Остатки воздуха

Вячеслав Пасенюк                Остатки воздуха, СЧ№69
ОСТАТКИ   ВОЗДУХА
(1964 – 2014, или 2014 – 1964)



Мы тоже были и тоже пели: слова ловили, а те шипели
и не давались, не приручались. Куда девались? Когда прощались?
Дни улыбнулись, и за вещами мы не вернулись, хоть обещали.
Меняли свечи, листву меняли. Линяли вещи, слова линяли.
К избитой теме вновь возвращались: как души в теле, не помещались –
ни в том объёме, ни в этой раме, ни в первом томе, ни в сотой драме.

2
Тишина, прохлада, время – всё в одном ряду.
Сеем семя – всходит племя. В том ли мы году?
Сумрак, тишина, прохлада, время без часов:
ничего ему не надо, даже голосов –
волчьих, птичьих, человечьих. Сумрак без имён –
всяких, вечных и невечных: долгий перегон.
Нет, недолгий, если мерить жизнью и судьбой:
верить, херить, снова верить. Старче, что с тобой?
Ты куда запропастился, в кому, что ли, впал?
Перестыл, перепостился, перепочивал…
Примостись к столу, к беседе сердца с тишиной.
Ты не умер, и соседи живы за стеной.
На печаль садятся мухи, много серых мух,
это потому что духи испустили дух.
Следом перемёрли пчёлы, выдохся союз.
До чего же ты учёный! – я тебя боюсь.
Как собрание курьёзов, целый день прополз.
У матросов нет вопросов, значит, ты матрос.
Хороши твои картинки, шелест парусов.
Завершаются поминки выдачей призов.
До чего закат помпезный, душный колорит.
Сердце у тебя, болезный, больше не болит.
За спиною – день без света, ночь без темноты.
От кого ты ждёшь ответа, если это ты?

3
О соловьях не буду, не стану, умолчу.
Вот вымою посуду, рубаху замочу.
О соловьях не надо – не стоит, не тверди.
Вот наведу порядок и сяду взаперти.
Пусть соловьи лютуют, ломая голоса, –
за что они воюют, о том сказать нельзя.
У нас свои делишки, свой подлый оборот:
подсобери нервишки, дай сердцу укорот.
Гитара-хромоножка в провинцию уйдёт,
лазурная обложка селёдку обернёт.
Под ноги ляжет правда, а рядом встанет труд.
Мы вспомним имя брата, которого распнут,
и скоро позабудем, не поглядев туда,
где пресловутый пудель черней, чем чернота…
Теперь мне вдохновенья, как встарь, не разыграть,
теперь стихотворенья из дыма не собрать.
А было: видел ясно заветные врата,
уже рукой тянулся к тяжёлому кольцу.
Не ведал я, признаться, как это далеко:
как трудно достучаться – достукаться легко.
Ни молодость, ни юность не надо возвращать:
мы с ними разминулись – пусть теплятся в мощах.
А наш простор застроен, до края заселён –
и праха удостоен, и пухом занесён.

4
Тут отторгнут, там отвергнут, но скажу тебе в финале:
помнишь, как портвейн и вермут нашу душу забавляли?
Ах, какого мы валяли замечательного ваньку,
из каких словес ваяли хату, хутор и диканьку!
Ах, как славно пролетели сверху вниз. С носка на пятку –
как наглядно просвистели серой мордою в десятку…
Кто меня уполномочил спорить с мировой судьбой,
если я кругом подмочен и подпорчен статус мой?
Упразднённые понятья, плетево координат.
Приглушённые проклятья никого не убедят.
Упрощён порядок смерти – усложнён порядок жизни.
Сколько нас на белом свете! –
набежим – ты только свистни.
Памяти на всех не хватит: кто-то должен уступить –
умереть в своей кровати, на олимпы не всходить.
Тыщу раз я упомянут в государственных бумажках,
что, наверное, не канут в исторических промашках.

5
Некая жизни часть шасть и ещё раз шасть –
сгинула за углом, и никаких потом.
Как мы хотели впасть: падать – такая сласть!
Веру и ересь взвесь, – что перевесит днесь?
В чаше одной – хруст напрочь засохших чувств.
Чаша другая – в ней бывшие мысли дней.
Что ты хотел сказать, дабы в одно связать?
Что ты хотел от слов – от скрученных втрое узлов?
Тут выпирает кость, там пробирает злость.
И по живому жесть режет во дни торжеств.
Тянет и тянет туда с преданностью слепой –
в перелинявшую даль с выцветшею судьбой.
Там ещё киснут в углах и поджимают хвосты –
недоиспытанный страх, недорасхлёбанный стыд.
Там между створок застряв длится и длится всё
неразделённая явь, не перешедшая в сон…
Если бы вороньё дало мне выбирать,
я бы вернулся в своё прошлое – умирать.

6
Наши  лица, потёртые, как пиджаки,
окунутся в реторты, лягут под наждаки.
Будут ветви поющие и ручьи голосов.
Набегут неимущие раскрутить колесо.
И планета, тяжёлая от лежалой земли,
поплывёт, поражённая: мы в неё не легли.
Стук в груди не для спроса: кто таков?..
Это средство –
слишком крупная доза для затерплого сердца.
Не томи, не тяни, придвигай, подавай –
те раздельные дни,
тот желанный трамвай.
Будет март полнокровный, следом – оттепель рук, –
всё придёт, безусловно, но не сразу, не вдруг.

7
Люди с поезда сошли быстрыми ногами,
шустро подняли с земли
брошенное пламя.
Тут же лишнее сожгли, наклоняясь низко, –
были далеко слышны
возгласы и визги.
Поклоненьем временам это называлось,
и сперва казалось нам,
вряд ли нас касалось.
Но коснулось горячо, и так ясно стало:
с нас с тобой начнёт отсчёт
новых дней начало.
Новый сказочный поход с хитрой перспективой
сдать потомкам в оборот
хилые активы.
Ну, не жалко, пусть берут, золотят фасоны, –
с этих бешеных минут
счёт пойдёт весёлый.

8
Чем дальше от судьбы, тем ближе до себя…
Куда вели столбы из каждого села?
Куда бы ни вели, кто уходил, тот знал:
ему – все корабли, ему – любой причал.
Да вышло поперёк: хотя дорог полно,
не всяк себя волок, а нас поволокло.
Как вспомнишь, чем дышал, куда меня влекло,
как лишь бы по душам, а там хоть и в окно, –
так стыдно, хоть умри, аж передёрнет вдоль,
и то, что жжёт внутри, не свяжешь словом – боль.
А где другое взять начало из начал?
Кого к себе позвать, чтоб слушал и молчал?. .
Куда вели столбы от каждого села?
Чем дальше от судьбы, тем ближе до себя.

9
Читайте мифы, чеканьте мысли.
Сметайте грифы, секреты, визы.
Кто ждёт навара, тот прав, наверно.
Был день Икара, не день – мгновенье.
Сочился воск слезами наземь:
Пусть ниже звёзд, но выше грязи.
Душа испеплилась в счастье мгновенном.
Мёртвыми петлями – кровь по венам.
А леса шелест исходит лирикой.
Эй, раскошельтесь на письма длинные!
Ищу-разыскиваю слова под листьями:
Где брызнет искоркой, а где – монистом.
Цветной открыткой жизнь прошуршит.
Своё отпрыгал – глотай аршин?
Гудят вечера – стучат поезда.
Ночевать, начинать с пустого гнезда:
С огня и воды, с мотыги в руках,
С безглазой беды и судьбы в стихах.
Плач собирай в напёрсток и хорони в горсти,
Соответствуй росту, гемоглобину в крови.
Самоопределяйся: или точить балясы,
или убиться оземь,башкой пробивая осень.
Реет небо над смыслами.
Верит тот, кто, насвистывая,
Начинает в пятнадцать
С белым светом бодаться.

10
Я лепетал и не стыдился жить.
Я трепетал, но знал куда нам плыть.
Во-первых, груз надёжных обретений:
Живой союз крыла-полёта-тени.
Что во-вторых? Любовь как смена зренья:
Не мёд игры, а горький вкус боренья…
А ветер гнал калитки вдоль дороги,
Крест-накрест рвал мои прямые строки.
Шёл по садам вишнёвый треск и шелест.
Кто заседал? Кто принимал решенья?
Был день среда, а может быть, четверг.
Я брёл туда, где невозможен верх.
Теперь – кради и ветру возвращай:
Что ни клади, всё будет через край.
Ты не был взят в грядущий оборот.
Чужой азарт насквозь не проберёт.
Схватился вал
нас, точно хлеб, крошить.
Я лепетал
И не стыдился жить.

11
Понятливая гитара и одноглазая трубка:
жду пришествия песни (это печатать крупно).
Уже неподдельна полночь – ещё не найдена тема.
Стынут старинные звёзды – больше им нечего делать.
Это ещё невнятно, будто набросок ранний,
это потом нагрянет, плоскость дробя на грани.
Мальчик с неясной фамилией в окруженье застенчивых коз, –
чем тебя опоили, каких недодали глюкоз,
что не проходит ломкое первых проб баловство,
что занесла нелёгкая в вечное меньшинство,
что собираешь в коробы тщательную тщету, –
четверостишья сгорбленные, свинцовый привкус во рту.

12
Весенне, тревожно, никак невозможно
не видеть, что солнце, не слышать, что ветер,
не ведать, как жизнь пробегает по ветке
и кончики нервов – озябшие почки –
в древесные недра шлют почту за почтой.
И дерево срочно зондирует почву,
расправив, как крылья, корней сухожилья.
Как парус, надёжны упругие ветки, –
у дерева тоже свои кругосветки…
Привет, обормоты, поэты, пираты! –
одной мы породы, обрядов, отрады.
Студенты, пииты, стиха новобранцы.
Скрипели орбиты, скрываясь в туманце.
Швырялись монеты, и с пол-оборота
терялись моменты удачи и взлёта.
Был Боренька Плоткин – широкий и плотный,
с надёжной ухваткой, походкой, повадкой.
Дорога свистела, а повесть пыхтела:
то вправо – что делать? то влево – что делать?
И не из пижонов – кудлатый, румяный –
был Васька Пахомов, верлибрщик упрямый.
И не из профанов, скорей – серафимов,
из блоковских фанов был Оська Трофимов.
Был Сашка Лысовчик, Лысов Александр,
давивший фасончик, сошедши с мансард.
Был Яшенька Шаус, шашист и крамольник…
Всё было, смешалось, и страшно промолвить,
что всё это было, и плыло, и пело,
лепило, ловило, любило, летело.
Кончались чернила, вспухали блокноты,
а рядом червиво шуршали банкноты.
Сменялись тетради, и ручки сменялись.
Звучали тирады, а девы смеялись.
Смыкались отряды шеренги, колонны.
Пииты, пираты, где ваши уловы?..
Не те обороты, не те аппараты,
на фоне природы иные обряды.
Какие поэты – такие полёты.
Порхают буклеты, ложатся банкноты.
Мы были уроды, ползучие гады?
За что нас в банкроты, лишая отрады?!
Поэмы…вершины…Ау, побратимы?
Процессы паршивы и необратимы.
Нас нету – мы были, мы там и остались,
где жили, любили, раскрыться пытались.
Не мы, озираясь, сменили натуру:
умчались в Израиль, ушли в профессуру,
в какие-то клерки, в какую-то форму,
заполнили клетки, восприняли норму –
не мы, а другие, имён не меняя.
Но песни иные, и сладость иная.

13
Тополевый пух забивает ноздри.
Гамлет или Озрик – выбор вновь из двух.
Быть хотелось в первых, чтоб вести и знать.
Отдавала снасть вместо перлов – прелым.
Молодую спесь взял с собою в долю:
дал ужимкам волю, мол, что там, что здесь.
Руль рулил, а парус шибко парусил:
через пару зим я обрёл свой статус –
из-за голенища, из-под сапога,
к чёрту на рога, только бы не в лишних!
Не пропал, но остро схватывает дух,
забивает ноздри тополевый пух.
Хочется поплакать, пожалеть себя, –
ах ты, бедолага: стёклышком скребя
по доске замызганной, с продранным локтём,
с длинными записками больше всё о том,
что поплакать хочется, себя пожалеть…
Милый, имя-отчество не преодолеть.

14
На уровне поверий
и баланды
слагаются поэмы
и баллады.
Проба крови – проба пера: что там, кроме дурного ума?
Море – эпос, лето – ребус, лесом – люпус, а следом – лютость.
Сладость – лотос, а сытость – туз.
Ветхий глобус, заветный груз.
Проба слова – проба любви. Я назло вам, но злее вы.
Птица – клёст, человек – хлюст.
Время внахлёст, а ещё внахруст.
Гибкая трость, зябкая горсть.
Герр Клейст. Герб. Крест.
Пересмотр границ, пересчёт гробниц,
И проверка лиц под пластом грибниц.
От правительства до приятельства –
Разбирательства, препирательства.
Есть ли в свете бург, где б не как в гробу?
Есть ли в мире карст, где б упрятать страсть?
Ост клади на вест, вест поставь на ост:
Сколоти себе крест – заступай на пост.
Сколько крестов – божьих перстов!
И поэт Клейст тот ещё перст.

15
Осень. Калининград. Пасмурный маскарад.
Шпили, расклад колонн. Полураспады крон.
Ещё ни кола, ни двора, ни зонтика, и с утра –
маршем через дворы, в чужие – всегда – пиры.
Ещё ни двора, ни кола – кучи тряпья и стекла,
битого долго, всласть. Не к чему тут припасть!..
Не чуешь ни ног, ни рук, вдруг из стены – крюк
или, вернее, рог, времени завиток.
Ещё ни кола, ни коня, ещё ни тебя, ни меня.
Маршем через рассвет – к выходу на проспект.
Мне своего не жаль: своё – поверх и вскользь.
Дороже иная даль – она в упор и насквозь.
Я не был тогда прост, можно сказать – фрукт:
с одной стороны – Фрост, с другой стороны – Пруст.
И та, что отыщет крюк, и тот, что в себя попадёт,
и тот, чей десятый круг, и вьюгой объятый тот –
за ними, не сгинуть чтоб, маршем – через озноб.
Маршем – через тоску, провеянную лузгу.
Осенью взятый град – ненадёжный гарант.
Другого никто не пошлёт – в поэму наоборот.
Маршем через кусты – к выходу на мосты.
Я оглянусь: пустырь, след мой уже простыл.
Нет, не пойму никак наш по-живому крой.
Маршем – через закат, нет, не Европы – свой.

16
«Кипрей» – так называлась поэмка моего приятеля.
А поэтом ты не станешь, хоть казался всех хитрей:
не поднимется кипрей, лишь проклюнется местами.
И поэтом я не стану – возглашателем, певцом…
На глазах у толстых статуй пьём солёное пивцо.
Угощаемся по-царски: это очень по-мужски –
с сигаретою болгарской, вправленною в мундштуки.
Парк в излучине холмится, подставляя нам ларьки.
Туча тянется с реки, на мгновенье старя лица.
Кроны, взятые как темы, – разлюбезный декаданс!
Это рифмы или девы проплывают мимо нас?..
В том году и в месте том были оба мы – поэты:
там сходились все приметы, общий фон и нужный тон.

17
Трамвай летит – звеня, а то – звеня – ползёт.
Трамвай везёт меня, которому везёт.
Сброшены конспекты – сброшена листва.
На любом проспекте – пропасть волшебства.
Праздную рожденье – праздную себя:
ход на упрежденье делаю, сопя.
Ты плыви, не кряча, папка, по ручью:
на тебе щенячья надпись: «I love you!»
Побитый, невезучий и всё-таки счастливый:
дымил, дымил Везувий, цвели под ним оливы
Но после всех – «Вас волен зи?» - перешло за двадцать.
И схлынули те воды, и вот он – берег серый:
бутылки из-под водки, вчерашние консервы.
А прочий мусор мелкий столбом встаёт порою…
Теперь в своей тарелке своею ложкой роюсь.
И где-то я везучий, а где-то и счастливый.
Но не дымит Везувий, и не цветут оливы.


18
Город горбом я недолго носил:
таскал – голосил, снимал – голосил.
Метелью меченный, дождём обозначенный,
новоиспеченный, ещё не истраченный –
в город вступал, словно в сердце впускал:
каждый квартал рос, как кристалл.
Не виноваты были мосты,
что не удержался на гребне весны…
Наивный перепляс колёс, напор напевный.
Мычит под нос страна-колосс, страна для бедных.
Ещё нескоро сам пойму – и слава богу! –
что беден я, и потому – даёшь дорогу!
…Главное – синева, вечная синева.
Блудные сыновья – лунные сыновья.
Им предлагают дом – они выбирают ночь,
их поджидает слом, следствие неких порч.
Тают цветочные сны в мутном дверном глазке,
злые всё так же злы в выхваченном куске.
Помнить – не отменять, на пух и на прах деля,
рук не отнимать от радостного огня.

19
Забраться в малинник на склоне июля,
где ягода липнет и падает пуля,
уже не пятная и не задевая –
свинцовая дура из гиблого края.
Я вышел из боя, из склоки дремучей,
в малиннике стоя, я снова везучий.
Мне случай подвластен – он правил надёжней.
Свободны запястья и щиколки тоже.
Что толку цепляться: судьбу не догонишь.
Не стоит стреляться, а надо всего лишь
забраться в малинник на склоне июля,
где ягода липнет и падает пуля.
Башка что улей в липов цвет:
я в карауле, а смены нет.
Иное знамя, иной устав,
и те, что знали, ушли, пропав.
Как врыли, вкопан среди берёз,
в шинельный кокон навечно вмёрз…
Забраться в малинник на склоне июля, –
здесь я именинник,
ищи меня, пуля!
Бери меня, воля, я твой без обмана,
уже не глаголя
у врат балагана.
Какие глаголы, экстазы какие?!
Парчовые пчёлы
в зелёной стихии.
Склонился Создатель:
– Ты где там, разведчик?..
Безвестный солдатик, пацанчик, младенчик.

20
Деревня в прорыве, а город как прорва.
Чем рваться и рыпаться, не лучше ли в прорубь
махнуть с головою – забудут, как звали…
Водой неживою напьёшься едва ли.
Несеянным хлебом насытишься вряд ли…
Как слепо-нелепо мы, друг, доверяли
и ходу вещей, и движению истин.
Остались ни с чем, как после амнистии.
Воспрянули вдруг и тут же поникли:
другие вокруг и знаки, и книги.
И даже апрель – проведём параллель –
не то подобрел, не то подопрел…
Мы тоже, мы сами поднаторели,
но смыслом назвали летящие цели,
свистящие мимо по диагонали.
Дни, полные дыма, вот так доконали.
Мечты одолели размах и паренье,  –
мы им надоели со дня сотворенья –
земные, смурные, с душою в одышке.
Как скрипы дверные – пробежки, подвижки.
Но – стёкла промыли, за окнами – ровно:
там солнце в прорыве и небо как прорва.

21
В сквере возле клуба вечер золотой.
Гром грохочет глухо, бродит стороной.
А травы немятой столько пред тобой,
что совсем не знаешь, где ступить ногой.
Лето олимпийское, мутный перегар,
и генсек с записками, и ночной пожар.
Оглянись – покажется, что навеселе
молодо похаживал по другой земле.
Колыхнулись траурно волны от Кремля –
далеко ж отъехала прежняя земля.
Вот куда мы ладили безнадёжный бам –
по остаткам лагерным, как по головам.
Всё и всем аукнулось, вглубь отозвалось:
государство выгнулось, надломилась
гул носился в воздухе, как предвидел Блок.
Снова слушать некому: удалым гуртом
не о том кумекали, пели не о том.
Снег крахмальный дочерна топтать и заминать:
рано утром очередь с народом занимать.
Прочили, пророчили: всем нам помирать.
Молоко для дочери не стихи в тетрадь.
Кончилась история, кончился союз.
Что бы попристойнее намотать на ус?

22
Шпалы, измождённые общей гонкой бешеной,
износились, тёмные, надорвались, грешные.
Бегство ли поспешное, просто ль на посмешище, –
из-под рельсов выдернуты, неприглядно вывернуты.
Вместо вас уложено железобетонное:
сопромат, помноженный на семипудовое.
Ветром века вылизано полотно процесса.
Сколько ж вами вынесено мутного прогресса!
Лопались прогрессии, и прозрев, и вызрев.
Пёрло мракобесие вон из катаклизмов.
Сделав жизнь ловушкою, гнали с той же страстью
теми же теплушками на войну и к счастью.
Гнут дела имперские гнёт императива.
Исчерпались версии, выбор пародируя.
Шпалы, измождённые общей гонкой бешеной,
износились, тёмные, надорвались, грешные.
Словно бы из пыточной – полегли, отмучились.
Сквозь слои пропиточные вижу вашу участь.
Точно пропечённые в ходе всех вредительств,
стержни извлечённые, вы на что годитесь?
Отгудела скорость, скрылась под напёрстки.
Врыть бы вас по пояс в кишлаках шахтёрских:
идолы, бытующие символы кряхтенья,
лики, испытующие сквозь смолу терпенья…
Кровь к словам подмешана: не для вас потешное.
Сгиньте, боги грешные, сгиньте, безутешные.

23
Мы не дотягивали до четвёртого миллиарда,
Не было мира, чем наш, более настороженного,
Но не пить никому лимонаднее лимонада
И не есть никому замороженнее мороженого.
Мы жили в союзе, стояли за манной,
был общим санузел и общею ванна.
Советское порно не форма, не ферма:
да здравствует норма в отсутствие нерва!
Заведомо верно, заглазно бесспорно
и то, что фанерно, и то, что топорно.
Крылатые парни, воздушные схемы.
Охрипшие барды уходят от темы.
Буровят антенны – молчат небеса.
Клокочут мартены – бурлят словеса.
Усталость металла, людская усталость
уже не искала: ну, сколько осталось?
И пик коммунизма, и пук коммунизма,
а призрак всё призрак без признаков жизни.
Загнулась система, своё отсвистала.
Отстала цистерна от чудо-состава.
Союз разбежался, народы уплыли:
какие-то шансы мерцали-клубились.
Какое-то счастье не наших фасонов:
срываться и шляться, не зная сезонов.
Нет наших пошибов и круче, и жутче:
нам, с нашим аршином, никто не попутчик.
Мы прав не качаем – права ни при чём:
сперва потачаем, потом попечём.
Мы жили в союзе, стояли за манной,
был общим санузел и общею ванна.

24
Я прилягу на немного, на немного – на часок.
Ты спроси-ка у немого: времени почём песок?
Я прилягу на немного, на немного – навсегда.
Ты спроси-ка у глухого: времени почём вода?
Я прилягу на немного, чтобы как рукой сняло.
Ты о времени слепого расспроси – куда ушло?
Каждый что-нибудь ответит,– собери, сложи, прибавь
горсть заслуженных отметин, вылущенных из забав.
Вот и всё, чего ты стоишь, не подёргивай плечом:
если что-то и усвоишь, время будет ни при чём.

25
Есть возраст как возглас, как выкрик: – Земля!
Есть возраст невроза, склероза, нуля.
С нуля начинаю, стеная, скуля,
не озорничаю, навроде шмеля.
Мой остров Буяна почти апостроф –
над мглой океана и в сумерках строф.
Слепая помета на карте ветров –
подобье привета из дальних миров.
Я знаю, кем буду: открытым финалом,
который, увы, не закроешь фингалом.
Над уровнем шкуры, под уровнем кожи
возможны амуры для рифмы, не больше.
Нет наших пошибов и круче, и жутче:
нам с нашим аршином никто не попутчик.
Мы прав не качаем – права ни при чём:
сперва потачаем, потом попечём.
Я жил тем, что будет, потом тем, что есть,
что можно на блюде спокойно унесть.
Так много сплывало, однако не сплыло.
Как будто сначала – живу тем, что было.
26
Из области изустного кого-нибудь небесного
позвать бы посочувствовать, чуток пособолезновать.
А, ладно, переможемся, вполне обычный случай:
из множества во множество переходить сподручней.
Надземное художество кликушества, корячества,
подземное убожество количества без качества.
Небесному чердачеству от местного чуланчества –
плоды ночного ткачества, подённого чудачества.
Из кратера аварии повыползли товарищи –
небритые, побитые, елеем не политые.
В международном розыске и в межпланетном поиске
ни не фигурируют, никто их не курирует.
Они – моё землячество, ячейка человечества:
одно у нас дурачество, одно для нас калечество.
Не проявляй ребячества, не замыкайся в творчестве,
в котором столько ячества заместо богоборчества.
Облизывая дочиста тарелки, миски, противни,
отринув имя-отчество, примкни к убогой родине.
Прицениваться нечего: мозги, бумаги, прочее
раздай, развей, развенчивая, -
иди, примкни, стань в очередь!
Как равный между равными и кроткий между кроткими,
держись двумя корявыми, плати одними кровными.
Какое там казачество, примеры молодечества? –
нелепое бодрячество, дешёвое коммерчество.
Лишённые делячества с приёмами кусачества,
какое мы кулачество? – уже почти босячество.
Что нам до вашей вечности? Отшибло память начисто:
где верят всякой нечисти, на вышнее – таращатся.
Нет, привыкать не хочется: мешают отвлечённости.
Останусь в одиночестве и даже в отсечённости.
Замочно-позвоночное рождает отвращение.
Заочное, заоблачное введёт в коловращение.
Я из семейства зонтичных: ни мужества, ни тожества, –
со мной слепое зодчество и книг живое множество.

27
Смыслы опали – очередь за бессмыслицей.
Смыслы мешали, они призывали возвыситься –
над общим строем, над толкотнёй, обыденщиной,
и вот мы спорим то ли с мечтой, то ли с женщиной.
И воспаряем, ловим остатки воздуха,
и распирает тёмная кровь венозная.
Век ускоряем: что ни мгновение – позднее.
Прочь убираем косное и безмозглое.
Что же в финале, если рискнуть приблизиться?
Смыслы опали – очередь за бессмыслицей:

в ней, в золотой, кормимся и купаемся,
лишь запятой от пустоты отделяемся.

28
Эпиграфы-зачинатели, высветливатели темнот,
числители и знаменатели – кто вас теперь поймёт?
Какое фуфло фуфлее? Чья тухлее тухлятина?
Шагайте хоть правой, хоть левой, –
со мною моя отсебятина.
И ритмы, и злость, и рыдания –
всё в душу, всё в точку, всё в масть.
Судьба, эта курва рябая, яйца не хочет класть.
То зимнее время, то летнее, - кто прожил нас незаметнее?
По горло в корявом Кераме,
стоим на своём майдане.
Войлочная, халатная, стезя возвратно-попятная.
Охота идёт, охватывая понятное и непонятное.
Кто ты, дитя, вопящее не про поточно-аптечное, –
про вечное преходящее
и преходящее вечное?
Дело к дождям, к потоку, чтобы решилось враз.
Слеза, возвратись к ребёнку, -
пусть он поверит в нас.

29
Забыт чердак – обжит чертог. Стучит черпак о черепок.
Придёт четверг и, в свой черёд, пустой конверт – отстой щедрот.
Не злой навет, кривой намёк на сто монет и сто имён,–
простой привет от всех пустот в постройке лет, в провалах сот.
Припомни год, в котором свет, пробивши свод, упал на след,
а ты проспал, и он простыл, – куда он звал? и чей он был?..
Всё туп да туп: мог быть везде, теперь ты тут, в одной версте.
Кишка тонка, душа слаба. Ведёт рука вокруг столба.
Веди строку, потом ку-ку: обнимешь столб и скажешь – стоп.

30
Рассвет Европы такой безмерный.
Во тьме утробы не спит Коперник.
Пусть вбиты сваи во мглу державы –
он что-то знает про свет шершавый,
где мы с тобою на дне столетья.
Под синевою плывут соцветья.
Плод нарекания господа нашего,
в Тьмутараканию кто не захаживал?
Кто не запрашивал на покаяние,
словно бы заживо на поругание?..
Суть привыкания – сдача на милость,
перемыкание плюса на минус:
вычли отечество, вычли художество,
дабы потешиться, взяли убожество –
по-своему полное, головоломное,
нерукотворное диво топорное…
Где все мы? Дома, а всё бездомны.
Закат продольный такой бездонный.

31
Двузначная рама – приют насекомых.
Керам – это карма, покуда не кома.
Скупая кормушка, а чем тут скупиться?
Скучает горбушка: ни чела, ни птицы.
Ни чела, ни тела, жильё таковое.
Снимает антенна быльё звуковое.
Услышишь – заполнишь, себя не загубишь.
Как пели – запомнишь, как звали – забудешь.
Не надо продленья ни века, ни навыка:
что годы? – поленья: накладывай на руку.
О, как привыкаем менять календарики!
К числу приникаем, как те же комарики.
Есть путы оленьи – есть панты оленьи.
Свет преодоленья – над скукою тленья.
Свете, откуда, если изгажен
подлинник чуда и копии даже?!
…Из поднебесья – как исподлобья,
из подземелья – как из подполья.
Не с чего взяться, а вот же – берётся,
если не в святцах, то в оборотцах.

32
Попробуй на язык: не воздух, а рассол.
Отравленный родник, а ты в надежде брёл.
Ты ухом приникал и слышал, как течёт
идея родника оттуда, где печёт.
Из рая изгнан тот, кто больше запросил,
а выставленный лот был пошл, хоть и красив.
И кончился покой, катилось всё и вся,
и ты перед собой идею колеса
катил, покуда мог: где сердцем, где плечом
крепил усилья ног угнаться за ручьём.
Попробуй пыль поджечь, поскольку прометей,
потом придумай речь для неживых людей.
Не можешь? Сгинь во мгле, а всем, кто знал тебя,
дай бегать по земле, возникшей из огня.

33
Ночью стучали колёса – днём ничего не слыхать.
Бурную зелень хаоса в рамках не удержать.
К тихой воде припавши, пьём как в последний раз.
Слой исторической каши дорасхлебают без нас.
Ложки в кулак зажаты, взгляды ушли в песок.
Нам ли светят стожары, взятые на волосок?
Сбитые в ком мгновенья больше уже не живут.
Сложенные поленья в плотном огне плывут.
Ноги окаменели в каменных башмаках.
Наши мосты взлетели, рассеялись в облаках.
Сколько съедено соли! – столько в природе нет.
Взятые нами доли – дали, где канул свет.
Шмат голубой планеты, кус золотой земли.
После какой победы этак сады расцвели?

34
Не застываешь, не замерзаешь – себя забываешь,
в себе замираешь.
Вглубь к мезозою, вширь к суховею – скудной золою,
скучною ветвью.
Стёрты приметы, имя и контур, вписан в предметы,
в тупую когорту.
Масса нейтронная, странно беззвучная, рванула и стронула
маятник случая.
Сдвинула, вынула и восвояси
уже не вернуться – ни лично, ни в массе.

35
Я не попал в струю, чтобы со всеми плыть.
Я отстранил страну, в которой странно жить.
Перекопав вдвоём достаточно земли,
на острове своём сокровищ не нашли.
Я отстранил жильё, в котором чем-то жил.
Я отстранил быльё, с которым кем-то был.
Но сохранил своё – ни сердцу, ни уму,
оно вообще ничьё, не нужно никому.
Ни электронных денег, ни электронных книжек.
Всё дальше лунный берег, где мы вроде мартышек.
За бестолковый грош, добытый из сбербанка,
кому ты отойдёшь, изрытая делянка?..
Себя раскроет гарь, и на глазах страны
взойдёт густой словарь зелёной тишины.
Такой себе кипрей, надёжный и простой,
как тишина, ничей, беспечный травостой.

Тильзит. Прохладное. Нью-Йорк на Кривом Торце.