Белое платье мамы и черновики папы

     Люде Ивашиной, знающей всё про моё детство.
     На представлении после окончания первого класса
     я был «Букварём», а она – «Родной речью».
     Так во мне и осталась эта зависть к родной речи.


     Опять испорчена тетрадь –
     Страничку надо вырывать!
     Страничка вырвана, и вот:
     «Ко-ро-ва мо-ло-ко да-ёт».
     «Корова молоко даёт»,
     А нужно всё наоборот:
     «Даёт корова молоко»!..
     Да! Стать учёным не легко!

     Сергей Михалков.
     «Чистописание».


     Вот, сидит человек – пишет набело. И не впервой, что в беловике ничего не останется от его черновика. И мой случай как раз такой.

     …Майская тёплая ночь, сижу под небом с бутылочкой от бабы Мани и переписываю с черновика рассказ о бабушке из Пятигорска, как мне было тепло с ней, чужой и совсем незнакомой. Она подарила мне чудо-напиток кефир, и я долго и горько плакал, когда выздоровел и меня увезли из больницы домой за сотни километров. Мне было только пять лет, а сейчас – тю-тю шестой десяток. Но на обложке пьесы-сказки вашего преданного слуги, напечатанной на домашнем принтере, на гвозде, прибитом к космосу, висит в рамке, ещё чёрно-белая, фотография, где я сижу между мамой и папой, – как раз того меня, пятилетнего, уже здорового, но ещё не знающего слёз разлуки и что никогда больше не увижу такого чудесного человека, как моя кефирная, космическая, пятигорская бабушка. Только её любовь неожиданно открыла мне, что космос – добр ко мне! Только ей оказалось под силу это чудо – привязать меня к людям.

     Сказка передо мной, курю, вглядываюсь в обложку, переписываю. Гуляет бумажный ветерок, шуршит исписанными листами. И вдруг – какой-то шорох в темноте. «Ну, Егорка опять притопал?» – живёт у нас на участке такой молодой ёжик. Посветил фонариком – и отвлёкся. Тут ветерок и открыл фотографию в конце сказки, что я вложил под посвящением «Памяти отца»: на крылечке, на стуле сидит отец – ну, вылитый Иван Сергеевич Тургенев, что чудно и редко, а то везде батя смахивает на Маркса. Но что впервые меня кольнуло: ба! батя в джинсах! И как-то – раз! – и мои мозги стали запудриваться. Даже сбегал за лупой: ведь отец сроду их не носил. Нет! не в джинсах! – так батя к ним и не приноровился за сорок лет. А ведь рубахи у него все удобные, после него я их все занашиваю до дыр, не в силах расстаться с их великим удобством. А ведь что такое джинсы? – те же «беловики», как и его рубашки. Чего в мире ни нашито, а всё в итоге – «черновики». Только отцовские рубахи, ну, ещё и джинсы – «воистину говорю вам» – и есть «беловики» наши! Но это и есть мой батя. Он – и черновик: вот олицетворение синонима! Из-за его черновиков – и в письме, и в фотографии, и по жизни – я всегда с ним ругался. Но вижу: рука уже сама пишет новый черновик – черновик о черновиках!.. Прости меня, моя пятигорская небесная бабушка, меня опять закрутило наше старое, доброе с отцом время, память о наших с ним спорах, с лекарствами, с окриками домашних. И я, старый барашек, уже в сто сотый раз спорю с отцом…

     – Бать, ну как же можно жить так – черновики не убирать?

     – Вот так и жить, как есть, как с наготою.

     – Может, прав. Но всё же нагота мысли и нагота тела – это ведь не одно и тоже?

     – Это вопрос цельности, единства. Что «умнее»: разум или тело, подсознание?

     – Понятно, куда клонишь. Но скелет – тоже опора, начало в какой-то мере. Но кому приятен скелет за дверью? Хоть и естественный, но безобразный. Это только у людей – образ, а не фото на сетчатке, как у моей кошки Прошки, у твоей белой Умки. А как она любила и горевала по щенкам, выкапывала их и плакала! Образ – это уже нагота, прикрытая чем-то «красивым», то есть генетически привлекательным или уже как-то духовно защищённым.

     – Хочешь быть чистюлей? Всё обкорнать, чтоб никто не догадался, что у тебя было внутри, какой мусор, какой неподготовленный и голенький ты вышел к твоей «красоте»?

     – Понял, понял тебя, но мы ведь выходим к людям в белом платье, а не когда чешемся?

     – Не притворяйся, что не дошло. Конечно, это дело выбора, но смелый оставит и черновики. Будь открыт, и черновиков не будешь бояться.

     – Бать, но тогда черновики затопят жизнь и ступить будет некуда.

     – Смотря какие. Твои – точно! Шучу! Но черновики разные. Главное: кто и что за этими непричёсанными нашими недоделками.

     – Пусть так, хорошо. Если правильно тебя понял, есть черновики, в которых остался жить зародыш мысли, и он может быть убит потом, в беловике. Да?

     – И это тоже. Но вот ты сжёг четыре экземпляра своих беловиков, сынок, те, что я напечатал под твоим именем и фамилией. Не так ли?

     – Точно, бать! Не моргнув глазом! Нашёл бы их ещё при твоей жизни – всё равно бы сжёг! И в компьютере твоём я везде стёр своё имя. Прости… Всё же, бать, где-то ты рядом в темноте, хотя понимаю, что просто чудится. Или этот Егорка мне мутит разум… Ты про то, что есть черновики логики, и есть – подсознания? Так, по инженерному черновику самолёт не взлетит. И что его хранить, когда уже есть доработанный до «взлёта» чертёж. А подсознательный черновик всё же ни красотой, ни пользой не блещет. И, опять – образ! Молодость – это ли ни прикрытый красотой безобразный скелет, что рассыпается последним, наш черновик тела.

     – Что тебе так скелеты не нравятся! Давай так: есть мысль и она только что пришла неожиданно в гости, ещё не сняла калоши и не надела шпильки. А тут тебя вызывают, ну, на другой конец галактики там, или на твои, а, вернее, теперь мои Магеллановы Облака, на которых я с твоей лёгкой руки получил, вот, вечную прописку. Что делать?

     – Так кумекаю, ты – про то, когда некогда? Оставляешь гостью, а потом, даст Бог, к ней возвращаешься?

     – Не только это. Но, вообще, ты забыл, о чём спор.

     – Как?

     – Просто. Есть слово «выбор», твой выбор: бояться или не бояться. Ты вот боишься неумытого своего серого вещества, да и существа. А мне – до лампочки. Я и в черновиках всё сказал, меня и так восстановят верно.

     – Ты о характере?

     – Конечно. Вот почему ты сжёг ту папку своих беловиков, что я напечатал. Потому что твоими настоящими именем и фамилией я тебя оголил до наготы своих черновиков.

     – Ага, то есть за псевдонимом я прячусь! Но прячу я уже беловики, образ, а не скелет-черновик.

     – Сам видишь, сынок, даже за свои беловики ты боишься ответить. И даёшь им имя другого человека. И отнимаешь биографию у своих слов. Трусостью нельзя назвать, но и скромность тут ни при чём. Шучу! И ещё. Мы – ещё и Азия. Нет в Азии слов без биографии. У нас за всё спрашивается.

     – Да, почти как у Андрея Битова. И он ставил это в вину Азии, что нет у нас «Трёх мушкетёров», Д'Артаньяна, героя без автора, без Дюма. Так как у нас всегда один на всех – царь, и все для одного – слуги. И всё же спорю: ведь бывают ситуации, когда кому-то может быть плохо от слов, если ему известен их автор, или он стал известен по вине автора.

     – Да, красоты без нравственности нет. Но когда же и чего ты такого успел натворить, что аж другим уже будет непременно плохо? Что ж, конечно, иногда без псевдонима не обойтись, как разведчику без зашифрованного позывного. И всё же цель – донести! А каким временем богат, и до украшений ли – тут каждый сам решает. «Быть иль не быть…» – Шекспир написал серьёзную инструкцию.

     – Ты всегда меня утешал и мне помогал. И, всё же, последний вопрос о черновиках: а как там, на Магеллановых Облаках, пап, и там тоже – «черновики»? Тоже – неуспевалки-недоделки? И в вечности – тоже?!

     – Вот тресну по затылку – и будешь вежливым! А так, сынок, черновики – это ж из жизни на земле, а здесь другие заморочки. Но где есть функции – там есть и проблемы. И мы не без функции, в том числе и для вас: ушедшие. Разберись с черновиками уж сам дальше, и со своими, и с моими. И хотя бы проблему смелости не тащи на небо. Не боишься ли ты самого себя?

     – Да, пап, честно – ответить нечего. Просто, пап, мы, видно, и тут – антиподы. Твоя внутренняя жизнь и внешняя – они едины. А у меня наоборот – друг с другом совсем не вяжутся. И всё же, бать, мне кажется, что слишком много чего ты оставил в черновиках, хоть добрых дел наделал на сто тридцать три моих жизни.

     – Но ведь, сынок, на белом свете так много было интересного, так не хотелось ещё самому себя ограничивать, когда беды и так поотнимали немало. Не грусти, мне уже поправлять нечего, а ты вот подумай над моим вопросом…

     – Прости, бать…

     И вдруг опять шорох: кто-то или Егорка удалялся. Тут же посветил в темноту: может, увижу, как уходит отец в ночь от меня. Наверно, Егорка, ёжик? Ёжик – тоже бесстрашное существо, как отец.