
Itched in the noise of wind and sun.

And from the first declension of the flesh
I learnt man's tongue, to twist the shapes of thoughts
Into the stony idiom of the brain,
To shade and knit anew the patch of words
Left by the dead who, in their moonless acre,
Need no word's warmth.
The root of tongues ends in a spentout cancer,
That but a name, where maggots have their X.

I learnt the verbs of will, and had my secret;
The code of night tapped on my tongue;
What had been one was many sounding minded.

One wound, one mind, spewed out the matter,
One breast gave suck the fever's issue;
From the divorcing sky I learnt the double,
The two-framed globe that spun into a score;
A million minds gave suck to such a bud
As forks my eye;
Youth did condense; the tears of spring
Dissolved in summer and the hundred seasons;
One sun, one manna, warmed and fed.