В блокадном Ленинграде

Послышалось будто бы кто-то позвал,
Мгновенно проснулся в холодной квартире.
Под боком у мамочки он ночевал…
Ведь с нею тепло, она лучшая в мире.

— Мамуля, ты спишь? Просыпайся скорей!
На нашей «буржуйке» мы чаю согреем.
Лежим, замерзаем уж несколько дней.
Глядишь, здесь совсем мы с тобой околеем.

В ответ тишина, не открылись глаза.
Малыш понял всё, повзрослел в одночасье.
А льдинкой застыв, покатилась слеза,
Разбилась о пол, как их прежнее счастье.

Всего лишь ребёнок, шести ещё нет,
Совсем никого в целом мире у крохи.
Вокруг шла война, вмиг затмившая свет,
Одни лишь страдания, стоны и вздохи.

И словно в бреду. Вспоминалось, как сон,
Тогда в мирной жизни, он помнил, бывало:
Где мама и папа — живые, и он...
(Ах, как их сейчас малышу не хватало).

Французские булки, в кафе за углом
Все ели, смеялись и громко шутили…
И словно застыл жгучий голода ком,
В висках его будто бы молотом били.

Надел на себя старый ватник отца —
Совсем старичок, хоть такой ещё кроха.
Надвинул он шапку, не видно лица,
В его голове мысли слушались плохо.

Лицо всё иссохло, тускнели глаза.
Побрёл в мир жестокий, не видя дороги,
И капали в снег за слезою слеза,
Его заплетались опухшие ноги.

Средь серых развалин холодных домов,
Брусчаткой прошёл напрямик в переулки,
И вдруг показалось (из розовых снов),
Запахли, как раньше, французские булки.

Был в том магазине он с мамой вдвоём,
Давали по карточкам чёрного хлеба.
Их там обронил злополучным тем днём.
Потом голодали... Топтался нелепо...

С прилавка схватил мальчик хлеба кусок,
И жадно стал рвать ту горбушку зубами.
Он, сжавшись, упал. Весь скрутился в клубок.
Лежал, словно ёжик, прикрывшись ногами.

Так женщина во'пит, утративши хлеб,
Семье голодать ведь неделю придётся…
                ***
Дай, Господи, знак, чтобы дух мой окреп,
Что душам всесильный защитник найдётся.