Поля расплаты

Вячеслав Пасенюк

ПОЛЯ РАСПЛАТЫ
(из книги «Расположение звёзд»)

*
Ночью стучат колёса – днём ничего не слыхать.
Бурную зелень хаоса
в рамках не удержать.

К тихой воде припавши, пьём как в последний раз.
Слой исторической каши
дорасхлебают без нас.

Ложки в кулак зажаты, взгляды ушли в песок.
Нам ли светят Стожары,
взятые на волосок?

Сбитые в ком мгновенья больше уже не живут.
Сложенные поленья
в плотном огне плывут.

Ночи окаменели в каменных башмаках.
Наши мосты взлетели,
рассеялись в облаках.

Сколько съедено соли! – столько в природе нет.
Взятые нами доли –
дали, где канул свет.

Шмат голубой планеты, кус золотой земли.
После какой победы
этак сады расцвели?

*
О, шкраб! Шкреби, скрипи,
шкорябай мелом доску.
Слетает текст с руки уже не мясом – костью.

Учи, учи, учи
не их – себя, уродца.
В пустую грудь стучи: авось, да отзовётся.

Как сорок лет тому,
слюнявь чернильный грифель –
не сердцу, так уму на сколько-то там гривен.

Из класса в класс ползи,
глаголь, диктуй, зараза:
май дарлинг…мон плезир…(Нога в душе завязла).

Гордись, гордись, гордись:
ты классик, антик тухлый.
Трудись, трудись, трудись, не муж, но тюха тюхой.

Терпи, терпи, терпи,
глуши зубовный скрежет.
Корпи, корпи, корпи, покуда не забрезжит.

Пока не рассветёт
и для тебя, кормящий,
несущий ложку в рот и мимо проносящий.

Тверди, тверди, тверди
дремучие глаголы:
как хлеб, прижми к груди и донеси до школы,

где неуч, сосунок,
ломаясь, изгаляясь,
тебя сгинает в рог, чтоб  веселей гулялось.

Согнутый в рог, труби:
услышат, не услышат, -
ты, главное, терпи, пока тебя колышет.

*
не будет конца затменью что с этим делать уму
меня предают забвенью и я предаюсь ему

как в солнечное сплетенье ударят и ты не ты
а чьё-нибудь рукоделье воздетое на персты

мерцающий день рожденья как чей-то наёмный взгляд
и в полосу отчужденья – заползши – не будешь взят

сюда не вползать – вторгаться за горло рукою брать
требовать репараций вплоть до съеденной буквы ять

истина вне интернета не более чем пустяк
умник вне интернета не  более чем дурак

сеточка паутинка время тебе царить
время играть икринкам невидимым сором сорить

призраки ваша сила ваша вошла и взяла
во имя отца и сына и доброго духа зла

*
Изжившие себя места
Перекликаются негромко: так в исторических романах перекликались сторожа.

В гнездилищах ещё шуршат
остывшие навечно перья. Окаменевшее доверье
на капищах застыло в ряд.

Мы ничего не пропустили:
ни первых, ни последних действий –
летевших и скользивших в мыле стечений и несоответствий.

На пастбищах трава гудит:
ей наши сны давно не снятся. Всё туже кладбища теснятся:
на каждом тесно, как в груди.

*
Друг переступит середину века, а ты умрёшь сейчас.
Отставь стакан искусственного млека,
мгновеньями сочась.

День отодвинь на середину круга и сфокусируй взгляд,
все мелочи беря предельно крупно:
число, предмет, уклад.

Ему дано, ему ещё воздастся – ты получил сполна.
Не различит ни знака, ни указца
промёрзшая спина.

Всмотрись в лицо, простое, как на снимке.
Накат времён упруг.
Не ужаснись увиденному в дымке:
да  не отпрянет друг.

ИСТЁРТЫЕ РИФМЫ

Самописец, скворец, стихотворец…
Кто бы спорил – я спорить не стану:
выпью чёрного с белым растворец
и листаю, листаю, листаю –
осень, книгу, заветную долю…
Лишь бы тихо - вот так – шелестело
в веке прошлом, в заброшенном доме,
где себя перепрятало тело.
Перетрогаешь бывшие стены,
переметишь крестами сознанье,
но не выйдешь из заданной темы:
слово найдено – это сползанье.
Не удержано скользкое небо,
и скала обнаружила мякоть.
Ты не просишь ни зрелищ, ни хлеба
и стыдишься смеяться и плакать.

*
Тот, кто кроил предметы и вкладывал в них душу,
утратил все приметы, смешав с водою сушу.

Что остаётся в мире? Как видно, ровно столько,
чтоб не сровнялись гири, держалась неустойка.
 
Вовеки не заплатим и потому вовеки
ни чёрта не загладим от альфы до омеги.

Пусть будет то, что будет, и то, чего не будет.
Придут другие люди, сошьют другие будни.

Кто новизны возжаждет, пусть гложет наше тело
и жидкой кровью нашей упьётся до предела.

*
Покинув песню, прилетает ворон –
чернеей, чем в песне, чем в поэме По,
поскольку заинтересован кровно,
чтоб нам с тобой поддакивал топор.
Не жить легко и не любить легко,
однако что ни сон – дома и гнёзда.
Пока прорубишь в небесах окно,
из топорища – корни, точно гвозди
негнущиеся,  прут и проникают
в слои земные, в жировые складки:
к любым исходным с ходу привыкают,
и наступают родовые схватки.
Ломоть отхватишь круговым движеньем –
он тут же станет памятью семейной.
Между мгновеньем Божьим и мгновеньем
твоим или моим – разрыв Вселенной.
И только вечное воистину ужасно…
Земле плевать, что деется с людьми:
своею смертью давится…Не жалься,
а всё, что можешь, до утра продли.

*
гнутся сани а кони кони – в мыле в сале
считай что в коме
гей дончане чего мычите все домчали
и вы домчите
между рыбой и скользким мясом вот он выбор
не дрогни разум
между дном и худой покрышкой тёмным сном
и чужой подмышкой
русь ушла за холмы и реки к нам клешня
протянулась навеки
механическая такая ни полушки
не предлагая
русь ушла и не обернулась тишина с тишиною
сомкнулась.

*
Страна, откуда гной, злобя и нагнетая,
прёт газовой трубой, -
какая ж ты Святая?

Наперебой, взахлёб
клянёшь, клеймишь, клевещешь
за то, что не холоп, в твои не лезу клещи.

Как жилка на виске,
дрожит вопрос: Исусе, откуда на москве
такая прорва гнуси?!

В густом чаду стряпни когда же ты уймёшься, -
страна, прими стрихнин
или поди умойся.

*
Звучит не шатко, звучит не валко: Сухая Балка, Железная Балка. Сухим составом, клеймом железным всё обозначено, как отрезано.

Эти просторы – отсюда в небо.Эти растворы – душа и нега. Сгинули скифы, гунны накрылись – мы съели мифы
и в плоть внедрились.

Пласты удачи – пласты растраты, поля подъёма – поля расплаты. Жизнеподобны наши стоянки: ставки, и стыки, и полустанки.

Сухое древо, железный выход, степное бремя, слепое лихо.
Сто лет - в наборе, в союзе, вкупе – в сплошном мажоре
у ведьмы в ступе.

Нагородили столбов и стойбищ, понаплодили зелёных поприщ. Теперь ни с места: нас не отселят ни гром небесный,
ни грюк подземный.

Мы в той истории, где всем не тесно, где непристойное
взбухает тесто.
А вы скитайтесь от даты к дате – а вы стекайтесь к гранитной хате.

Поводыри, вожди, мессии…Перебери, возьми по силе.
А не найдётся – не промахнёшься: жизнь – это дождь,
с дождём – пробьёшься.
*
Каждый может плакать о своём,
и смеяться тоже дозволяется.
За основу битый день возьмём,
если дом до срока не завалится.
Приходи и вместе помянём
названное сдуру днём рождения.
Мякиш беспощадно разомнём –
чтоб и духу не было брожения –
залепить изложенное вдоль
и столбцами, как бы чин по чину.
Сгусток, может быть, не худших воль
породил нелепого мужчину.
Вот, припавши к вогнутой стене,
он глядит на небо молодое,
растворяясь в собственной слюне,
умаляясь вдвое или втрое.
И пока он не сошёл на нет
и рукою опереться ищет,
что-нибудь скажи ему вослед,
чтоб вместилось в бывшей головище.

*
Побрякивая крестами и членистоногими звёздами,
охотник смеётся над нами –
над должниками злостными.
Замерев, припадает к прицелу и снова давится смехом.
Он диктует державную цену
отщепенцам и неумехам.

Это случай в тугой фуражке, -
под кокардой набрякло презренье
к ожидающим новой поблажки,
словно средства от облысения.

Всякого рода зелень кругами ходит по миру.
Вечный сюжет неизменен,
как его ни препарируй.
Другими покуда занят и вроде бы не следит, -
охотник отлично знает,
где мы с тобой сидим.

*
если сквозь игольное ушко поглядеть внимательно небыстро
и туда куда стекает день и туда откуда ветер дует 
разглядишь немало величин множество затейливых штуковин –
на тычок напяленных личин наслоенье тысячи оскомин
козье стадо и проход коров
муравьёв снующих по задворкам
до краёв заполненных дворов
не подвластных никаким разборкам
взгляд не отводи ещё смотри
в том ушке вместились все верблюды
прижились пустынные приблуды –
каждый с заводным ключом внутри
каждый вёз да видно не довёз
на горбах на плюшевых пылища
под ногами золотая тыща
выброшенных на помойку звёзд
лезвия изъеденных ножей
ржавчина отсюда и досюда
посреди разобранных путей
брошенный вагон в котором худо

*
Неба полоса.
Синие леса.
Вечер и восток.
Ветер и песок.

Тихий скрип колёс.
Воз и новый воз.
Ни живой души
в золотой глуши.

Пылевой поток,
сбившийся в комок:
сколько нас в комке,
будто в кулаке?

Камень и тоска.
Город из песка –
мёртвым и живым,
близким и чужим.

Ворон или ночь
речь уносит прочь?
Тело и слеза.
Прах и небеса.

*
труха проникла в требуху не то что в тело
язык и тот как бы в пуху мысль обомшела
в какие словари нырнуть какого толка
дабы чего-то там ввернуть иначе – колко
иначе режет без ножа и вот зарезав
разделывает не спеша без интереса
распластывает требуху не то что тело
язык молчит: ведь он в пуху мысль обомшела

*
давай давай давай пока живём и дышим
пока ползёт трамвай и не сползают крыши

какие города в них чередой музеи
но к чёрту на рога уходят моисеи

с собою не зовут ни тот народ ни этот
ни пламенных паскуд
ни хладнокровных деток

всё трижды началось и трижды повторилось
пока не извелось пока не измельчилось

земле невпроворот а воздуху тем боле
зовущие вперёд заткнулись бы вы что ли

средь брошенных полей в чаду былых дерзаний
чей светится дисплей чей воет синтезатор

*
Сидящие на остановке, сейчас же вставайте:
не ждите, не уповайте, ступайте по бровке,
но можно не разбирая,
по всей ширине растекаясь –
до самого чёрного края, оскальзываясь, спотыкаясь.

За вами никто не прикатит, неужто не ясно?
И вас не возьмёт, не прихватит
на действа и всякие яства:
отмерены яства и действа достаточно скупо –
в избытке проросшая тесно картошка и смертная скука.

Следите за солнцем в зените,
ступайте, пока не стемнело,
пока не слетаются птицы выклёвывать остервенело
зеницы. Ступайте, гребите до той или этой границы.
Меня же в расчёт не берите: я тут прозябаю за дело.

*
Хата моя
трещит и ползёт по швам.
Ну? Кто кого – в последней неспешной гонке?
Я ли первым  скопычусь, хата ль накроется чем-то
более вечным,
чем черепица и шифер?..

Кто б спрогнозировать взялся
в пределах отсюда дотуда
гремучий исход нашего мезальянса?
…мебель, зарытая в полночь,
разбитая в полдень посуда…
Бывшее тёмным наконец-то становится ясным.

Воды смыкаются, распростирая гладь.
Воды сомкнутся, словно того и ждали,
чтобы с одеждой и пуговицами вобрать
самую близкую близь
и самые дальние дали –

с этой рукою, ползающей по листу,
с этою мыслью, карабкающейся, скользящей
не по дереву даже –
по раздрызганному кусту:
не нашлось для меня натуры
позабористей  да поизящней.

Обобрали вверху и внизу, в небесах и на суше.
Голубое окно мы прогрызли,
протёрли в потёмках:
круглый глаз, обращённый куда-то наружу,
где должно по-иному крутиться
обозначенное в путёвках.

К Понту Эвксинскому
наши понты не приложишь.
Нас застали врасплох, засыпали неаккуратно:
чем попало закиданы мы
посредине гульбищ и торжищ,
сброшенные со счетов, забытые многократно.

*
Друг друга не видать, как ни тянись,
ни всматривайся в брошенное время.
Под нами – Меотида…Танаис…
А что над нами? Что над нами всеми?

Ты есть, поскольку где-то быть должна,
иначе слово несоединимо,
не оживает, а лежит лежмя –
нет ни огня над ним, ни даже дыма.

Не ждать утра, а выйти напрямик:
мне показали дом и номер дома.
На север сдвинуть призрачный ледник,
и, может быть, восстановима норма.

Тут самый свод небес, считай, плешив.
Сквозь всё пропущены такие тросы!
Герасим ведал, потому спешил –
мы ж учим наизусть отрывки прозы.

Песок не знает, что сказать воде.
Сниматься с места значит ли сменяться?
Все постарели, даже ночь и день,
а мы находим время сомневаться.

*
Я всё имею, всё под этим небом,
и более того –
я им самим в беспамятстве владею,
да, небом сотворенья моего.

Как разрослась и без того большая
над телом голова,
и кажется, летит чугунным шаром,
летит и знает, что права.

В ней светятся ничтожные пылинки,
и каждая на ощупь тварью тварь, -
когда по ним справляются поминки,
не Библию читают,
а Букварь.

Из всех понятий понял только три:
трава, огонь, земля, -
все остальные
вам завещаю, может быть, поймёте,
азартно выдувая пузыри.

*
И мы пойдём - по утру и по дню,
туда, на голос райских песнопений,
и нас никто – увидишь – не окликнет,
не бросится – увы – наперерез.

На переезде погляди на север –
оттуда нет ли новостей крылатых?
Я погляжу на юг – и двинем дальше,
теперь недолго: поле – перешли,

а жизнь тем боле, говорю, тем паче.
Мы деньги прятали, теперь не прячем.
Теряли деньги, голову, но что-то
мы сохранили, знать бы только что.

Луга цветут, они всегда цвели,
а мы с тобой, к несчастью, забывали
их навестить и сердце разбивали,
но даже камнем не могли разбить,

пока оно само не раздвоилось –
на завтра и на пошлое вчера,
оставив нас…Что делать нам сегодня,
искусственным дыханием дыша?

Пойдём по утру и пойдём по дню,
потом исчезнем в облаках цветочных,
а вечера для нас не будет, ночи
не будет тоже. Вот и хорошо.

В дебрях Лугандонии
2011 – 2014










Вячеслав Пасенюк

ТРАВКА-БУКВИЦА
(Из книги «Зябнущий огонь»)

*
Дорога времени крута: не подберёшь лекала.
Займи терпенья у крота, не мудрствуя лукаво.

И не цепляйся за кусты,
за выступы желаний:
бессмысленно кровавить рты
в процессе изживаний.

В том есть, поверь, особый смак,
чтобы утратить стрелки:
ведь дабы тик менять на так, достаточно тарелки.

И боже правый упаси, к концам сводить начала:
рубахой честно паруси, дожёвывай мочала!
 
Куда ни глянь, всё лавр да лавр –
награда измельчала.
Ты попроси за все дела слепую ветвь анчара.

*
Живущие в мире моём стихов не читают.
Читающие стихи в мире другом витают.

Небо над ними одно, а, кажется, два,
несовместных.
То-то оно и оно: стечение неизвестных.

Дрогнули и потекли, друг друга не задевая,
две вырванные земли –
живая и неживая.

Два сложенных вдвое листа:
лицо подпирается текстом,
пласт воет из-под пласта, -
кому из них более тесно?..

В том мире, где я пишу,
другие живут и дышат,
рис ревнуют к пшену, а не к каким-то виршам.

В том мире, где ты живёшь
и даже дышать изволишь,
бросает от белого в дрожь, и белое ты изводишь.

*
Распихаю глупость по карманам,
дуну в левый, дуну в правый ус,
научусь довольствоваться малым –
непомерным счастьем захлебнусь.
Из проулков выйду на просторы:
ничего не надо затевать.
Пролетит, не задевая, скорый,
слишком скорый, чтобы задевать.
В ритме подвернувшейся удачи,
обретя испытанный размер,
стану думать, понимать иначе,
словно больше не грозит прострел,
словно больше не сожмусь в комочек,
не закрою опустевших глаз…
Сколько я напутал, наворочал,
наточил затейливых баляс!
След чужой, а мне пришёлся впору:
где-то под гору, а где-то в гору –
приноровясь, попадаю в шаг,
над собой распластываю стяг. 

*
Я говорю: есть люди неба. И добавляю: есть люди земли.
Из тех и этих сложилась планета,
те и эти в неё легли.
 
Я говорю: мало у неба людей –
у земли людей много больше,
если ворон не считать и в расчёт не брать голубей,
жизнь которых короче, а кажется – дольше.
 
Предки мои не превозмогли земного,
почву наращивая собой:
в суглинке и в супеси очень много
того, что стало моей судьбой.

Некоторые имеют при себе крылья –
им улететь ничего не стоит…
Здравствуй, моя слепота куриная,
пастушья сумка, пырей-раскольник.

*
Память тоже чем-то кормится,
вот коврига, подкрепись: расковыренная хортица,
исковерканная высь.

Хлещет-прёт национальная
не идея, а судьба: что ни чарка, то отвальная,
вы –отсюда, мы – сюда.

И пошли дела алчевские: трубы-колья вбиты в грудь.
Не прочертят лобачевские
светлый шлях куда-нибудь.

Пригвождёнными ладонями
отдаём себе салют. В мёртвом сердце лугандонии
автоматы гимн поют.

Сдвинув головы железные, погружаемся в бетон.
Лесополосы облезлые слёзно пялятся вдогон.

*
Самолёт свечой поставят,
день осветят так, что вздрогнешь, -
враз от мелочей избавят,
выжигая в небе проплешь.
Это дикое сиянье в нежном поле отразится –
позабытое сказанье с новой силой исказится,
выворачивая смыслы, истины рубя под корень,
чтоб над головой не висли:
наш ландшафт без них просторен!..
Догорят остатки крыльев,
расплетутся очертанья, -
нескончаем данный триллер
из преданья и рыданья.

*
Я прожил жизнь? И смех и грех.
Я проклял низ, теряя верх.
Низ – это вес хурды-мурды,
живущих здесь зовут на ты.
Верх – это воск и тень крыла,
подъятый мост – глава угла.
И ты открыт, и ты отверст –
на весь зенит один как перст.
На двух листках с деревьев двух,
на лоскутках осенний дух
светло слетел – я проследил,
но выше дел моих и сил
был пламень тот, свеченья миг,
свободный ток, воздушный сдвиг.
Есть божий мир, в нём божий пир.
Что делать, брат, коль ты отъят…

*
Есть такая травка – буквица…
разлюбезная трава,
сотрапезница и спутница
тех, кому нужны слова.
Гордо вскинуты султанчики
из соцветий рядовых –
выбросы или фонтанчики
неких литер роковых.
По лесам, опушкам, зарослям
тянут стебель изо всех,
чтобы в мире многоярусном
не оставить нас без вех.
Не покинув нас без истины,
рдеют, собраны по пять…
А на буквах, что написаны,
ничего не настоять.

*
Всё – привычное, ничего – понятного.
Есть движение, но оно попятное.
Кости скрипнули, или двери скрипнули?
Нервы вскрикнули, или книги всхлипнули?
Дело сделано, тело съедено.
Вроде ужина, память скушана.
Старый хрыч, не мычи, не хнычь.
Есть и прочий харч, не кричи, не плачь.
Хрум, да хрум, да хрум доедая хмурь,
Вглубь уходит ширь: не тушуйся, хмырь.

*
Башка не башня: покивай башкой,
всегда вчерашней и всегда с тобой.

Носи под мышкой, спрячь её в карман,
ходи с одышкой, разгребай туман.

Ходи с оглядкой, с верой в порошки.
С башкой накладно, лучше без башки.

С утра громоздка, к вечеру скала, -
так в чём загвоздка? Сдёрни со стола!

Пусть катится, проваливает пусть, -
путь скатертью затвержен наизусть.

А ведь была когда-то головой, -
куда плыла, пылая головнёй?

Я напевал, собой повелевал,
в провал плевал, желанием пылал…

Прощай, юнец, не нарушай режим.
Тот молодец, кто голову сложил.

*
На улице выше нуля,
в сознании выше рубля,
и это не мало.
Ты, повесть, лежишь со вчера, -
сними напряженье с чела,
как прежде снимала.

Хоть что посули декабрю,
ему, как тому дикарю,
всё будет в новинку.
Я тоже хотел бы сплясать,
и мне посули показать
поярче картинку.

Я верил и верю слезам.
Не сложно читать по глазам –
по буквам сложнее.
Имея чего пожевать,
не знаю, чего пожелать,
а это страшнее.

Перстом у виска не крути
и воду в душе не мути, -
машинка сломалась.
Плечами устав пожимать,
плоды перестав пожинать,
замри над словами.

*
Рвись, душа, напополам,
вновь дрожи под приговором.
Вот и дожили: по нам
ходят курвы с триколором.
Лихоглазые пришли,
порченики воцарились:
подсчитали барыши,
в нерушимое вцепились.
Угроватые, возгривые,
киловатые, шедливые –
плевелы взамен зерна, -
где ты их нашла, страна?
Над собою вознесла
и сама им в ноги пала,
или эта полоса
тоже часть дурного плана?
Чьё проклятье на тебе,
от чего ты очумела?
Эти знаки на стене –
передела? запредела?
Что же ты нагородила
нетрезвеющей рукой!
Золотая середина
заполняется трухой.

*
Еле теплится огарочек:
что он, бедный, перебьёт?
Вот и нам с тобой подарочек –
эта ночь и этот год.
Позабыли, что мерещилось
в молодом полубреду:
что смыкалось, перекрещивалось
на бегу и на ходу.
Слабо светит наша свечечка:
это свет или судьба?
Ни привета, ни советчика,
ни фонарного столба.
Потешались над огарочком,
мамой сунутым в ларец, -
вот и стал он нам подарочком,
самым верным под конец.

СМОЛЕНСК. 1967

В пылу льдяных погон и снежных эполет,
нет, не иди в обгон ни зим своих, ни лет.

Я пальцем пробегу по клапанам забот,
и рявкнет перегуд, прольётся перебор.

А под мостами Днепр так подвенечно тих,
что каждый блеск на дне читается, как стих.

Собора мощный лик и стан костистых стен –
всё помолчать велит, над сердцем не хрустеть.

Снимая слов навар, стою смиренней мер,
как будто виноват за всех, кто тут шумел.

СЕВЕРО-ЗАПАД. 1984

На велосипедах в Райгардас,
где в небывалом кратере
сосны вскипают кронами,
к нам с тобой устремлёнными.
Всё у нас под ногами,
смотрим на лес свысока:
нас с тобой понукали –
любим и мы помыкать.

На велосипедах в Райгардас,
где неземные ракурсы,
где этакое примерещится,
что долго придётся открещиваться.
Кто и кем тут наказан?
Провалилась земля сама:
словно стоишь над газом
и медленно сходишь с ума.

На велосипедах в Райгардас,
чтобы к обрыву подкрадываться,
чтоб в мозгу отложилось вензелем:
вот это и есть поэзия!
…мы же щепки швыряли,
небрежно роняли фразы…
Больше там не был ни разу
и попаду едва ли.

МАКЕЕВКА. 1990

Канареечных цветов под вишнями
домики, столетье пережившие,
переползшие, передрожавшие,
чёрт те как эпоху переждавшие.
Льётся шлак с обрыва, льётся лавою
в зеркало вечернего ставка.
На вопрос – так что же в жизни главное? –
не отвечу я наверняка.
Видишь: пальцем огненным проводят
по откосу борозду крутую
строчки многозначащей, навроде
той, что в книгу вписана святую.
Прежний код в речениях немногих:
мене, текел, упарсин…
Упаси, Господь, до новых –
с пышным караваем – именин.

ЗАХОЛУСТЬЕ. 1999

Ни манны небесной, ни Олимпиады,
ни сплетницы местной не жду и не надо.

Уже неуместно, уже неприлично
ждать светлых известий и сладостей птичьих.

Сбылась, устоялась, в себе укрепилась –
и милая  малость, и малая милость.

Кропай, благоденствуй, в угробленном мире
из множества действий держись за четыре.

Что толку кривиться, строку вычленяя:
слагая крупицы, кроху вычитая?

Куда торопиться, кого упреждая:
деля на страницы, на что умножая?

В глуши огорода, в пучине всевластья
ни нового года, ни нового счастья.

Я многим не нравлюсь – с лица ли, с изнанки.
Не жду и не маюсь, закончились жданки.

*
Хоть воском, хоть слюной, хоть хлебным мякишем,
но надо было прилепиться
к холодному ли телу государства,
к церковному ли хору,
к партийной сучьей аббревиатуре –
к чему-нибудь, что больше, чем ты сам.

Тогда особый круг с особою ужимкой,
набором штучек, лозунгов, повадок:
в своём кругу – в своей полощешься тарелке…
Да взять хотя бы околоток:
войти с душой в проулочные свадьбы,
крестины, похороны с мордобоем…

Никто не виноват, дружок,
что не с кем сплюнуть, не с кем вякнуть:
не записался ты в кружок,
а – тихо закатился в ямку.

*
Аристей, сын Каистробия,
родом был из Проконнеса, -
заболевши клаустрофобией,
улетучился повеса.
Перейдя в иное качество
из гражданства именитого,
отчебучивал чудачества –
кто б ему не позавидовал?
То есть дважды воскресающий
из смертельного полона,
он не посрамил, товарищи,
дела батьки Аполлона.
Что поэм его касаемо,
крыто мраком, шито мороком, -
хоть бы две строки! те самые,
что всегда бывают дороги…

*
Наёмник речи –
не ландскнехт, не рыцарь, -
ремесленник, надомник, строк сучильщик,
корявых строф вязальщик бледнолицый,
убогих мятежей зачинщик.

Неходовой товар –
твои изделия:
не прокормить семью и не поднять детей.
Вокруг тебя тщедушные растения –
материал для будничных сетей.

Кто нанимал тебя?
Кому воздастся
за сманиванье смирного мальца?
Кто выплыл из чудесного туманца,
пообещав не бросить до конца?

Ах, небожители,
творцы видений,
аэды из сказаний и легенд!
Что делать нам, создателям изделий,
на кои спроса не было и нет…

*
Свет не включен, дом изучен: и впотьмах как наизусть.
Этот текст не лес дремучий, - отключили? Ну и пусть.

Продвигаясь не на ощупь, огибая табурет,
ощущаю, чую толщу – стены зим и стены лет.

Дух живучий, год ползучий, дым едучей тесноты
исчезают в неминучей протоплазме темноты.

Лоб не стукнется – упрётся в ожидаемый ответ:
не иссяк ещё – вернётся первобытный сверху свет.

2011 - 2014
Донецкий террариум