Просыпаясь в овраге

Обрываются нити.
Ещё бы
пару войн до конечного блага.
Молокане обжили хрущобы,
пуритане возводят Чикаго,
покрывают сусалом клозеты,
покупают свечные заводы;
а недавно вернули Судеты –
жизнь прекрасна.

Загадка природы,
лужеликий Хопёр, заливая
недожженный позор двухэтажек,
вырывает старинные сваи,
вымывает до древних костяшек
два района.
А к майским салютам
возвращается в тинное русло.

Балашов начинается утром:
чернозёмно, смурно, заскорузло,
переменно-дождливо и русско,
что ни дворник – то свой, бледнолицый.
За стеной – самогонщица Люська,
за окном – самопальная Ницца,
за душой – два рубля и тревога,
с уточнением даты и места.
Ледяная, простынная тога,
водяное, балконное кресло,
нефтяные, кипящие лужи…
Вру безбожно.
Затрите.
Закрасьте.
Балашов начинается в душе:
Очищение.
Родина.
Здрасьте.

– Не грусти по упавшим коронам,
нам погоны завещаны Богом.
Человечина вновь по талонам,
до полуночи все по берлогам –
тишина, благодать, –
затянулся.
На стакан по двойному буль-булю,
и – за тех, кто не с нами.
У Люси
мировой, нерушимый папуля,
что Советский Союз – даже цвета
как на карте – лиловый с отливом.
Мне сдаётся, я слышал всё это,
но когда?

Конопляная нива
за овражным, нехоженым зевом,
предваряет бурьяны подлужья.
В том краю между жатвой и севом
двадцать лет нескончаемой стужи,
с ежегодным ношением флагов
от столба до угла, по июню.
Чей-то кот, мирумира наплакав,
исчезает в закатном предлунье,
полосатым, недремлющим Сэмом.

Я не думал, не верил, а вот как
получается.
Кто он, и где, мам,
этот мальчик в зелёных колготках,
наконец-то усаженный подле
аппарата с уродливой вспышкой?
Если б знал этот дядя, как подло
обещать появление птички,
обмануть, и другого по списку
усадить.
Я-то думал, что чудо
состоится – Серёжку, Бориску,
даже Верку он щёлкнул, паскуда,
даже Верку – слюнявую злюку.
Только птичка, наверное, сдохла,
а душа всё порхает по кругу,
и кукует боящимся Бога,
нищеты, гладомора, пожара –
счетоводам оставшихся вёсен.
Этот мальчик объездил пол-шара,
да остался при собственном носе,
в папу длинном.

Неделя за месяц
в обнесённой церквами консерве.
Только смех вавилонских наездниц
будоражит самцовые нервы,
только звон недобитых стаканов
округляет квадратные даты,
только сворища чудищ поганых,
бородатых, очкатых, мордатых,
да каких бы там ни было – чудищ
из улусов, абадов и сити,
телемордят – куда ни прокрутишь.
Год за пять.

Что за дрянь? Унесите!
Я копаюсь в чужом винегрете,
а на сердце, ни сладко, ни горько.
Мне обещаны солнце и ветер,
мне обещана правда – и только,
мне обещана вера – ни флаги,
ни кресты, ни посты, ни министры,
ни попы…

Просыпаясь в овраге,
смотришь в небо:
нетронутый, чистый
Млечный Путь отворяет ворота,
поджидая Христа и Пилата.
Шепчешь небу, но так сухорото,
что нельзя разобрать даже мата,
и никто не поймёт: эти двое
прямо здесь, у донского притока,
подлечились экстрактом алоэ
и остались у Люси –
до срока.