Дмитрий Близнюк. В иконе из трав 2016. Сборник

лучшее за 2016 год. /черновики, чистовики, импровизации, обвал метафор/
http://www.stihi.ru/2016/01/12/9621







***

Ты живешь во мне.
и каждое утро подходишь к глазам
изнутри моей головы, точно к французским окнам -
чистое литое стекло разлито до самых пят,
и ты потягиваешься на цыпочках и смотришь
на едва шевелящийся зеленью водопад
нового дня,
оставаясь собою.
смотришь на знакомо незнакомый мир after-dinosaurs,
на просыпающийся в сиреневых камушках город...
я подарил тебе яркую каплю бессмертия,
впустил тебя хищной неясытью
в красный лес своего сердца...

когда-то
я целовал тебя, всасывал сладкий дымок
из глиняных рожков твоей груди,
поглощал солоноватую суть
полупрозрачных ключиц и шеи,
приминал пальцами муаровое свечение
на лопатках;
я осязал твое сознание -
точно пушистый одуванчик в руке, -
и оставалось только нежно подуть тебе в глаза,
чтобы ты распушилась по спальне,
медленно закружилась тысячей и одной
ласковой лебяжьей иглой...
а потом мы засыпали, хрестоматийно обнявшись;
иногда я вздрагивал в полусне, точно холодильник,
и ты нежно гладила меня по загривку.
наша жилистая от множества проводов квартира
нуждалась в ремонте, словно бедный факир -
в новой корзине для змей-танцовщиц.
и не было у нас ни золотых рыб, ни синего моря -
лишь монументальный вид из окна
наподобие... (удалено модератором)

я был ребенком внутри корабля,
а ты была моим таинственным морем.
я боролся с дневным светом - лучами твоей свечи.
никто из нас не хотел уступать,
никто не хотел сдаваться,
проигрывать обжигающей темноте,
разрастающейся между нами.
я шептал «выкл»,
но твоя любовь мягко сияла.
ты исподволь становилась частью меня,
победоносно вкладывалась в мой мозг,
как лезвие - в перочинный нож.
как ребро, переросшее Адама...

любимая,
я стал заложником полезных привычек,
меня с годами поражает вселенский голод:
все, кого я запоминаю, становятся мною.
вот так мы находим продолжение души
в бесценном камушке, найденном на берегу моря,
в женщине, идее, дереве на горе,
в теореме, триреме, тереме,
в деревенской глуши, в дебрях науки,
в бессмертных, мерцающих садах искусства,
в крохотной теплой ладошке внука...
держи меня, соломинка, держи...


***

осеннее пасмурное утро;
фонари, точно жирафы, тихо бродят в тумане,
косые сгустки теней вздрагивают
за деревьями - это плотва прошедшей ночи
запуталась в водорослях во время отлива.
пахнет палёным войлоком и подгнившими сливами;
осень, тонкокостная, дрожит -
будто жеребенок-рахит
с гнутыми ножками-ветвями.
старушка тащит тележку с яблоками.
иные листья еще рдеют - цвета желчи с кровью.
внезапно срывается мелкий дождь,
сотни призраков трут мокрые ветки ладонями,
добывая туман.
две студентки укрылись от измороси в беседке;
курят, бережно кормят друг друга кусочками шоколада,
словно птицы окающих птенцов - червячками,
лишь бы не размазать на губах помаду.
а захмелевший дворник Ефим грустит у подъезда,
скучает по отчему яблоневому саду;
но не пройдет и месяца,
как явится чистокровная зима,
и глянешь - с утра уже снегопад бредет за окном,
точно чистокровный сказочный единорог,
и его жалят белые слепни,
а он нервно отмахивается поземкой-хвостом...


* * *

где заканчиваешься ты и начинаюсь я?
видела, как китайская стена упирается в море?
а куда исчезает твой мир?
серый хрусталь тишины в этих комнатах
впитал наши голоса, сохранил нас,
будто живых саламандр внутри шара
с мокрыми камнями и отрезком ручья.
сколько еще любви и жизни спрятано в этих шарах?
сколько этих волшебных шаров позади нас,
будто пузырьки бессмертия, вьются и беснуются
вдоль времени-пуповины, вне смерти?
а как ты грациозно выходила из моря —
высвобождалась из пышного платья волн,
простирающегося до самого горизонта,
сияя соблазном, разглаживая волосы…
а дальше вырисовывался величественный Рим,
и оползни голубей Google’ились на площади,
и мраморные протезы колонн
подпирали рухнувшие небеса,
и к платанам слоновьего цвета тянулась рука, и ты,
как оса, лакомилась персиковым закатом.
и зачем вспоминаю нас, тебя вне меня?

выжимаю теплую заварку из пакетика чая
на закисшие глаза слепой суки.
ты воруешь мое время из памяти, как подросток
мелочь у родителей из карманов пальто.
это странно, это приятно.
это грильяж истины, об него я и ломаю
молочные зубы воспоминаний,
чтобы взамен проросли коренные.


* * *

расстеленное в саду старое ватное одеяло;
лунный чертог паукообразный
раскинулся над нами
шатром ветра,
тонко-металлической музыкой хитинового Баха
в исполнении электронного стрекота сверчков,
тишайшего чавканья, тонких шорохов —
сквозь узкие ветки яблонь и груш.
ночь слизывала нас, как лимонный сок с ножа,
и я чувствовал себя где-то далеко-далеко
в потустороннем Париже, как Эмиль Ажар.
ящером задирал голову от протяжного выдоха
и упирался отуманенным взором в кусты помидоров —
кусты-джентльмены укоризненно наблюдали за нами,
облокачивались на тросточки в металлической сетке-оправе.
и детский мяч, укрывшись под скамьей,
точно глобус с вылинявшими материками,
бормотал во сне: «Забери меня в коридор».
лунный свет притворялся спящей лисой
на поляне, заполненной
зеленовато-синими цыплятами.

—

мы занимались любовью в райском саду,
жадно дышали, сверкали тугими поршнями,
напряженными ногами,
будто нефтяные насосы в Техасе,
мы качали древнюю и сладкую, как черный мед, тьму
из скважин звериной памяти,
и я не чувствовал боли — от ее ногтей,
от досадного камушка, впившегося в лодыжку,
не ощущал растертых коленей —
до консистенции вулканического варенья.
ее тело сияло красотой и заброшенностью:
ночные пустыни, над которыми проносятся
жадные руки — своевольными буранами.
и банальный расшатанный стол под вишней
вмиг обращался под нами
в эротический трон для двоих...

—

ночной июль —
заброшенная винодельня;
всех нимф вывели отчернивателем,
как яркие пятна с темной блузки природы.
это ночное преступление
с чужой женой, эквилибристика похоти и адреналина
посреди лунного райского сада,
где каждый миг кто-то сомнамбулично пожирал кого-то.
но часть меня — щепотка — возносилась над садом
и наблюдала за Адамом и Евой со стороны.
вот так время сомкнулось петлей,
как строгий ошейник с шипами вовнутрь,
и зверь Вселенной жадно дышал —
звездами, миллионолетьями…


* * *

недорисованные портреты художников в юности,
я встречаю вас всю жизнь. ваши седеющие волосы
посыпаны пеплом ювенальных рукописей —
так посыпают кусты роз золой.
только здесь уже нет цветов —
лишь неброский пустырь да ржавый штырь.
ваш талант в молодости посчитали нелепым, уродливым,
несвоевременным, мертворожденным —
и сожгли в крематории практичности,
как тряпичную куклу Гоголя,
чтобы не рвала пластмассовыми ногтями
шелковую обшивку обстоятельной жизни.
вот так прах Музы, насыщенный кальцием и печалью,
шел на удобрение чернозема, благосостояния,
в пищевую добавку для бройлерных кур.
так лирику перетапливали в жир.

—

вы, одаренные дети,
несостоявшиеся таланты,
точно средневековые лучники,
попадали в плен общества — вас не казнили,
но уже в школе отсекали мечом
большой и указательный пальцы,
чтобы вам больше никогда-никогда
не натянуть тетиву шикарного лука,
не сыграть птичий ноктюрн на контрабасе неба.
талантливые тени и тени высохших талантов,
сколько вас?
и где вы сейчас?

—

вы не доиграли, на половине пути бросили
игрушечные скрипки в траве забвения,
но кто-то подберет плюшевое недоразумение,
крокодила Гену с пуговичными диалогами,
и вырастит упертых гениев: сквозь жар, огонь,
слезы, медные трубы радости, характер и пот.
ну что же: я показываю пальцами — v — супостатам
на другом берегу, их лимузинам, пьяным огням,
благоразумному мышьяку «хлеб всему голова».
дразню их — мои пальцы целы! смотрите!
но боже! сколько раз я подбирал нелепые обрубки в траве
и пришивал их кое-как, наспех, обломком иглы
фалангу к фаланге,
верлибр к верлибру.
а сейчас моя муза в длинном вечернем платье,
исподволь перетекающем в ночной океан,
как было сказано выше,
точно палец, подносит к темным губам
двойную стрелу
из трав и пения.
из осколков стихотворений.
тсс...


***

Я найду тебя в иконе из трав,
в клейком шепоте молоденьких кленов, сквозящих на солнце.
Так и хочется спросить у вечернего мира: ты еще здесь?
Но в ответ пахучая тишина
танцует босиком на теплом песке,
с голубой лентой ветра в прозрачных волосах.
Или это младшая сестра тишины?
С веснушчатым тонким лицом
нащелкивает песенку кузнечиков,
дразнит слух занозистым звуком далекой пилы,
вздрагивает звяком собачьей цепи...
Так я сейчас в каком мире? В лучшем из невозможных?
И правый берег сознания
исподволь исчезает в электрическом тумане;
я слышу тихое мур-мур мира —
песенку беременной кошки
(изящно растеклась  по подоконнику),
прислушиваюсь к невечному, зыбкому, сиюминутному.
Так младенец в утробе
различает размазанные, будто джем, звуки музыки извне
и невпопад вздрагивает ножками,
миниатюрными кулачками.

Все эти легкие чувства — шестые, седьмые, восьмые —
твои, Господи, невесомые шаги.
А все мои слова — трехтонные одноразовые якоря;
я бросаю их на немыслимую глубину,
чтобы уже никогда не поднять на поверхность...


* * *

опавшие листья поутру —
высохшие скорпионы, украшенные жемчужинами:
какой-то глупый осетр рассыпал дымчатую икру в увядшем саду —
заплутал, наверное, в утреннем тумане…
а туман и растаял, прошел сквозь бетонную ограду —
так соль прожигает до кости
холодную ладонь снеговику;
да иногда трамвай промелькнет сквозь голые деревья
красным оленем с желтоватой мордой,
рогами высекает искру из неба,
будто вилкой скребет по кремню,
но читателю этого не разглядеть.
-
но эти узоры, начертанные на роговице творца
лазерным резцом, не стереть и вовек.
и что значит — быть человеком?
сеять глаза?
любимое, доброе, глупое, смертное?
проходить эволюции самого себя —
от внимательного младенца до жадного старика?
шагать сквозь строй самодовольных нервных статуй
(как же им осточертело притворятся неподвижными!)?
и еще неизвестно, кто главный —
мальчик возле аквариума
(муаровые блики играют на завороженном лице)
или бородатый мужик с парабеллумом…
кто является придатком, временщиком «я»?

-

ненастное небо морщится, сборится,
как пленка на топленом молоке, если ее потянуть ложкой;
помнишь, как мама заставляла пить молоко?
времени давалось полчаса — ровно до девяти вечера.
и длится экзекуция, и маленький Сократ
завис в прострации над ненавистной чашей с цикутой,
богатой калием и кальцием,
а до спасительного рукомойника рукой подать...
и это было настоящим… райским адом?
а сейчас
я с удовольствием пью домашнее молоко —
белая ленивая лавина в глотке
медленно поглощает розовых лыжников, домики,
внедорожники.
так кто же из нас настоящий?
кто же из нас живет в настоящем?
кто есть кто?

-

помнишь, любимая, ты залезла мне на плечи,
а тебе на шею вскарабкалась маленькая дочь,
и твой брат нас щелкнул на «мыльницу»?
сквозь приморский вечер —
это пирамидальная фотография точь-в-точь
передает структуру нас во времени —
мы живем только вверх или наоборот.
и когда мы разлетимся фарфоровыми чашами
на болезненные осколки чужих воспоминаний
с каплями молока на осколках,
когда сгнием в земле,
будто десять ведер черных вишен на сырой простыне —
останутся наши дети, наши глупости, дела и слова.
и серафим, срывая монтировкой черные ящики с боинга души,
на миг обалдеет: не сохранилось ничего, кроме стихов.
e.t.



* * *

ранее утро: Рапунцель высеивает из окна
серовато-синие, мерцающие волосы —
длиной до седьмого этажа.
как же туго заплетена шиповничья коса!
как же затекла шея с осыпающейся плиткой
у сказочной невольницы…
а за тонкими стенами панельного дома
прорастают первые голоса — человеческие, телевизионные;
пробегают звуковыми недомерками
по мурашчатому отвесному озеру тишины.
и легкая рябь едва коснется золотистых в полоску обоев.

для вечности обязательно нужны как минимум двое.
в спальне уже распустился рассвет — легким заворотком,
серо-голубым цветком — без имени;
девушка с обманчиво-голубыми волосами
надевает, по-детски кряхтя, тесные потертые джинсы.
плазменный экран молчит на стене —
компьютерный параллелепипед Малевича,
а на кухне кофейник закипает карликовой Ниагарой.
мир за окном — пробник для задумчивого взгляда —
из тонких пыльных пластинок,
с зеленым осьминогом алоэ.

для любви обязательно нужны двое.
солнце поднимается, стуча чугунными шарами на лучах,
под стройным тополиным конвоем.
девушка небрежно подхватывает взглядом, как коршун,
вогнутую спутниковую антенну
(возле кронштейна чревоворчит голодный голубь),
полуслепого старика у подъезда —
послушно сидит на скамье с черточкой для мыльных пузырей —
быстрый мальчик дал подержать и умчался на долгие годы:
прощай, деда, прощай!..

остатки сно-видений бесполезным семенем,
тополиным пухом лезут в рот и большие глаза —
девушке хочется зевнуть и чихнуть.
а еще лучше поцеловать
принца. и губы вытягиваются трубочкой,
как у морского конька,
в имитации поцелуя...
e.t.


* * *

так юность рассеивается в воздухе —
сигаретный пепел рукописей, выброшенный в пропасть,
в хищные лопасти самолетного двигателя.
так жизнерадостный джин из амфоры
однажды приходит в себя приемщиком стеклотары —
небритым, поджарым, сорокалетним,
с лиловыми от наколок, мускулистыми предплечьями.
однажды сказочная жизнь дает трещину,
а затем лопается, точно хрустальная туфля на дискотеке.
перспективы разлетаются на осколки.
сто тысяч часов путешествий
в дизельной тыкве, запряженной четверкой мышей,
не оставили ничего достойного.
лишь дырочки разочарований в картоне опыта.

-

но он все еще видит, как наяву, далекое белое лето,
сине-зеленую полоску извивающегося моря —
точно гюрза извивается, аккуратно зажатая в тисках,
и отец везет его на загорелой шее.
так взрослая буква «я», заросшая щетиной,
несет свою маленькую копию в будущее,
в столовую при санатории.
а вот здесь они дремлют в стогу сена,
валяются в чреве троянского коня —
скучающие убийцы июля.
и куда бы он ни пошел,
все дороги его возвращают
в Рим детства — великий и ужасный,
с говорящими волками и магическими кострами,
с баснословными историями,
с запахом печеной картошки.
он так и не понял, когда же он перешел Рубикон…
может быть, это было в классе шестом?
e.t.



* * *

декабрь — храм из драконьих позвонков;
снег на бордюрах звенит
синеватым пышным металлом,
хрустит терра нешаганная,
как рубленая лицевая кость,
город под камертон снегопада
перебирает четки шагов,
вращает культями мягкого мрамора.
снежные трахеи зимы
быстро растут, как белый бамбук,
издают тонкий щелкающий звук.
я бреду под сводами-ребрами музейных динозавров,
колючий осколочный снегопад
продирается сквозь неоновые огни;
дамочка из бутика курит,
отвернувшись, зашубившись.
чувствуешь этот запах?
дым черновиков с ментолом...
холодно. скорей бы уже
ворваться в стеклянный куб
входа в метрополитен —
там тепло, и слякотно, и мокро,
и жирные голуби дремлют на планках —
сиротливая компания космонавтов —
и у них один скафандр на четверых.
там прыщавый милиционер
ловит взгляды прохожих,
как насытившихся вшей,
и давит их ногтем...
на низкой заснеженной ограде
сморкается ворона — аккуратно,
экономя силы. невыносимо
холодно. скорей бы уже ворваться
в стеклянный куб.
эта местность мне знакома — знаковая.
весна, больная белым раком,
излечится однажды,
войдет в одну и ту же журчащую реку дважды,
а лето взбежит на зеленую башню августа,
но это будет потом, а покамест —
снежная каша с котом
на теплом капоте микроавтобуса —
навесом, с ледяными бусами.
e.t.


* * *

первый снегопад
пытается сорвать, приподнять город,
как ребенок — двухсоткилограммовую штангу,
мацает матовый гриф черной дороги,
а ветер, точно Зорро, бежит зигзагами,
и снежинки набрасываются друг на друга
стаями слепых безумных сенбернаров,
снежинки фехтуют в воздухе друг с другом,
точно королевские мушкетеры с гвардейцами ноября.
и на черные кости деревьев с подветренной стороны
налипает снег — это белые мозоли ветра.
а мне тепло и легко, я навощен влюбленностью,
как утиное перо, твои поцелуи еще щекочут шею —
пауки-сенокосцы; это сновидения наяву,
это наши телосплетения с откровениями,
мы с тобой все еще загораем
на шаткой скале из одеял и простыней,
покуда орлы тишины рвут на куски
плоскую печень беззвучного плазменного экрана.
парусники обнялись, спутавшись снастями,
а зима — где-то в другом, заоконном мире,
где вялотекущей дрянью тянется война, и голод, и мор,
и это крайне несправедливо, но нам все равно.
вкус персика медленно затапливает мозг,
как закат или восход; даже разлетевшись по работам,
наши души тихо поют, словно галапагосские черепахи,
и занимаются любовью на расстоянии —
продолжают то великое действо, которое начали наши тела.
так в недостроенном храме на крови
мы дорисовали купола
зеленым маркером, украсили камни
букетами из лучей и теней, из птичьего пения,
из общих интересов, крошек стихотворений.
капельки пота на шее, улыбка, отдохновение,
вдохновение для теплых мышц. видишь,
это наши вечные дни
с зеленой башенкой августа,
с любопытным мангустом,
атакующим кобру прямо на шоссе
под восторженное кряканье туристов из автобуса.
мы будем здесь встречать бессмертие,
как сонный рассвет, как друзей из Питера на перроне,
как свиристелей с жуками музыки в клюве.
e.t.


* * *

причал — добродушная насмешка над озером
из почерневшего дерева и склизких свай,
и утром синекрылые дети рассвета
дразнят зеркальный кисель,
пролетают низко-низко, едва касаясь глади
треугольником лилии, водомеркой,
серебристым пупком;
а по ночам на озере рябит дорожка лунного света —
похожа на Эйфелеву башню в вечерних огнях;
а за озером — лес, а за лесом — вишневый сад
и птичий щебет — жемчужные присыпки оптимизма:
природа покрывает свою голову пением,
как маленькая девочка
посыпает лепестками сирени
свои завивающиеся льняные волосы, пахнущие шампунем.
природа не терпит пустоты,
но отчего-то терпит нас…

-

а как же здесь мелодично вечереет!
будто девственную скрипку укладывают спать в футляр,
заворачивают в тонкую бархатную тряпицу,
так ничего на ней за целый день и не сыграв —
ни каприс, ни цыганочку, ни рингтон дантиста;
и красное солнце — не прочнее куриного желтка —
запутывается в жилистых ветвях,
точно воспаленный глаз, — тянется
за пучок тонких мышц, артерий, вен, зрительных нервов.
и вот ты уже смотришь на мелкое звездное небо
и видишь следы чьих-то когтей на стекле,
замазанном черной краской;
ты наткнулся на черную копирку школьной поры — и на ней
серой вязью отцарапались слова, теоремы, каракули.

так и мы.
живем внутренней жизнью черновиков,
прорастаем случайными зернами,
оброненными космической птицей с дырявым зобом.
разумную плесень заметили,
но еще не решили — что же с нами делать?
Господь почти выиграл вселенский джек-пот,
осталось угадать одну,
последнюю цифру.
e.t.


* * *

я смотрю на мир сквозь мечты, сквозь сны.
из-за мечты я не вижу мир — я сплю наяву.
мечта присосалась, как скат из фильма ужасов о «чужих»,
облепила медузой лицо,
и я вижу осень — царевну-лягушку,
пригвожденную к асфальту ржавой стрелой.
и острые лучи долотом раскалывают воздух,
будто серый хрусталь;
по-корабельному протяжно стонет намокшая древесина,
и дождливые парки пахнут псиной,
а витражи в монастыре —
крылья разноцветных стрекоз — испещрены тончайшими венами.
яркие осколки твоей вселенной…

и бесконечная мысль продолжается,
сама себя повторяя, импровизируя,
виртуозно вокруг себя оборачиваясь,
как неведомая молитва неведомому Богу,
и все строки — лишь мелодичные отростки.
-
когда наступает весна смысла   
и распускаются клейкие почки на веточках мозга,
я радуюсь, как праправнук Создателя:
вот они, доказательства!
импровизирую, ergo — и целый мир существует…
e.t.


* * *

ромбы влажной примятой травы
благоухают после ночного дождя,
свиристели тихо вытренькивают песню
о семируком любовнике
с колокольчиками на быстрых, нежных пальцах;
гул автомобильной дороги пенится вдалеке,
точно эхо космодрома.
это счастье — жить на побережье цивилизации
между подслеповатой природой
и хищным городом,
импровизировать между молотом и наковальней.
с одной стороны вздуваются зеленые волны
и стайки скворцов устраивают странные танцы —
будто черно-серая рябь бежит по голубому экрану
с оранжевыми раззявленными клювами-трамплинами,
и пауки в купальных шапочках и очках
прыгают в неэвклидовы бассейны листьев.
а с другой стороны
грандиозно выгибают хребты из стекла и бетона
торговые центры, фаст-фуды — и легонько бьется током
быстротечность микроэпох,
и ты видишь в прохожих тени
своих исчезновений.
e.t.



* * *

Ариадна, стопкой сложив выглаженное белье,
прячет в нем мыло, как нож в голенище,
и невинно взмахивает ресницами,
точно рабы на галерах веслами — тысячи
сверкающих капель стекают с задранных весел.
принимает душ, обращаясь в выдру,
в восковую статую дождя с парящими брызгами.
нежно вскрывает вены пахучим кремом —
вдоль рук и ног.
изящно надевает колготки (я бы так никогда не смог)
и улыбается.
это естественное поклонение телу:
тогда вдруг понимаешь, что Бог —
больше женщина, чем наоборот.

-

иногда она излучает лед в летний полдень:
что чувствует стих, когда его не читают?
когда не перекатывают губами твердые фасолины строк,
сырой жемчуг: «я вас любил… я вас люблю… любовь...»?
она, ненормальная до бретелек, до корней волос,
оставляет записки в карманах моих джинсов —
просит не помощи, но внимания… новой сумки (о мой бог!),
будто я пустая бутылка из-под виски Jack Daniels —
прямоугольная, с рублеными краями,
с брутальной этикеткой в причинном месте;
а она терпит бедствие на острове для двоих
и ежедневно забрасывает меня,
бутылку со стихами, далеко-далеко,
в сине-изумрудные клешни набегающих волн,
улыбается своим мечтам,
кольцу с бриллиантом (я слышу, как плачет колибри
в спичечном коробке).

-

она живет налегке,
один сказочный день в году,
сжатый, как браслет из шагреневой кожи.
отбросила кокон вечности за ненадобностью,
скинула панцирь, отодвинула остывшую пиццу с грибами
и порхает. жадно втягивает хищный воздух бытия
через хромированный хоботок дыхания.
кока-кола, смех, пушок над губой — словно рожь под луною.
а что мужчина? — приятная необходимость,
утоление жажды, даже когда не хочется пить,
так острый нож ластится к точильному камню.
и когда я вхожу в нее —
она вручает мне клубок волшебных нитей,
чтобы я смог выбраться живым из лабиринта
ее волос, пахнущих шампунем и дождем.
но все это ложь, все это ложь...
e.t.

* * *

вечереет наискосок, на волосок от вечности;
балерина задумчивости
медленно разувается,
стягивает сопревшие пуанты тишины.
левая… теперь правая… протяжный вздох; ограда.
птицы из крученого железа жадно клюют ржавчину.
черная кошка скользит вдоль фасада.
дрожат лучистые рапиры электрического света,
а фонари в масках фехтовальщиков
(рука отведена за прямую спину)
ждут рассвет, хотя еще только вечер.
день умирает — да здравствует день...

-

создатель оставил дверь приоткрытой
в иной мир, а сам улизнул через закат.
но красный кирпичный свет струится под дверью,
и видны тени — кто-то тихо ходит по облакам,
по ковру из еловых вершин.
вечером я включаю настольную лампу,
похожую на страуса,
и длинный острый клин света стилетом
врезается в линолеум.
секундная стрелка
методично толкает шарики времени:
трудолюбивые навозные жуки.
душа окружена идеями, а мальчишка-амфибия —
стаей дружелюбных дельфинов.
ну и что? мы на этой планете впервые.
и на этом пляже времени мне оч. нравится,
не поменялся бы местами ни с умницей Цезарем,
ни с воякой Македонским, ни с царем Соломоном.
и это взаимно. выше кармы не прыгнешь.
выше радуги, электрических проводов…
…там теперь текут и мои стихи.
e.t.


* * *

недорисованные портреты
художников в юности,
я встречаю вас всю жизнь.
ваши волосы
посыпаны пеплом ювенальных рукописей —
так посыпают кусты роз золой.
только здесь уже нет цветов.
лишь неброский пустырь
да ржавый штырь.
-
талант. тебя посчитали мертворожденным,
несвоевременным — и сожгли в крематории,
как тряпичную куклу Гоголя,
чтобы не рвала ногтями шелковую обшивку
в разгар вигилий.
теперь ты прах музы, богатый желчью и кальцием,
ты идешь на удобрение чернозема,
в пищевую добавку для бройлерных кур.
так лирику перетапливают в жир.

-

все одаренные дети, несостоявшиеся таланты,
точно средневековые британские лучники,
попадают в плен общества — их не казнят,
но отсекают топориком большой и указательный пальцы,
чтобы никогда не натянуть как следует тетиву,
не сыграть птичий ноктюрн на контрабасе неба,
перебирая толстые нелюдимые струны.
талантливые тени и тени высохших талантов,
сколько вас? и где вы сейчас?

-

вы не доиграли, бросили
игрушечные скрипки в траве забвения,
но кто-то подберет плюшевое недоразумение,
крокодила Гену с пуговичными диалогами.
и вырастит гениев: сквозь огонь, кислотность
слез, медные трубы радости, характер и пот.
ну что же: я показываю пальцами — v — супостатам
на другом берегу, их лимузинам, пьяным огням,
благоразумному мышьяку «хлеб всему голова».
дразню их — мои пальцы целы! смотрите!
(но боже! сколько раз я подбирал нелепые обрубки в траве
и пришивал кое-как, наспех, обломком иглы
фалангу к фаланге).
и вот муза в длинном платье,
исподволь перетекающем волнами в ночной океан,
точно палец, подносит к губам
стрелу
из трав и пения.
из осколков стихотворения.
тсс...
e.t.

***

поздний вечер.
центр города;
улицы кишат людьми —
возбужденными пиявками —
на них вылили ведро неоновой крови.
макдональдс, ощерившись,
вцепился лимонными клыками
в тягучее небо, точно питбуль
в подвешенную к ветке шину.
пойду же домой,
где так уютно
висит луна на небе —
долькой очищенного чеснока —
и знакомая девушка
в длинной юбке
плывет по улице —
виолончель в тугом чехле.
будущие сновидения
(полупрозрачны, как крылья стрекоз)
уже блуждают
в густой и темной зелени.
но реальность еще цепляется
за соломинку —
тонущая баржа за бражника,
и внезапная тоска
легким «апчхи» побеждает.
вселенная, играя,
щекочет соломинкой в носу
спящего.
будь же здоров, мой неизвестный друг.
осанка ночи неандернальна,
нереальна,
и сизый дымок от костра
еще танцует —
хотя факир уснул,
не выронив флейты из рук.
e.t.


 * * *

зимой трудней зализывать сердечные раны.
да и весь город — компьютерная программа,
ее тоже пожирает подслеповатый вирус зимы.
синева замерзает в бумажных стаканчиках,
ватерлиния сумерек расплывается,
надвигается белая, розовая, оранжевая темнота,
борцы сумо трясут рыбьими холодными животами
на тротуарах, навесах, скамьях;
снег шелестит, шуршат завирухи,
кублятся змеи, завернутые в газеты...
а ты нашла три пары перчаток, убирая в шкафу;
ты снова одна. кому дарить эти ночи,
сиреневые треугольники любви и тепла,
легкого храпа и сонного чмоканья?
обнимает тебя только зима,
да одиночество кладет тяжелую лапу на грудь…
это не январь, а фабрика по пошиву серебристых чехлов:
Господь переезжает с этой планеты за кудыкину гору
и упаковывает свою собственность в ящики, в снега:
капризные вещи, жизни, сады, пароходы;
подкладывает поролон, заворачивает посуду в бумагу —
лишь бы не разбить вдребезги новогодний
хрупкий шарик с людьми...
e.t.

 
* * *

тусклый полуденный свет — нить,
всё выскальзывающая из ушка иглы:
расслоившийся февраль невозможно понять,
не послюнявив облако, не провощив ветвей…
нехотя наступает оттепель — амнистия жизни,
и личности снежинок бесследно исчезают
в журчащих потоках воды.
асфальт вытягивает черные пупырчатые щупальца —
кальмаром пожирает съеживающиеся остатки снега
(так баньяны в джунглях каменными спрутами
пожирают заброшенные дворцы, переваривают их годами).
интересно, в чьем желудке сейчас
я исподволь исчезаю?
или сразу в нескольких эмалированных кастрюлях —
с помидорными розами по фасаду — закипают
мое сердце, моя память, моя печень, мои гениталии?
стряхиваю ртутный желудочный сок с ботинок,
обхожу лужи — живописные капканы неба;
яйцеклетка ослепительной синевы
еще не оплодотворена головастиками-колесами автомобиля;
неужели опять к нам явилась весна,
и распустила власяницу лучей,
и обнажила зеленовато-бледную грудь в веснушках?

одна мысль налипает, наслаивается на другую мысль,
запрыгивает на плечи, как возлюбленная или хулиган,
одна мысль пожирает другую мысль —
золотая пиранья пожирает карасика —
и я хочу вырваться вперед,
но натыкаюсь на плотную, как плоть, тишину
будущего.
невидимые стены…
сколько их?
прозрачные перегородки между днями
ровно в полночь отворяются, а позади нас закрываются,
как в печальной сказке о Белом Халате
и лабораторном Микки-Маусе.

-

вороны в кронах сине-черных деревьев
срастаются с ветвями живыми бородавками.
на улицах разлиты тонкие лиманы талой воды —
озерца-беспризорники, и крупы частных домов-кентавров
(с ликом женщины в текучем жемчуге),
и рогатые шершавые морды деревьев
ошарашены гладким зеркальным откровением
самосознания, самосозерцания — точно автор.
половина улицы обращена в религию
некрасивого нарцисса.
и глаза вязнут в пространстве по самый зрительный нерв,
как сани в дохлых, кашистых снегах.
облезлые, точно мочала, две белки
вскарабкиваются на одну и ту же сосну — с разных сторон.
кто-то старается зажечь отсыревшие спички,
но сера размазывается, и лишь изредка
просачивается едкий дымный чирф.

-

вот пластиковый утенок
вмерз в почерневший остаточный лед
внутри автомобильного колеса-клумбы:
человечество —
коробка с игрушками, заброшенная на чердак,
плюшевые медведи и барби уходят в себя, в чепуху
и не находят дороги обратно. чего-то ждут…
но чего? внука разумной жизни?
а мелодия весны уже различима, хоть еще и сыра —
так лезвия сабель начищают куском сала,
так стрижи черными лыжниками в черных очках
проделывают слалом промеж голубых елей;
а кареглазый мальчишка
в школьном костюме и пуховике
пыхтит и сопит, пытается раскачать свинцовый маятник 
величиной с громадный дом,
и это потихоньку у него получается…
e.t.

***

захожу в свое стихотворение —
в галерею капканов и силков, хитрых ловушек —
и обнаруживаю отгрызенную лисью лапу:
обслюнявленная, расплющенная,
кость торчит наружу, как свистулька, — еще не обветрилась.
и следы алой крови на глубоком снегу времени
уводят читателя в черный лес
невыразимого.
что же человека побуждает писать —
инстинкт бессмертия, выистинивания?
желание души оставить не копию, не копье —
но что же?
e.t.


* * *

лучи красиво пронизывают прорывы в тучах,
точно кто-то светит мощным прожектором
сквозь шелково-пепельные ребра небозавра.
и осенние листья отдают сырым арахисом,
и ветер лижет лужи, будто чеширский котяра
шершавым языком, и тут же растворяется
в величественных складках осеннего дня;
улица с наполеоновской треуголкой киоска
выходит на побеленный бедлам (боковая стена
частично разобрана на кирпичи, как в тетрисе),
а дальше строительные краны сгрудились
над бетонными литерами новостроя (н-акробаты),
строительные краны
готовы схлестнуться в жестокой схватке,
как громадные механические пауки
в громадной трехтрилионнолитровой банке.

чувствую себя ничтожной плодожоркой
в райском саду для отсутствующих гигантов,
где каждое яблоко — величиной с Люксембург.
а по ночам звездное небо не дает уснуть,
приподымает сон —
точно кончиком лунной шпаги марлю или вуаль.
Млечный Путь… так Бог пытался отстирать
пространство от тьмы в центрифуге Вселенной.
этот мир создавался не для нас.
и где мы бы были сейчас,
если бы не зловещая опечатка разума?..
e.t.


* * *

он бежал от женщины с собачьей головой,
в пуховом наморднике «люблю тебя»,
оставив теплый кофе с круассанами
на пуфике возле столика — без записки.
еще вчера, не видя перспектив, они целовались:
похотливые устыни с жадными,
как звук открываемого холодильника, устами;
ржавыми лицами с хрипами протекали друг в друга,
точно прокладки в водопроводных кранах —
так облако розовых бабочек легко пролетает
сквозь ошарашенную толпу трудовиков,
вооруженных гвоздодерами;
так стая волков с боем продирается
сквозь заминированную долину Красных Шапочек.

-

вечер опускался все ниже и ниже: потолок комнаты-ловушки.
трещали и лопались кровеносными сосудами сосны на горке
под тяжестью предзвёздной венозной синевы;
и окна зажимали в маленьких ртах кукол кислые дольки
лимона, электричества, уютной, как масло, тишины;
и город ковчегом, крепко севшим на мель,
беззаботно готовился ко сну, сушил белье, внимал энтропии.
а мне хотелось обнять тебя за плечи,
но это все равно, что трос стальной скользящий ухватить —
порвешь ладони с мясом.
и ты меня не слышала: твои ушные раковины —
колодцы, залитые бетоном, вальсом-бостоном
(золотая сережка блеснула в пустом ведре).
и я снова бросался взглядом в небо, как А. К.
и облака, точно выдры, фыркали и неслись по течению,
и звезды-брызги обжигали стреляющим жиром
от жарящейся курятины.
как скрипка, ныло запястье — кошка поцарапала руку.
скучная, тонкая боль… так школьников в Киото
учат выводить иероглифы на рисовой бумаге.
а на улице дебоширит белоснежно-розовая весна —
цветет сакура яркими мозгами —
и хочется играть в самураев и пиратов,
а не читать в твоих глазах телеграмму:
придурок, ты умер точка умер точка мертв…
e.t.



* * *

иногда мне неуютно с людьми,
как подкидышу тишины.
а ты очень любишь кофе по-турецки
и болтать о стремительной ерунде;
посмотри же: твои мотыльки бракованные —
срослись крыльями, расплющены мохнатые головы.
выбрось их в рукомойник или отдай пауку!
скандал надвигается, точно магнитная буря.
неловкость и раздражение,
когда ты внезапно застаешь меня над стихотворением,
точно стервятника в среде его обитания,
над разобранным трупом антилопы — до мелких деталей,
как мотоцикл в мастерской (миска с болтами,
пятна машинного масла), точно я тебе изменяю,
ворую твое время — и трачу на стороне.
о моя женщина! дикая роза,
аккуратно проросшая в кишках,
шелковые лепестки, благоухание, шипы и смрад
переваренной пищи.
e.t.


* * *

о, жизнь коротка.

игры разума в темноте, искры разума в темноте
поражают и пугают нас, восхищают,
точно огни Святого Эльма
на дюралюминиевом крыле архангела,
попавшего в облако вулканического пепла.
жизнь коротка. короткое замыкание.
бесконечно незнание.
полярное сияние неразумия.
занозы от креста в сознании
наместников и плебеев
пустили необычные, фиолетовые ростки.
но все мечты обречены на провал,
добро пожаловать на муравьиный бал,
на маскарад детей, наделенных свойствами чудовищ.
но это не так уж и плохо —
быть трутнем для компьютерных пчел.
быть таким, как все.

-

не улыбка, а завлекающий оскал
срывается с плаката, как удар молотка по зубам,
выдержит керамика? — выдержала!
район бродячим фокусником в нашивках фирм и реклам
сворачивает из мусорного ветра —
из вощеной шелестящей бумаги —
целлофановую розу ветров.
я не хочу быть таким, каким все. я не готов
бесследно раствориться
разумным кристаллом в кровавых борщах эпохи,
обнажить тавро на бледно-розовой коже под пухом — «лох»,
спрятаться в паспорте, в статистике, «чик-чирик, я в домике».
но эта невыносимость, и свобода, и громадность бытия,
и ночь, как закисший глаз, зацветший пруд,
и всплывает в конвульсиях электрическая плотва —
всплывают вверх брюшками мигающие экраны
за шторами и балконами.
фиолетовая чешуя мерцает в глазах.
запеченная рыба с человечьими ногами. в сей час
Босх ближе людям, чем Бог.
e.t.



* * *

сотни канареек и щеглов в ее взгляде 
томятся, точно в тесном вольере на птичьем рынке;
дерутся, поют, щелкают, прыгают по жердочкам,
клюют водицу, чистят яркие перья…
такая спрессованная птичесть и певучесть,
что хочется разогнуть тонкие прутья ресниц,
и выпустить на свободу маленьких химер,
но краем сознания ты понимаешь:
это хитроумный обман, бабочка на капюшоне кобры,
сколько ни щипай себя — ой! —
не проснешься. кто-то щедро обколол
зубные корни души новокаином.
e.t.


* * *

каденции.

весна прокатилась по округе с концертами Шнитке:
грузили старые батареи, мыли окна,
громко сплетничали, мяукали,
и киты чернозема, как черные субмарины,
всплывали на поверхности парков и скверов,
извергали струи зеленого хрусталя
(зеленые капли, точно стеклярус,
цепко застывали на кустах и деревьях),
как хвосты, задирали треугольники асфальта —
плавниковые, черные после прошедших дождей;
и подъезды, точно облезлые гиены, хохотали дверями,
щерили пятнистые морды — сыростью, жимолостью,
а котяры устраивали кошмарные звуковые драки,
поднырливо завывали, точно Брюс Ли
перед хлестким ударом.

-

но — черт! — в такие дни все не по-человечески.
инквизиция логики мечется:
отсырели спички — как же сжечь рыжую вестницу?
а я смотрю на весну битых стекол,
вернисаж мелкого мусора на тротуарах,
выводок пустых заиленных аквариумов
и вижу иные времена, иные нравы.

ноябрь плывет перед глазами:
парад слепых покалеченных статуй,
и оголенные, как провода, виноградные лозы
корчатся, дрожат под током, под ножами садовника —
ржавая арматура в голубых кусках обвалившегося неба —
статуя осени безнадежно разрушена
ледяными варварами-ветрами.
от Колосса остались одни глиняные ноги —
и это ноги дворника Ефима — в валенках с калошами.

-

и наша встреча возле арки случайна,
как пуля, как Господь, как имя для щенка лабрадора,
как и все настоящие Алисы в подопытном мире Кролика.
но жизнь стоит того, чтобы ее повторили,
как молочный коктейль (на устах — белые сладкие чешуйки)
или фильм про волка в расклешенных джинсах.
неважно — с тобой или уже с другой королевой.
это не первый, но и не последний
виток инкарнации. слепая кишка времени
успешно удалена — и декабрь в стерильном халате
клацает и выдергивает шелковые нитки из затянувшейся раны,
точно голодных ворон из мерзлых полей,
и ноют зубы воспоминаний,
скользят мамонтовые глыбы зимних дней,
сияют порезы прозрений.
а мозг прекрасен и юн, как трезвый Есенин.
e.t.



* * *

летний полдень;
крыши домиков по-кошачьи выгибают спины,
иные заборы исполняют танец шиферного живота,
жаркий воздух промаслен и плавится…
так в пустыне созревает мираж морского берега,
усеянного, как зонтами, розовыми фламинго —
в прозрачном чреве пространства
зародышем ракообразным.
люди на остановке — разорванная связка ключей
бог весть от каких дверей.
на планете идет разведка боем, разведка разумом.
в броуновском движении тополиного пуха
вспотевший человек чувствует себя громадной мухой.
красотка садится в маршрутку.
дартс похоти: как это носить на себе — 
в ногах, ягодицах и бюсте
острые дротики плотоядных взглядов?
так обнаженный пасечник в марлевом платье
шагает сквозь парализованную тучу пчел.

-

ты никогда не умела тушить сигареты.
вечно тлеют в пепельнице твои подбитые дирижабли.
мысли о тебе приятно приложить к сознанию,
а изодранное сердце обложить листьями подорожника;
паковый лед бросить на жаркий мозг — как с похмелья
оцепеневшие деревья и головная боль голодных ворон.
вот старая береза — статуя Венеры Милосской,
перевязаны культи веревкой для сушки белья,
и сереют куски серого льда в канаве
(размораживали холодильник) —
кристаллы с запахом сала и куриного мяса.
прорезаются зубы будущего января —
еще не рожден, но грозен, точно седой Ганнибал
с белыми слонами на пароме.
но сейчас луч ловко орудует зубочисткой в листве,
и слоняется в плотной тени каштанов
скверно материализованный
житель завтрашнего дня.
жизнь еще не начиналась — лишь тянется реклама.
и сороки, как базарные торговки,
расхваливают имена главных актеров.
и старый фонарь — сутулый гондольер с гондолой — 
врос в черноил, порос бурьянистой пыльной травой.
и мы с тобой — разломанный надвое ноль.
кривой каменный бублик
высохшей, обезвоженной Венеции.
e.t.


* * *

пыльные деревья глазели на прохожих
из-под нахлобученных на брови кепи листвы.
улица подносила к моему лицу
фамилию палача-революционера,
точно свежевырванную челюсть в граненом стакане
/грязный спирт низких насупленных окон колыхался/.
и незнакомая  птица выглядывала из-за проводов,
будто бельчонок изнутри гитары.
голуби расселись на кабеле в рифму — аб-аб:
клювом и хвостом, клювом и хвостом.
а маленькая низкая калитка на хлипком запоре —
горбатая старуха с бутафорным ружьем,
стреляла мне по коленям тонким собачьим лаем;
и старуха, и ружье закрашены зеленой краской —
для маскировки и травли древоточцев-жуков.
и уморенная, как морена, девушка с коляской
с грацией галеона, груженного тяжелыми слитками серебра,
появляется из-за угла,
а из коляски веселые любопытные глаза
следят за мной — точно хитрый святой с иконостаса
подглядывает за прихожанами.

-

и внезапный запах реки — обнаженный воздух
стаей нимф пробежал, дразня прозрачностью, тайной.
стук кастрюлей, хныканье ребенка.
березы с длинными лебедиными шеями,
скрученными в безысходность, в тоску, в музыку…
что мне слава мирская, когда пацан с тлеющим камышом
крутится возле колонки, точно Черчилль с сигарой?
когда отражения витрин по-крабьи скользят
дребезжащий трамвай догоняя,
когда я запросто ворошу тайники мироздания,
точно муравьед термитники.
когда платаны цвета лягушачьей кожи,
словно начинающие нудисты, стесняются прохожих.
когда моя душа особенная, как граф Монте-Кристо.
когда в дерзких глазах девчонки мерцает ночное вино,
когда достаточно вдохнуть глубоко широкой грудью,
чтобы почувствовать молниеносное счастье — укол
детского шприца понарошку, как в «дочки-матери».
я снова здоров. и сияет улыбка едва е4,
и наглая кошка просовывает лапу в приоткрытую дверь.
я играю с миром, и мир, поверь,
тоже хочет играть.
e.t.



* * *


аккуратно разложены рюкзаки частных домов
с окнами-застежками, бляхами.
автовокзал — чучело акулы, набитое скамейкой, урной,
фантомными объявлениями, расписанием, тоской по океану,
по вкусу свежей крови (редкая ночная потасовка не в счет —
кроме пустых бутылок, засохшей юшки и луж мочи,
ничего путного ночь не принесет утреннему миру).
и зима — белоснежная горилла-альбинос —
горбится на пустыре площади,
выискивает белых блох — снежинок-одиночек,
чешет заледенелый затылок песком на дорожке,
но никто замуж не берет, лишь детвора подразнит снеговиком.
да и кто додумался нарядить жестокую своевольную тварь
в свадебное платье? в фату снегопада
с блестками инея, кусочками пенопласта?
смеху ради? ох и жесток Дарвин райцентра.

-

у них одна душа на пятерых — разведенка-дочь, мать,
маленький болезненный внук и пьянчуга-сын.
и убогое кафе, где днем пауки плетут шерстяные носки для мух,
и телик, полный красочных истерик, новостей, сериалов,
и горький вкус у скамеек в недоразвитом парке —
как у витаминок, когда уже рассасываешь сладость
и начинается горечь запустения, прошлогодних гвоздик,
помет тишины, вроде мышиного на жаровнях.
только ночи здесь первозданны, красивы и ужасны,
как если бы обнаженный мозг — набор ягод: ежевики, морошки,
в костяной чаше подбородка
(трепанировали небо над райсоветом пилой елового леса).
залили — нет, не спиртом, но горькими слезами,
первобытной слизью, звездным смерчем.
e.t.



***

осень - голодная скорпионша
с клейким выводком детенышей на спине:
но никто не приютит ее, не пригреет.
лишь поэт смело протянет руку и скажет: «Сигай ко мне!»
осенью каждый второй если не поэт, то зародыш Гомера:
прошли четыре рыжих недели, без дождей и дрожи.
и каждый третий прохожий ужален роскошным ядом,
и кленовые листья хрустят и шуршат под ногами, точно
чипсы осени со вкусом Пушкина Александра.
а город, а город, а город
исподволь грузно и с грустью впадает в предзимнюю спячку;
дворник жадно сосет никотиновую лапу -
насыщается медвежьим жиром дворовой мечты.
все эти пейзажи - городские, земные, осенние,
с червивыми чертогами и грудами дряхлого золота,
с кривыми гвоздями в полусгнившей раме,
с голым ветром, босиком шагающим по листьям,
будто невидимка по острым ракушкам на берегу моря, -
я никогда не забуду, где бы я ни оказался завтра:
в каком-нибудь раю/аду или на незнакомой планете.
спасибо. спасибо. спасибо…



-1-


окно плавает в чашке с чаем, как поплавок,
и ты опускаешь взгляд в небо,
точно пакетик чая на нитке,
и памятник Ленина еще стоит
с естественно-окаменевшим, замершим  лицом,
как человек-мочащийся по пояс в морской воде,
в граните истории.
а война где-то бродит рядом
минотавром с окровавленным поломанным рогом.
и небритые мальчики дерутся на ребрах.
и бурьян  молчит, по горло плывет в тумане,
и луна на рассвете горько и грустно мычит,
как корова в бедламе,
и осенние лучи косой медью падают во двор,
будто лестница без перил на небеса.
и девушка-оса  жалит меня, усыпляет  живьем,
оставляет во мне прожорливые личинки миров.




-2-


мы в гостях у этой планеты, заскочили на минуту,
перекусить, перебить всю посуду,
переиначить все знаки зодиака,
залить горячим борщом аквариум с рыбками.
иногда запредельно умные фразы
приходят в голову точно
отпрыски древнегреческих философов.
в их афористичных жилах течет и бурлит
солнечная пафосная кровь.
мы на 80 процентов состоим не из воды, но из книг
которые прочли. из сказок и стихов...




***


а ведь каждое перерождение - предательство;
и я ухожу от тебя, скрипя новым сердцем,
как неразношенной кобурой.
оставляю узорчатую кожу рептилии
возле остывающего камина.
знаю, что у тебя не хватит духа ее сжечь.
вот я навеки застыл перед трюмо:
надменный бронзовый жук
с мускулистыми надкрыльями:
мне нужно лететь через сад, прости.
фотографии оставь себе, колдуй,
проводи терапевтические обряды Вуду,
кусай себя за память, как волчица за хвост.
мне же останутся готические улитки воспоминаний.
чья сизая живительная слизь
фотогеничней и волшебней всех оцифрованных даров



волхвов
21 века.

-

расплавить платиновые дужки
уютного сдвоенного молчания.
и что былая страсть? помятые бумажные цветы,
пропитаны сиропом и отпечатками тонких пальцев.
ты опять вложила душу и тело, тело и душу
в авантюриста, беглеца, временщика, но ты же знала.
это моя дурная привычка - сжигать корабли
вместе с воющими, скулящими рабами в трюме.
заражать женщин прозрачностью, летучестью.
о боже, как же завораживает расцепка вагонов миров!
и все, что я тебе скажу на прощанье - ложь.
и она теряется в толстых слоях грима,
а все твои слова - подтаявшие пломбиры
с мелкими швейными иглами внутри.


-

но я не хочу твоего мороженого, спасибо.
женщина в песках - не моя судьба,
и кто-то делает первый шаг,
и брезжит рассвет вместо расстрела;
и все наши стрелы подписаны: свадьба сестры, Крым.
даты ржавых наконечников Амура,
клинический анализ первого поцелуя, свидания,
зубные щетки, дурацкие магнитики из Египта,
все беспощадно идет в переплавку,
в беспомощный комок ненависти, обиды, негодования,
хитрой нежности и надежды...
а на съемной квартире вспученные обои с розами
еще мечтательно раздуваются, как паруса.
истертые шипы, как карандаши, шепчут "пиши".
и манят вылинявшие лепестки - но это не для меня.
химера с раскрасневшимися глазами
и сжатыми кулачками, выпячивает подбородок,
грудь - соблазняет, ждет объяснений,
но постель уже размагничена,
и металлические призраки со вкусом зеленых яблок
парами выплывают в распахнутое окно.
каждое новая жизнь - это забытый ты.
будущее - неотвратимое предательство прошлого.
боже, сколько же нас без вины виноватых...

***
а вечерняя улица околдована ранним закатом,
точно ломом раскололи красную льдину;
улица зеркально червива прошедшим дождем,
видно, как и где сшивали небо с асфальтом,
скобы, дыры, полумесяцы, швы, следы шагов,
и деревья, будто легкие невидимых гигантов,
наполняются воздухом, птицами, моросью,
и не сразу поймешь, кто из нас больше живой?
я или тополь, сероликий индейский вождь
с бизоньими костями, вплетенными
в деревянные волосы,
с выбритыми висками.
и закат отражен в стихах,
окнах, зрачках, днях,
водяные знаки на купюрах Господа,
косо скручивающие в свитки,
заверенные цветением акации,
с казначейской небрежной росписью
мокрых ветвей,
с не отмеченной суммой смысла -
сам напиши, во сколько созвездий
оценишь прошедший день?
-
а сегодняшний вечер слегка простужен,
шершав грустный кашель ворон,
сверкает, как прозрачный кусок угля,
аура прошедшего дождя,
и проспект Ленина - неразорвавшийся снаряд эпохи,
войны второй мировой,
и по капселю бодро стучат каблучки -
плывет ладьевидная девушка с зонтом,
и каждая минута - терпкая точка невозврата
с коричневым привкусом грейпфрута,
собирает и вновь разносит нас на атомы,
как фланирующая стая серебристой сельди,
и я ежечасно сохраняюсь
в сверхкомпьютерной игре
на выживание /зачеркнуто/ на тайную жизнь.
так свесившись с борта тихо летящей лодки
зачерпываешь кистью мягкую плоть реки,
о боги, и вдруг зажигаются огни,
каменные горгоны накрашивают веки пламенем, неоном,
но мой взгляд бесстрашен и миролюбив,
как меч, навеки вплавленный в ножны,
прихваченный сваркой в агрессивных местах.
и не нужно мне столько жестокости, забери.
сними с меня эти темные доспехи, Господи,
я хочу искупаться в море...
в отвесном море заката, тихой любви.
и не утонуть, не захлебнуться, как Барбаросса,
в завтрашней росе...


***
любимая, дай мне таблетку
анальгина; туман туго обмотал
треугольные головы горам,
точно влажными полотенцами,
легчайшая боль неба, мелкая, незаметная,
как подъязычная кость колибри,
и виноградники разлаписто тянутся
по каркасам и шиферным заборам
карликовыми истощенными драконами
/больны осенним рахитом/,
усыпаны сладкими пыльными ягодами,
и грузчики, кряхтя и потея,
уже вносят в прозрачные чертоги воздуха
трехметровые портреты осени,
забрызганные грязью, глиной
грибными спорами,
а осень в кровавых от ягод ботфортах
с нами-статуэтками  на ладонях
позирует возле ржавого лимузина
с выбитыми стеклами...










Литератор из Харькова.

Публикации в периодике и сети:
"Сибирские Огни", "Новая Реальность", "Ликбез", "Плавучий мост",
"Южное Сияние", "Вокзал","Белый ворон", "Квадрига Аполлона",
«Кольцо А", "45параллель", "Этажи", "Приокские зори", "Textura.by"
"Зарубежные Задворки", "МК.ru", "День литературы" "Флюгер",
"Порог", "Харьковский мост" и др. Скопления стихотворений:
"Сад брошенных женщин" 2013, "Огнем, мечом и нежностью" 2014,
"Сумеречная земля" 2015. "В иконе из трав" 2016
Лауреат нескольких международных конкурсов.