Виктор Сычев. Меж двух столиц

Виктор Васильевич СЫЧЕВ
(17.03.1947 г. – 09.12.1994 г.)

МЕЖ ДВУХ СТОЛИЦ

Краеведческий сборник, который включает
также
Стихотворения. Графика.

В. Новгород, Русская провинция,  1998 год – 224 с.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

И БОЛЬНО, И СВЕТЛО
 
Помню Витю Сычева совсем молодым. Хотя «пожилым» он никогда и не был. И когда разменял пятый десяток, оставался по-юношески легким, подвижным, живым и порывистым...
А молодым, юным он запомнился по первой нашей встрече в 74-м, когда нас занесло на какой-то литературный семинар, где мы и познакомились. Я работал тогда в (тверской)* газете «Смена». Мои рассказы совсем не печатались, Витя был моложе и удачливее, он только что издал в «Молодой гвардии» свою первую поэтическую книгу («Березы за стрельбищем», 1972 г.)*, редактором которой был сам Николай Старшинов; а не так давно подборку Виктора напечатали в «Сельской молодежи», что в те годы было очень престижно.
Он приехал на семинар в форме прапорщика и по какой-то ассоциации казался мне похожим на Грушницкого. Он блестяще выступил на этом семинаре, его назвали открытием года, он был неутомим в веселом застолье, читал наизусть не только себя, но и любимых им поэтов серебряного века: Гумилева, Ходасевича.
Ночью нам пришлось пойти провожать его на вокзал на четырехчасовую бологовскую электричку, потому что он, оказывается, приехал на семинар без благословения начальства, то есть был в элементарной самоволке, и к шести утра, к подъему, он должен был явиться в свою воинскую часть в Вышний Волочок. Почему-то все потом волновались, не опоздал ли он? К вечеру Витя позвонил по телефону, успокоил руководителей семинара, сообщив, что все обошлось, никто его отсутствия не заметил.
Потом молва доносила о Витиных метаниях: он увольнялся, его увольняли, у него возникали какие-то проблемы, но, появляясь в Твери, он никогда не говорил о своих проблемах. Всегда в его присутствии речь шла о поэзии, литературе, читались стихи, вспоминались литературные публикации. Мы никогда не знали друг друга, что называется, на бытовом уровне: не бывали друг у друга в гостях, не интересовались личной и семейной жизнью. Но мы зорко следили друг за другом по печати, поздравляли с успехом или молчали, если очередная публикация не трогала сердце. Это была дружба не в жизни, а в иллюзорном мире литературы, где тоже были свои друзья, свои знакомые, свои враги, свои таланты и свои бездарности – все как в настоящей жизни. Стыдно признаться, но я не знал, что у Виктора было трое детей, уже взрослых. В нашем кругу почему-то не принято говорить о прозе жизни, а она нас, идеалистов, за это наказывала безденежьем, бесквартирьем, неустроенностью. Увы, но литературные кладбища мы знали лучше, чем могилы своих ближайших предков, и, может быть, это и стало причиной несчастий всего нашего поколения: мы плохо держались за почву. Мне навсегда запомнилось, как в ответ на наш с другом разговор о могиле Иннокентия Анненского его мать вдруг спросила: «Володя, а ты бы нашел сейчас могилу своего деда? Тот покраснел и ответил: «Нет»...
Мы жили скорее в идеальном мире, чем в мире реальном...
Потом годы встреч кончились, начались годы зрелые, годы невстреч. Явились новые поэтические имена. Взошла звезда Кости Рябенького, Владимира Соловьева /младшего/, Валерия Токарева, о Вите как-то стали забывать на тверском Олимпе. Только все та же стоустая молва доносила, что Витя пошел работать экскурсоводом, ездит с туристами то ли на автобусе, то ли на поезде, и это у него неплохо получается, а вот стихи писать перестал. Тогда же стали мелькать (его)* краеведческие эссе. Однажды мы случайно встретились с ним в Бологом, куда я приехал в командировку. Когда я поинтересовался, где он берет материал для них, Виктор ответил, посмеиваясь: «В парткабинете». И рассказал о какой-то чудесной библиотеке в Бологовском отделении железной дороги, где сохранился оазис дореволюционной литературы. И вообще он решил перейти на прозу, а для души заняться графикой...
Время многое стирает в памяти, но, заметил, последняя встреча с человеком умершим всегда почему-то запоминается и запоминается как-то особо и значительно. К тому времени я уже жил в Новгороде, выпускал журнал и, получив письмо от Саши Широкова (бологовский поэт, кинорежиссер)?, просил его передать Виктору просьбу связаться со мной и сделать для «Русской провинции» краеведческий материал. И вот вместо письма встречаю его самого на Новоторжской улице (в Твери)*. Я сказал, что покорен его краеведческими статьями и очерками, которые прочитал в «Тверской жизни», и вижу его нашим постоянным автором.
– Неужели когда-нибудь я напечатаю хоть один краеведческий материал в полном виде и с иллюстрациями, – заулыбался он. – Ведь больше чем краеведов газета сокращала, пожалуй, только партийных работников. Да потом Бологое вообще новгородская земля, я нередко обращаюсь в новгородские архивы.
Я так же шутливо поклялся не сокращать у него ни строчки и дать его статью в журнале, как «Правда» дает Горбачева. Мы договорились о теме, Виктор сказал, что Бологое – это вообще клад для краеведов, можно брать любое имя в русской культуре, и оно обязательно будет связано с ним (с этим городом), так что недостатка в литературном краеведческом материале из Бологого у журнала не будет.
– Только ты дай меня не как «Правда» Горбачева, а как «Российская газета» Ельцина, – пошутил он напоследок, и вскоре прислал очерк и пребывании поэта Владислава Ходасевича в Бологом, в Лидино, стихи Ходасевича, написанные на бологовской земле, и великолепный краеведческий комментарий к ним. После выхода журнала в редакцию звонили специалисты с кафедры русской литературы ХХ века Литинститута, просили выслать этот номер, я попытался отзвонить Виктору и поздравить его с публикацией, но попытки мои успехом не увенчались. Он тогда уже тяжело болел, я же не знал этого.
Потом он замолчал, и я получил от Саши Широкова письмо, где он писал, что Виктор перенес тяжелую операцию. Я снова позвонил ему, но телефон молчал. Потом пришло письмо от него, где он объяснил мне язык телефонных с ним разговоров, так как после операции он на время лишился голоса и говорить пока может только стуком по микрофону: один стук – «Да», два стука – «Нет». «Ты спрашиваешь меня, допустим,– писал он, – «Это Витя?» Я стучу в ответ: «Да». «А ты написал статью для журнала?» Я отвечаю: «Нет». «А напишешь?» «Да» и так далее...»
Я позвонил ему, и мы поговорили. Я спросил: «Ты работаешь?» Он ответил: «Да». «Все в музее?» «Да». «Пишешь?» «Да». «Я буду ждать твою статью месяца через два».
Но через два месяца Саша Широков написал, что Вити Сычева не стало...
Хотя, как взглянуть на это? В моем сознании Виктор был и остается живым, остаются его стихи, книги, статьи, его ироническая улыбка. Он не предал родного русского слова, не разменял его ни на деньги, ни на карьеру. Он умел говорить «Да», но умел сказать и «Нет». А многие из тех, с кем мы начинали по разряду русской словесности, сегодня только «притворяются непогибшими», как сказал Александр Блок, а сами давно погребены – кто под женским импортным бельем, кто под пивными этикетками. Бог им судья. Он же свою жизнь менял только на слова. И потому-то от слов его всем нам до сих пор «больно и светло»...
М. Г. Петров

* Уточняющие слова в скобках приведены для пояснения читателям. (Ю.Ж.)

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Ниже приводятся сведения из биографии В.В. Сычева, опубликованные на страничке ВК «Бологое историческое и окрестности» https://vk.com/bologoehistory, публикация Татьяны Сабановой от 02.04.2016 года:

СЫЧЕВ Виктор Васильевич (17.03.1947 г. – 09.12.1994 г.)

Родился 17 марта в городе Бологое, учился в средней школе №11. Во втором классе заболел ревматизмом, настолько сильно, что не мог ходить. Стал учиться и сдавать экзамены школьной комиссии дома. Виктор всю жизнь стремился к знаниям: много читал, изучал справочники и энциклопедии. После окончания восьмилетки, он поступает в ленинградский полиграфический техникум на отделение художественного редактирования, но из-за трудного материального положения переводится на заочное отделение, возвращается в Бологое, где заканчивает вечернюю школу и работает в районной газете.
Затем работает в Вышнем Волочке в газетах «Ленинец» и «Вышневолоцкая правда». После армии женился и написал первую книгу «БЕРЕЗЫ ЗА СТРЕЛЬБИЩЕМ», за которую получил первую премию и диплом с медалью.
В 1975 году – развод с женой и возвращение в Бологое. Здесь он уже работает художником в Вагонном депо, а затем экскурсоводом в Бологовском бюро.
Виктор Васильевич имел много талантов: писал стихи – обо всем, что чувствовал, что видел, что происходило; серьёзно увлекался графикой и книжной иллюстрацией в том числе и Евангельскими сюжетами. Любимой техникой Сычева была: тушь, перо, цветная тушь, шариковая ручка. Разъезжая по стране Виктор привозил много зарисовок и обязательно к ним – стихи о тех местах, где побывал.
В 1991–1992 годах Виктор Сычев стал директором Бологовского музея им. Н. И. Дубравицкого, что стало смыслом его жизни. Он часто выступал на страницах местной газеты «Новая жизнь» с очерками по истории города. В музее каждую субботу проводил встречи с интересными людьми, устраивал выставки, концерты. Вскоре Виктор Васильевич снова заболел, после операции на горле у него пропал голос. Даже во время болезни Виктор не оставлял свои занятия графикой, продолжал писал стихи.
Жизнь оборвалась трагически рано, в самом расцвете творчества, в 47 лет. Ночью 9 декабря 1994 года ему стало очень плохо, вскоре он ушел из жизни. Друзья помнят его как человека, обладающего большой силой воли, эрудированностью, трудолюбием, всегда способного придти на помощь.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

СТИХОТВОРЕНИЯ

В приведенной ниже подборке – стихотворения Виктора Сычева, опубликованные в книге «Меж двух столиц». Сплошные точки даны вместо строк, пропущенных, видимо, при наборе. В тексте исправлены некоторые явные опечатки наборщика, не замеченные корректором.
Итак, наслаждайтесь поэтическим почерком МАСТЕРА:

*   *   *   *   *   *   *

МЕЧТАТЕЛЬ
 
Модерный свитер шею трёт,
букашки формул на бумаге...
Сидит мальчишка, хлеб жуёт –
сегодня весь он в «чёрной магии».

Неделю кряду концентратами
перебивается чудак:
зарплату всю на конденсаторы
истратил, как один пятак.

Теперь сидит, расчёты делает,
и спать не ляжет до утра,
Его не ждут сегодня девочки,
а петь девчонки мастера.

Зубами вгрызся парень в формулы,
давно он в них нашел мечту,
что манит лётчицкою формою
в космическую пустоту.

*   *   *
Картошку мальчики  копали
в сырой и глинистой земле.
Жалели всё, что не попали
к земле, что вся была в золе.

Мешки – в полцентнера картошки –
в бурты – как мины в амбразуры.
Жалели, что, войной заброшенные,
на фронт не ехали разутые.

Учетчик рот раскрыл в наряды,
в глазах – немое: «Во дают!»
А им-то это – для порядка,
для них – обуза этот труд.

В конторе получив получку,
идут с надеждой по домам,
что завтра, может, будет лучше:
мальчишкам подвиг подавай.

А он лежит себе нетронутый,
в сырой, октябрьской земле.
И нужно только, чтобы кто-нибудь
мальчишкам там копать велел.

*   *   *
По утрам, тишиной нагружена,
ночь куда-то за лес идёт.
По утрам на земле натруженной
выступает холодный пот.

А печёною коркой как пахнет! –
Зной июля плывёт в печах...
Просыпаются тихо пахари
от ладоней жён на плечах,

от ладоней усталых, ласковых,
парно пахнущих молоком,
на горячих плечах распластанных
так доверчиво и легко.

И мужские руки бережно
поднимают их, как птенцов,
как в прозрачную синь у бережка
опускают своё лицо.

Вся земля в этот миг натруженных
вечно чистых и молодых
 
ВЛ. ВЛ. МАЯКОВСКОМУ, В ДЕНЬ ЕГО 70-ЛЕТИЯ
 
Ему
.       о любви не пришлось писать –
Рубашка нужнее голому.
Первым пришлось во весь рост
.                встать,
Первым –
.               греметь
.                во весь голос.

И, как с сотворения повелось –
всё, что
.             «отмщения» требовало,
Об него
.              свою
.                колотило
.                злость –
железного,
.                красного,
.                первого.

А мы,
.          через 30 с лишним лет,
Карман набив
.                его лексикой,
Левым
.           маршем
.                идём, как поэт,
Его почтовой
.                «лесенкой».

Ну что ж, что
.                дыханьем
.                и пульсом он стих –
Послушай, припав к его книгам:
Владимира Маяковского
.                гремит стих,
Ломая
.            времени иго!

 
НОЧЬ

От теней на стене – геометрия.
Темнее теней – ночь ветреная.
Занесли, замели ветры дерево.
А луна от белил – голым черепом
между кучками тучек выглядывает,
словно место получше выгадывает.

*   *   *
В Волочке, во Ржеве, в Нелидове
солнце пьёт голубая вода.
Кто озёр на Руси не видывал,
тот вообще ничего не видал.

Кто не видел, как звёзды плавятся
в теплой, чёрной, парной воде,
как девчата в ситцевых платьицах
улыбаются, встретив день.

Кто не видел рассветов синих
и кого не ласкал закат,
тот, считай, что не жил в России.
Жил, не видел – пред ней виноват!

*   *   *
В рощах, где галочьи стаи,
дымом в деревьях кружатся,
церкви в землю врастают
от ветхости и ненужности...

Молодые побеги берёзок –
как побеги из темноты
в мир, где рассветы розовы,
где каждый с солнцем «на ты».

А был он тот Бог, иль не был? –
сто лет, вспоминая, стой
под молчаливым небом
с дырками от крестов.

 *   *   *
Я читал ей стихи туманные,
будто спичкой светил во тьму.
Ничего не сказала мама ей.
А сказала мне мама: «Тьфу!..

Ни кола, ни двора, ни разума,
а пора бы уже давно!» Вот и всё,
что мне было сказано.
Мама тряпкой скребла окно...

Все мы были мамами учены.
И опять я стою в углу...
Как уключина на излучине –
тряпка мамина по стеклу...

 
ДОЛГ
 
Осыпает дорога пылью
человека, как будто солью.
Он идёт, словно ссыльный,
в то же время – чертовски вольный.

Он в поступках своих волен,
он в делах своих – сильный.
Но душой человек – болен,
но в душе человек – ссыльный.

За спиною остался город,
дел серьёзных, насущных – горы,
и от них не уйти.

Ему в голову сонные сосны
навевают тот вечер, дом...
Он же долгом своим сослан,
должен думать о ней, о нём.

Но не лезут те думы в голову,
и райкомовцу не до них,
всё быстрее спешат думы к городу.
Человек головою поник.

Там, за стуком машинки пишущей,
в папиросном зеленом дыму
ждут его, где-то что-то ищущего,
не известного никому.

Он в «глубинке» пробудет долго,
он ходить будет или делать что...
Человек сердцем верен долгу,
и, наверное, не меньше,
.                чем девушка!

 *   *   *
Я смотрю из-за калитки,
пряча в веточках лицо.
В белой кофточке внакидку
ты выходишь на крыльцо.

Неуверенно ступаешь,
недоверчиво глядишь...
Белой лебедью вплываешь
в эту сумрачную тишь...

По ступенькам, по ступенькам
от спасительных дверей
ты вплываешь постепенно
в сень сиреневых ветвей...

А в окошке занавеска
дрогнет и качнет герань:
– Не жена и не невеста,
а вернется спозарань...

Строго смотрит бабка Даша,
Погасив в окошке свет...
Ну, а что там будет дальше –
до того ей, бабке Даше –
никакого дела нет.

*   *   *
Хмуришься сегодня отчего-то
и молчишь, набравши в рот воды.
Может, ты устала от работы?
Иль ещё какие нелады?

Утешать я вовсе не умею,
говоришь, что «ничего, пройдёт...»
А сама грустнее и грустнее,
а глаза – темней, чем в марте лёд...

Хмуришься сегодня отчего-то
и молчишь, набравши в рот воды...
Мне б твою усталость от работы,
мне б твои другие нелады!
Не хмурься...

 
КОГДА ТЕБЯ ЖДУТ
 
Над селом опускается вечер,
люд рабочий с полей пришел,
а газетчик дорожные вещи
собирает в походный мешок.

Отдохнуть все хотят под вечер.
Ну, а он – отправляется в путь.
К рюкзаку привыкшие плечи
на ходу хотят отдохнуть.

Репортёру – дорога легче,
Репортёра повсюду ждут.
...Над селом опускается вечер,
люди в руки газету берут.

Он для этого главного мига
не дает покоя ногам.
Он готов обойти полмира,
Ждите, люди, его телеграмм.

*   *   *
Утро из тумана ваяло
маленькую деревню.
Лепило медленно, вяло,
как будто дремля...

А потом из звенящей речки
доставало небо большое
и, взвалив его лесу на плечи,
уходило босое...

Босиком, по траве серебряной,
там, где ночью морозцы бегали,
уходило – лепить деревни
из тумана белого-белого...

 
УТРЕННЯЯ ПРИСКАЗКА
 
Словно ивовые ветви,
Раздвигаю занавески
И смотрю на небо: нет ли
В синем небе песни?
 
Я кричу в колодец старый
На водицу с ряскою.
Эхо бревна сосчитало,
Вылетело сказкою...
 
Воробьи – как будто ноты
На линейках-проводах.
Я утрами отчего-то
С песней всякою в ладах.

Приходите, песни, утром,
По туману на заре.
Приходите, песни, утром –
Вы нужны мне позарез!

*   *   *
Ночами тёмными, холодными
Я не жалел горячих слов
И возвращался огородами
Под пенье третьих петухов.

Хозяйский кот оторопело
Качал башкой – мол, Боже мой!
...И заговорщицки скрипела
Калитка мокрая за мной.

И пусть меня судили снова,
Но не склонялась голова:
Ведь до утра была невдовой,
Двадцатилетней и бедовой –
Тридцатилетняя вдова!

*   *   *
Уходят дочери от ласк материнских,
Порой грустят, порой – не жалеют,
Уходят смело, уходят рисково,
На крыльях простеньких платьев реют...

Уходят дочери к другим ласкам,
Уходят к другим рукам нежным,
Уходят к лю'бым своим, вихрастым,
Оставив мамам всё прежнее.

Уходят девочки в неуютные комнаты,
Уютней комнат тех – нет на свете,
Уходят дочери, всем миром поняты,
Навечно взрослые, навечно – дети...

 
ГАРМОНЬ
 
Гармошка громко и неверно
Играла пьяненько, вразнос.
И кто-то рот скривил: – Деревня!
– Россия... – кто-то произнёс.

И впрямь – Россия... Постепенно
Фальшивых нот растаял дым,
Возник напевно и степенно,
Как первый снег – неповторим,
Мотив...
.              И был он изначален,
И тихо в нём душа жила,
И был он чуточку печален,
Но та печаль была светла...

И все в вагоне замолчали,
Притих и строгий гражданин...
Под этот наигрыш случайный
Мне праздник вспомнился один,

Где каждый был собой доволен,
И в меру – важен, в меру – пьян,
Но только в чинном том застолье
Какой-то тайный был изъян.

И не было там песни спето,
Никто не вызвался плясать.
(Как будто бы авторитеты
Свои боялись расплескать).

И вот, когда иссякли тосты,
Когда бы запросто и просто
Гостям пуститься в перепляс –
Тот праздник
.                медленно
.                угас...

Но поражен я был не этим –
Такого навидались мы.
Частенько разве в праздник встретишь
Угар весёлой кутерьмы?

А вот что было: гость последний
Солидно вышел на мороз,
Хозяин дома из передней
Гармошку пыльную принёс.

Глядел смущенно и лучисто
и, умостившись за столом,
Привычным жестом гармониста
Меха протёр он рукавом.

Гармонь вздохнула чуть устало,
Но жест был властный и лихой-
И запонка прострекотала
По ребрам клееных мехов,

И был ничуть не второсортен
Трехрядки плавный перебор,
Запахло в комнате росою,
Просилась песня на простор,

Туда, из стен глухих и тесных,
В поля, где жёлтая луна.
Она рвала, трёхрядка, сердце,
И стены рушила она.

И до деревни до знакомой
Гармошки голос долетал.
Мужик с квартирой и дипломом
По той деревне тосковал...

По той, в снегах иззябшей сини,
В себя вобравшей боль и грусть...
Хозяин вымолвил: – Россия...
А сердце выдохнуло: – Русь!..

*   *   *
Весь вечер дождь. Оконное стекло
дробинками дождя насквозь пробито,
оно, как щит у сердца в гуще битвы,
звенящей синей влагой истекло.

Все сроки истекли. Часы устали,
и я устал за улицей следить,
автобусы устали проходить,
а вскоре совершенно перестали.

А ты не шла. И только время шло.
И не дождя дробинки, а минуты,
в меня не попадая почему-то,
стреляли в почерневшее стекло...

*   *   *
.                Ж. Абдыколыкову

Я, как ключи от тайной двери,
кладу листы на чистый стол.
Мне ЖОЛД ОШБАЙ стихи доверил
И я, как мог, их перевёл.

Не знаю, ладно или худо.
Ко всенародному суду,
как будто ихнего верблюда
по нашей ярмарке веду.

Сейчас народ начнет смеяться,
а то – креститься: «Свят, мол, свят!»
И я скажу: «Казните, братцы,
а друг-киргиз не виноват!»

Сто лет оправдываться мне бы...
Но подойдёт старушка вдруг
и даст тому верблюду хлеба
из маленьких и теплых рук.

И все увидят, что горбы-то –
и не горбы, а два крыла!
Крылатый конь стучит копытом
по краю чистого стола...

 
ПО-2
 
Глаза прищуришь, всмотришься и вот
над полосой соснового прибоя,
покачиваясь, чёрточка плывет,
как будто стрелка чуткого прибора.
 
Натужно тянет старенький мотор,
ПО-2 ресурсы вылетал давно уже.
Но над землей сверкнёт, как метеор,
как сталь клинка, что к бою рвут из ножен.
 
И техникам, которым к сорока,
кому пришлось иметь с войною дело,
покажется, что вдруг издалека
их экипажи еле долетели...
 
И что сейчас по горло будет дел –
латать, ласкать перкаль, браня пилота.
– Ну как, сержант, ты только долетел?
– Ну что, сержант, ты сделал с самолетом..
 
Но рев сверхзвуковых тяжелых ТУ
заглушит рокот старого мотора.
Они уйдут спокойно в высоту
расчерченного трассами простора.

А над землею, видимый едва,
и в реактивном гуле еле слышный,
Садится тихо старенький ПО-2,
летающая память о погибших...

 
МИГАРИ
 
Называют голубей сизарями.
Называем самолеты МИГарями.
И, приставив ладони к бровям,
смотрим в высоту на мигаря.
 
И над нами от зари и до зари,
словно молнии, сверкают мигари.
А что это молнии – о том
говорит летящий следом гром.

А когда заря над лесом догорит,
возвращаются на землю мигари,
и механика усталая рука
гладит раскаленные бока.
 
Кажется, вздымаются они,
и механик тихо скажет: – Отдохни...
А над лесом светит новая заря,
призывая,
.                зазывая
.                мигаря...

 
ЧЕЛОВЕК-НАТАШКА
 
Ах ты, топа в белых тапочках,
белый пух на голове,
То Наташка, то Наталочка,
лопоухий человек:

Всё-то всё тебе в диковинку
и деревья, и гроза,
раскрываешь зачарованно
удивлённые глаза.

Каждый день ты что-то празднуешь -
первый дождь и первый снег,
Чудо-юдо черноглазое,
лопоухий человек...

 
ТАЙНЫЕ МЫСЛИ НЕВЕСТИНОЙ МАТЕРИ,
ПОДСЛУШАННЫЕ НА СВАДЬБЕ
 
И снова – «Горько!» Ох, как, бабы, горько...
И в этом – не признаться никому,
Что всю-то ночь, всю ночь до самой зорьки
Желала всяких напастей ему.

Себя кляла. Страшным судом судила,
Что им своё согласие дала.
Да только ведь сама благословила.
Не меньше дочки счастлива была.

И плакала в подушку – ой, не пара!
Она-то дура, только он не прост...
Себя стыдила: ведь хороший парень!
И снова горько плакала: прохвост!

Себя кляла, что зла желаю дочке:
Его кляла – ей кликала беду.
Не приведи Господь ещё такую ночку...
И вот сижу – и глаз не отведу!

Как не его кляла, скажи на милость...
Как будто век их видела – таких.
Спокон веков иконам я молилась.
На них бы – намолилась. И за них.

Молоденькие, светлые – не лица,
А прямо лики! Ну, хоть плачь навзрыд.
Вон и у дочки-то слеза искрится.
Подымет рюмку – рюмка задрожит.

А у неё – о том, небось, и думка:
заметит кто – подумает не так...
Дурёха ты... Всё так поймет, кто умный
А кто дурак – на то он и дурак...

И снова – «Горько!», и краснеют оба.
Чудные... Даже в губы не попал...
Шестнадцать лет мечтала я: ну, кто бы
меня вот так хоть раз поцеловал!

И в этом не признаешься ни бабам,
Ни ей не скажешь: больно молода.
Узнай об этом кто-нибудь когда бы –
Сгорела бы на месте со стыда.

Да с этим что поделать. Вдовья доля,
Она кому покажется сладка?
Да разве скажешь дочке, что до боли,
До ломоты охота мужика!

Хозяина, кормильца и надёжу,
Чтоб всё – на пару, и беда, и грош...
И одеяло? Да и это – тоже.
Без этого не больно проживёшь.

И я про то не стала б втихомолку:
Пусть меньше баб живёт со счастьем врозь.
Оно и в жизни будет больше толку,
И больше свадеб сладится, небось...

Да что ж я это! Думы обуяли.
Они и в будни не дают житья.
А нынче – свадьба! Дочкина ли, чья ли,
а всё равно – немножко и моя!

Изба гудит на славу, словно улей...
Наверно, и на выгонах слышна...
С ребёночком бы только не тянули...
И галстук пусть поправит: чай, жена...

*   *   *
Ветер в пятницу, ветер в пятницу...
Пахнет веником банный дым.
Он к коленкам розовым тянется
возмутительно молодым.

Что над валенками, как солнышки,
Пышут жаром, во тьме светясь,
Разве выманишь ветер в полюшко
С сельской улицы в этот час!

Вот облапил он бабку бодро
И подталкивает в кусты
Так, что кажется бабке: бёдра,
Как полвека назад, круты.

Ах – что баня да ветер делают!
Ох, напарник до пару злой!
Вот иду я, иду, а тело-то
Аж качается над землей!

Возношусь над трубами банными
Как Христос – не трудясь, взлетел.
А из труб не дыма дыхание
Не святых – светящихся тел.

После бани – как в храме в доме.
Ветер в окна глядеть охоч,
Где кому-то – покой да истома,
А кому-то – ласки всю ночь...

Ветер в пятницу. Ветер в пятницу.
След струится как дым – за ним.
Вся деревня сегодня парится,
Потому что каждую пятницу
Пахнет миром в деревне дым.

*   *   *
Сохраняя мужское начало,
Отвечай за себя пред собой.
Не качайся, когда закачало,
Стой, как штык, если бьют на убой.

Чтобы звон и ножа, и стакана
Были отзвуком звонкой души –
Будто конница проскакала
По больной предсердечной тиши.

Будь мужчиной в застолье и в драке:
Взгляд на взгляд или грудью – о грудь.
Будь обманутым, пьяным и всяким,
Но мужчиной пред женщиной будь!

Пусть она обвиняет и плачет,
Пусть тебя перед другом честит –
Ничего! Ты – мужчина и, значит,
Ты поймешь, коль она не простит.

Пусть суды разбирают причины,
Как в покинутом доме бельё,
Правоту обменяй на кручину
Для неё и во имя неё.

*   *   *
В редакции рабочий день окончен,
Ушел последний «ищущий» поэт,
В цеху уже ротация* грохочет,
А в наших окнах всё не гаснет свет.

Достали мы потертые блокноты
С десятками событий и имён,
И вот уже неторопливо кто-то
Стихи читает, мы чего-то ждём,

Запоминаем строчки поудачней,
Своё читаем, вынося на суд.
И комната становится немрачной,
И дым – как будто книжка на весу.

И карандаш блестит в руке, как лезвие,
И кто-то дышит горечью утрат...
Заходит в наши комнаты Поэзия
И остается с нами до утра.

* - роторный печатный станок

*   *   *
В станционном маленьком буфете,
где привыкли пивом торговать,
чинно, деловито ели дети,
и сидела скромно рядом мать...

Тихо на вопросы отвечала,
с ребятишек не сводила глаз:
– Не везёт нам... С самого начала...
Что? Переезжаем... В первый раз...

Пятеро веселых и румяных
Продолжали ложками стучать.
Экономила зачем-то мама,
щей взяла для них лишь – только пять.

Вдруг буфетчица привстала: «Странно это...»,
удивлённо глянула вокруг:
мужики гасили сигареты,
собираясь в молчаливый круг.

Словно все немного виноваты
и перед детьми, и перед ней,
за такого подлого собрата,
и за этих маленьких детей.

У ребят глазенки – черносливы!
Веселы, но все-таки – не те.
Мужики стоят, забыв про пиво,
Добро-добро смотрят на детей.

 
БАЛЛАДА О СВАДЬБЕ
 
Невесте было сорок два.
Вчера она была вдова,
Была солдаткой горевой.
Она не нянчила внучат.
Вторично «горько» ей кричат.
 
Когда постель укрыла ночь,
От счастья стало ей невмочь.
И вдруг увидела: в окно
Не то в дыму, не то – во сне,
Средь листьев лип и веток груш –
Погибший смертью храбрых муж.

– Зачем пришёл!? Ведь ты убит!
В земле зарыт, в душе забыт!
– Нет, не забыт! И чёрта с два
Из сердца выгонишь, вдова!

– Он кто? Солдат? На фронте был?
Он одного из них убил?
– Убил, – и рот cвела в черту,–
Вон костыли стоят в углу.

А ты – иди. Люблю. Иди.
Ну! У-ХО-ДИ!..
Проснулась. Солнце бьёт в глаза.
Что, ночью будто бы гроза?..
.................................................
С тех пор прошло немало дней.
Немного слышал я о ней.
Но знаю: сына звать Вадим,
Как и того, что приходил.

 
СЫНЫ ПРИЕХАЛИ
 
Старушка хлопотлива, как синичка,
Нашедшая счастливое зерно.
Её по-птичьи маленькое личико
Во всякий миг светло, озарено, удивлено.

А рядом с ней – как три огромных дерева -
Три мужика, мощны, как бугаи.
Она хлопочет и твердит напевно так:
— Мои сыночки... Птенчики мои...

А у старшого «птенчика» – три дочери,
Младшой – и тот летает высоко.
Она ж всё видит, как в грудях сгорело молоко...
И потому – ему тарелку первому, (вне очереди).

И потому – старшого по дрова.
Лишь средний: – Ты, мама, посидела бы!
Она в ответ: Пока кручусь – жива!
..........................................................

И мужики стаканы, с удивлением
Переглянувшись, ставили на стол,
По'няв вдруг, – настанет то мгновение,
Когда не скажешь: «К матери пошёл».

Но бабка той печали не заметила:
– Да чокайтесь, ведь встретились, сынки!
Сыны искали кровные отметинки
В глазах её, в дрожании руки...

И вдруг захлопотали, вторя среднему,
Спеша, как повиниться, – приласкать:
– Да что ты, мать, всю жизнь в своём переднике!
Давай-ка, мать, со мною рядом сядь!
 
И вот она меж ними тонко ахает,
Подхватываясь вмиг из-за стола:
«А вдруг старшой штаны себе запачкает!..»
«А вдруг младшому меньше налила!..»

 
ИНСТРУКТОР
 
У инструктора дело известное:
Не гуди, не блуди, а веди,
И за связь с трактористами местными
Ты туристок своих не суди.

А когда на привале болотистом
Нету дров для костра – хоть ори,
Ты не будь дураком обормотистым,
Сам ложись под ведро и гори.

У штормовок и ложек – брожение,
Ведь у них неизвестны пути.
Чтобы сдать без потерь снаряжение,
Ты тогда с себя шкуру спусти.

*   *   *
Обойди их печали, холод и глад.
Бог не ведает, что творю я...
......................................................
......................................................

Обойди их обиды наши,
обойди их святая месть,
и вина недоброго чаша,
и болезни, какие есть...

Пусть ни в чём не будет помех им,
только с давней болью в груди:
если есть там что-нибудь сверху,
добротой их не обойди...

 
ОДИНОЧЕСТВО
 
От амбара, где лежат пророчества,
Потеряв холодные ключи,
С именем, фамилией и отчеством
Бродит одиночество в ночи.

Бродит окаянными ночами.
Снег скрипит, как новая кирза.
Светом нерастопленной печали
Светят одиночества глаза.

Всматриваюсь в синие потёмки
Сквозь заиндевевшее стекло:
То ли приблудившийся котёнок,
То ли одиночество пришло?

Со своими именем и отчеством,
С прядкою, пристывшею к губам...
Ваша светлость, ваше одиночество,
Можно, я погрею руки Вам?

*   *   *
Называли нас великороссами,
говорили – мол, душой добры,
а красавиц наших русокосых
уводили в ханские шатры.

До поры до времени молчали.
Нашей кровью плакала трава.
Но когда от боли мы кричали,
то с коней валилась татарва.

Им потом аукнулось за гари,
и за травы, и за звон цепей,
аж сошли с раскосых лиц загары
всяких солнц и всяческих степей.

Но не камни носим мы за пазухой,
и хозяйки наши испокон
крынки с родниковой не опасливо
подают прохожим из окон.

 
КАЛУГА
 
Этот домик в апреле
.                Ока заливает по окна.
И под окна Луна подплывает,
.                рябая от маленьких волн.
И, качаясь, всё смотрит в окошко:
.                – не он ли?
И, грустя, отплывает, качаясь:
.                – не он.

Нет, не он – фантазёр и мудрец,
.                совместивший Калугу и Космос,
Пыльных улочек тишь,
.                и ракет сверхъестественный рёв...
Как наивность ребенка,
.                прощавший Калуге всю косность,
а потом – и потоки
.                его прославляющих слов...

И Калуга его не в гробу хоронила,
.                а в маленьком дирижабле.
И старухи крестились на то –
.                от плеча до плеча...
И его вшестером
.                крепко-накрепко люди держали,
чтобы он, дирижабль,
.                не взлетел сгоряча...

И крестились – на тыщи и тыщи!
.                – толпою
Протянувшихся вслед,
.                и молчавших с обеих сторон...
Так впервые старик тот
.                парил над печальной землёю,
Которую строил –
.                не он...

 
ПАМЯТИ С.Н. ВОСКРЕСЕНСКОГО
 
Как долго я собирался...
Как мало я думал о том,
Что он с каждым днём удалялся,
Как друг, уходящий пешком

с вокзала – привычно, устало,
с печалью один на один...
А что уносил он с вокзала?
Всего лишь богатство седин.

Все отдано было – улыбкой,
Укором, словечком простым...
Его затушёвывал зыбко
Вокзальный, с горчинкою, дым...

И вот он ушёл. Не окликнешь,
И не разглядишь вдалеке:
Куда – за леса и за крыши
Ушёл он с печалью в руке...

Его не вернёшь из-за леса,
Теперь уж ответа не даст:
что делать с нелёгким наследством –
всем тем, что он нёс вместо нас...

Вы в суетах бед и открытий,
И всяческих зол –
Вы к другу сейчас загляните,
Пока он ещё не ушел.

*   *   *
Итальянское небо апреля
Распахнулось для шелеста крыл.
Наконец-то они прилетели
На пределе истаявших сил.

Наконец-то они потеснили
Всё клевавших подряд из руки.
И у Пушкина в тесной могиле
Тихо дрогнули губ уголки.

С возвращением! С праздником! Снова
С удивлением слышит народ:
Чистый звук колокольного слова
Над весенней Россией плывёт.

Для высокого неба апреля –
Этот звук безо лжи и прикрас.
Только здесь и поймут, что вы пели.
Только здесь и заплачут о вас...

*   *   *
Таинственна заброшенность церквей.
Здесь даже птица вскрикнет со значением...
Глядят со стен печально и плачевно
глаза забытых Божьих Матерей.

Сиянье нимбов выцвело давно,
но светятся на индевелых стенах
написанные кем-то вдохновенно
глаза, которым счастье не дано.

Дана им вечность. Беспредельность дней
и теплота задумчивого взгляда...
Согреть надеждой – вот и вся отрада
забытых Богом
.                Божьих Матерей...

*   *   *
Шагала лики увидали свет.
Из-за границ послышались поэты.
Сквозь ослепленье лучезарных лет
Не мы ли, наконец, прорвались к свету?

И – кто в забвеньи был? Поэтов рать
Иль сами мы? Да вот какая горесть:
Назойливо мне стали разъяснять,
Что в этом виноват кремлёвский горец.

И только он. А также – иже с ним.
И в этом я акцент знакомый слышу.
Но ведь к нему-то счёт непредъявим
И к тем, кто «иже» – дальше или выше.

...Иду с Волхонки. И во мне Шагал
То розово, то лиловато тлеет.
А город, френчем вросший в пьедестал,
Выглядывает из-за Мавзолея.

*   *   *
Израненная шея колокольни
Засветит в подорожной темноте.
И станет мне и маятно, и больно,
Как будто Иисусу на кресте.

И жгут мне душу сквозь лихие годы
Лампадок не воскресшие огни...
А чтоб я смог? –
.                когда и всем народом
За них мы заступиться не смогли.

Пронизанные горечью просторы
На тыщи верст простёрлись, будто тень.
И этим, мне не сказанным укором
Я мучаюсь у позабытых стен.

И совести моей не стать иною,
Мне до распятья маяться виной
За девочку, обиженную мною,
За сволочь, не ударенную мной...

*   *   *
Мы в веревку площадью скручены,
Ноги мерзнут – не рассказать.
И вопросы меня замучили,
Только некому их задать...

Замерла в ожидании очередь –
Посудачить да поглядеть...
Свет тревожный меж звёзд мерцающих
Что пророчит моей стране?

Полуспившегося народа
Вам не слышен не хме'льный стон?
А конвой КГБ у входа
Не смущает ваш вечный сон?

Ах, какими, сколькими жизнями
Счёт оплачен за год начал!
Взгляд Плеханова укоризненный
Вам не грезится по ночам?

Как предвестник судилища страшного,
Тихий ропот и бабий гам:
То наследников дела вашего
Костерили по очередям.

Вы от дел отошли... (Мы – нет).
Мы всё молимся тем речам.
Взгляд Плеханова осуждающий
Не тревожит вас по ночам?
Взгляд Плеханова не прощающий
Не мешает вам в вашем сне?..

*   *   *
Теперь за правду не сажают,
Но затаившаяся рать
В прогорклой «Правде» обожает,
Как прежде, вдохновенно врать.

Уже не веря ей на слово,
Мы тупим пасмурно глаза,
Когда из глаза голубого
Честная вырвется слеза,

Когда событьями лихими
Восторг врунов необъясним –
Не словоборствуем мы с ними,
Махнём рукой – а хрен-то с ним...

И с нашего благословенья –
Как с голубями вороньё –
Перемешались откровения
И откровенное враньё...

И нам нисколечко не стыдно
За ложный стыд, за ложный страх,
За ложь, за то, что нас, как видно,
и ныне числят в дураках.

*   *   *
Сад столпился к утру у дороги...
И в предутреннем мраке светлы,
Словно бабки коней тонконогих,
Побелённые яблонь стволы.

И пронзительный месяц – над ними,
Сохранив равновесье красы,
Вознесённый ветрами ночными
На качающиеся весы.

Мы стоим. Мы не знаем, что будет –
Нам расстаться, иль вместе дышать?
И в предутренней этой остуде
Нам пока ничего не понять.

Под ладошкой, в кармане согретой,
Губы жарки – чуток помолчи:
То ли яблони вспыхнут рассветом,
Толи месяц исчезнет в ночи...

*   *  * 
Земля начинена металлом,
Металл в горах,
.                в лесах,
.                в полях.
Его, военного, немало
В мужских истерзанных телах.

Он дремлет до поры, до срока –
До лишней чарки,
.                до беды,
И смерть ударит издалёка,
Обрезав хриплое – «воды»...

Заслуги и наград колодки
В пять строк уместит некролог.
Свернутся в узенькой колонке
Полотна пройденных дорог.

Война окончена, потерям
Потерян, но не кончен счёт.
Солдаты в мир не сразу верят,
Для них война ещё идёт.

Идут неслышные сраженья,
Но безнадежней Тех – вдвойне.
И не сберечь, нет, здравоохраненью
Того, что отдано войне.

 
ТИШИНА
 
Нитями берёзок лес прострочен
Над водой задумчивой Шлины.
Почему-то я робею очень
Среди этой дивной тишины.

Тишина – как бабушкина сказка,
Тишина – как бабушка моя...
Строгие и простенькие краски,
Ласковые, милые края...

Прихожу к берёзкам возле речки,
Если вдруг поддержка мне нужна:
Самый мудрый, чуткий мой советчик –
Русская лесная тишина!

 
ОДИННАДЦАТЬ СТУПЕНЕК
 
Одиннадцать ступенек и перила,
Отполированные до'желта руками
тр`х поколений, живших в этом доме...
А может, даже больше. Я не помню:
давным-давно он куплен, этот дом.

А помню, как тянулся я к перилам –
Мне не достать их было: вечерами
один ходить боялся я, уж больно
скрипели половицы под ногой.
А после дверь была уже видна мне,
когда до середины поднимался –
Я вырастал. Дома же, как известно,
растут, когда возводят этажи.
Еще была привычка: с предпоследней
ступеньки, торопливо откликаясь
на свист друзей, выпрыгивать, глотая
кусок, что за столом не дожевал...

Я в доме том бываю. Но теперь уж
Никто не свистнет под окном, не крикнет:
Кто мог меня позвать, давно уехал,
а кто остался, тот кричать не станет –
солидность не позволит и жена...

Ну что ж тут делать? Всё закономерно:
Что дни идут, что дорога' нам память.
И всё же грустно. И ещё – тревожно:
А вдруг меня зовут, а я не слышу?
А вдруг свистели – я не отозвался?
И потому теперь живёт у дома
и днём, и вечерами – тишина...

И только ночью тишина уходит:
гудит пружина в дедкиной кушетке,
позвякивает что-то в дымоходе,
и ветки бьются слепо о стекло...
И хочется тихонько скрипнуть дверью,
на цыпочках спуститься по ступенькам,
Чтобы проверить: может, так же жутко
они скрипят, ступеньки, под ногой...

 *   *   *
Сопли с хлюпом, до носа – ушанка,
(да кого этот вид поразит!?)
Прижимая к пальтишке буханку,
По ледяшкам он лихо скользит.

Ну, конечно, все в мире извечно –
Подзатыльник, слеза, поцелуй...
И обкусана корка, конечно,
И за это влетит пацану...

Это в памяти где-то лежало
Под небрежно закрытым замком.
Это – детство мое побежало,
Только хлебным дохнуло дымком...

И хоть гнаться за прошлым нелепо
Через сумерки прожитых зим,
Ты пошли меня, мама, за хлебом
В хлебом пахнущий магазин...

 
В. КУЛАГИНУ
 
Он всю страну прополз на брюхе
Не просто так, а в облаках.
В любой момент мог вниз он рухнуть –
И свет померк бы вмиг в глазах.

Смотрел на них с восторгом город.
Погода же – наоборот.
Монтажник врос в контактный провод
его сам черт не оторвет!

Он сплюнет вниз – и ухмыльнётся:
«Да разве это – высота?
Да здесь и кот не разобьётся,
здесь до земли – рукой достать!»

...Мешается монтажный пояс,
(ох, уж мне эти пояса!)
Монтажник смотрит вниз, на поезд,
рукой вцепившись в небеса!
 
Ему б в какую-нибудь Ниццу,
Где пляжи выгнулись дугой...
Да батька мается в больнице
С незаживающей ногой.

Он днем лекарства пьёт и свято,
Как в Бога, верит в докторов.
А ночью фрицев кроет матом,
Кусая губы жёстко в кровь.

А забытьё придёт под утро,
Словно привал перед рывком.
Ему больничная подушка
Шинельным снится рукавом,

Карболкой пахнущим и дымом,
И снится левая рука...
А рядом спят друзья седые,
Которым нет и сорока.

 
В ОТПУСКЕ
 
Ему неловко без руки.
Скрипя на кухне старым стулом,
Мои простые сапоги
Солдатской хваткой натянул он.

Притопнул: ладно ли сидят?
Посуда звякнула на полке,
Передо мной стоял солдат –
Совсем как я, безрукий только,

Да плечи подались вперёд...
А, в общем, выправка – что надо!
И если б разность лет не в счёт –
Сошел бы батя мне за брата,

Иль за сержанта моего.
Но только вот какое дело:
Нельзя списать всего того,
Что было, жгло и наболело...

Нам не сравняться никогда.
Здесь гимнастерка не поможет.
Стоим: он при своих годах
И я – на двадцать пять моложе.

*   *   *
Почему-то ордена теперь не в моде,
О медалях речи не веду.
Вот у батьки – сложены в комоде,
Лишь руки обрубок на виду.

А иной – звенит медальным златом,
Грудь – вперед, и выправочка – та,
Запросто достанет, что не надо,
А что надо – вырвет изо рта.

Батька! Ты ведь всё прошел солдатом...
Покажи-ка блеск своих наград!
Тот ещё звенит медальным златом...
Докажи ему, что ты — солдат!

*   *   *
Победили. Но во всяком случае
Мы победу празднуем не ту.
...Батьку по ночам осколки мучают
Так, что зубы крошатся во рту.

А потом – весёлый отчего-то,
До утра насилу дотерпев,
Он спешит устало на работу,
Даже чай себе не подогрев.

А потом опять наступит вечер,
Боль в ноге и чёрт-те знает в чём.
Ночь – мучительная, будто вечность
Сорока смертей под артогнём.

Белый день ему – как передышка
Перед боем с болью и бедой.
Из скольких таких боёв он вышел
С поседевшей за ночь бородой!

Но утрами боли, страхи, беды
Снова поворачивают вспять.
Вот какую празднуем победу –
Победив, всё так же побеждать!

*   *   *
Он над вами глупо посмеялся –
Над душой, над вашей хромотой...
Вспомните – он даже не стеснялся,
Что для вас он слишком молодой.

Вы смолчали. А вполне быть может,
Вы и не обиделись ничуть
Оттого как раз, что он моложе,
Что ему вы проложили путь

К этому нарядному костюму,
К жизни без войны и передряг.
Посчитали, что для спора юн он,
Может, просто думали – дурак.

Он дурак, и вы в том виноваты,
Что не знает парень ни черта,
Что не знает вас он как солдата,
Что он вам сегодня – не чета.

Отойти в сторонку – мало толку,
Надо б взять его за лацкана,
Как щенка нашкодившего торкать
В ваши раны, в ваши ордена!

 
ВОСЬМИСТИШИЯ
 
*   *   *
Несчастен в вере, словно Иисус,
Распятый где-то на пороге чуда
И преданный бессчетно, я боюсь
Поверить в то, что все же мёртв Иуда.

Ведь женщина венчает бытиё
На тонком лезвии любви и блуда.
И счастье одинаково её:
Зачать Христа или зачать Иуду.

*   *   *
В тумане, словно сгусток гула
Овеществился самолёт...
Наверно, ты сейчас взглянула
На этот низкий небосвод.

И этот миг – он не наитье.
Подточеный суетой,
он ощутим, как шар земной.
И самолёт плывет по нити,
Что между мною и тобой.

*   *   *
Ты слышала, как ночь звенела
Дождями в жестяной трубе?
Вот я и высказал тебе
То, от чего душа немела.

Я мерзну, душу отворив.
(Что в ней, в душе, я приукрашу?)
И светятся глаза твои
Недосягаемо, как раньше.

*   *   *
От беспомощности и испуга
Перекрещиваешь судьбу.
Я по склону горы упругой
Крест вволакиваю на горбу.

Но дыша обожжённой пылью,
Знаю: высь надо мной чиста...
Ты же можешь, чтоб стала крыльями
Поперечина у креста!

 *   *   *
Ты за черту гордыню отошли,
Когда любимая, тебя отвергнув, плачет.
Стань на колени. Ляг в ногах. Молчи.
Про гордость представления твои
Здесь ровным счётом ничего не значат.

Забудь про всё здесь, на краю судьбы.
Здесь мерят время только сердца сбои.
Под горный звук божественной трубы
Не за себя ты молишь. За обоих.

*   *   *
Уже не вечер. Я недужен
Меня снедающей тоской.
И если я тебе не нужен,
Зачем я сам себе такой?

А мне в пример – Петрарку: жил, мол,
И в безнадежности любя.
Кто знает, чтоб с Петраркой было,
Когда бы он любил тебя...

*   *   *
В границах обозначенного круга
Кружить всю жизнь судьба велела мне.
Мы разошлись так близко друг от друга,
Задев друг друга душами во тьме.

Ещё не раз мы встретимся в пути,
Означенном влеченьем и печалью.
И что-то ведь должно произойти,
Чтобы орбиты наших душ – совпали!

*   *   *
Тобою всё освящено,
Как будто клятвой.
И даже лунное окно –
Как будто взгляд твой.

И перед утром тишина –
Как будто голос
Твой на неведомых волнах
Плывёт, покоясь...

*   *   *
В безнадеге моей беспросветной
Лишь бы воздухом общим дышать.
Будет ветер – прикрою от ветра.
Поскользнёшься – метнусь поддержать.

И, твои исполняя желанья,
Даже те, что не сказаны вслух,
Оправдаю я существованье
Становящихся радостью мук.

*   *   *
Как облако в безветрии, беда
Над лучиком, связавшим нас, застыла.
Мы столько раз расстались навсегда –
Другим бы навсегда уже хватило.

И я боюсь, что не замечу слёз,
Когда опять расстанемся с тобою,
И я решу, что это – не всерьёз,
И за тобой не побегу с мольбою...

 
СУДИМ!
 
Как первый снег внушает недоверие,
Как небо синее зимой – не то,
Так он пришёл, и от него повеяло
Фальшивостью и фарсом «шапито».

Он ясно улыбался, как меняла,
Рот словно сахаром набит.
Он притворялся добрым малым,
И вроде был таким. На вид.

Но презирали мы не эти
Его замашки кинозвёзд:
Он вещи друга в сорок третьем
Тайком домой к себе увёз.

*   *   *
Давно я не писал стихов.
Другие мучили заботы,
Мелькали среды и субботы
Средь листопадов и снегов.

И листопады, и снега
Я успевал считать и только,
И душу трогала слегка
Хрустящая листва на тропках.

Так брошены черновики,
Они усохли, почернели.
Их заселяли дни недели,
Крутили их недель круги.

Потом была морозов мгла,
И было лучше тем, чем хуже.
Им очищением была
Пенящаяся паром стужа.

Покинув то небытиё,
Они пришли и окружили
Все, чем без них заботы жили,
И стали требовать своё.

Я в руки взял черновики...

*   *   *
Гудки над водой плывут
Четвёртую ночь подряд.
В Сухуми дожди не идут –
В Сухуми дожди стоят.

И водяная круча
В плеск превращает звон:
Сверху – от сизой тучи,
Внизу – от зелёных волн...

Дождь меж зимой и летом...
Весь календарь размыт...
В Сухуми дождь подогретый,
Покачиваясь, стоит...

*   *   *
Снилось: колокол далекий
С фиолетовых холмов
Над полями гулко окал,
Донося осколки слов.

И они, задев деревья,
Наземь падали, звеня,
Разбивались об коренья
И печалили меня...

Я их складывал:
К излому приноравливал излом.
Строчка – к строчке, слово – к слову,
Вздох – ко вздоху, к звону – звон...

Словно марево, качалось
Каждодневное былье...
Ничего не получалось,
Кроме имени ее...

*   *   *
Все слилось в этом длинном апреле,
Красоту непогода верша –
Недосказанность акварели
И конкретность карандаша.

Ветры росчерки веток качали,
Открывали, раздвинув дома,
Мне такие далекие дали,
О которых не знала зима.

Из промерзлости мхов прорывались
Излучавшие нежность цветы:
Это мне красота открывалась
В тихих красках твоей красоты.

*   *   *
Синевой зари источен
Дальний краешек земли.
Это мартовские ночи
Синей тенью пролегли.

Поперёк по всем дорогам,
Вдоль – по полю на лесок,
По неровным огородам
От губы наискосок.

Из туманов возникая,
Нарождаясь, как молва,
Бессловесными стихами
Прорастают дерева.

Как со дна реки ключами
Поднимаются сквозь грязь...
И чего-то обещают
Соки, в дереве струясь...

 
КРАСКИ
 
Плутают тучи в листьях мокрых,
И выбор красок грустно нов.
Все больше охры, охры, охры
Да мокрых аспидных стволов.

И заозерье малолюдно,
И лес просвечивает, тих.
Я тощий тюбик с изумрудной
Уже не трогаю почти.

Лишь алый клён в осинах лёгких
Хранит торжественную стать,
Лиловый ветер пахнет снегом –
Пора белила запасать.

*   *   *
Простыв в небытии, их голоса
То чуть надтреснуты, то хрипловаты малость,
Из немоты безвременья являясь
Словами заглушают словеса.

Растеряна начальственная чадь,
В тупом недоумении потея –
Какая безнадежная затея –
Заставить Мандельштама замолчать!

Чтоб Гумилева непоспевший злак,
Иль Бальмонта старательная пышность
Вдруг обрели послушную неслышность!
Чтоб пел чужие песни Пастернак!

Забвения неверная вода
Недолго наполняла миру уши:
Поэтов можно временно не слушать,–
Не слышать – не заставить никогда.

Их голоса, звучавшие во мгле,
Материальны, как добро и горе.
Нельзя не знать, что существует море,
И море вечно будет на земле.

А мы уйдем. И травами в росе
Качаться будем где-то в мире новом,
Где будут их стихи уже не словом,
А воздухом, которым дышат все...

 
ВЕХИ ДНЕЙ
 
Благословенны дни, когда я мог
В прокуренном вагоне
Зайтись в немом, неслышном рядом стоне
От бунинских скупых щемящих строк.

Попробуй их обратно позови –
Те дни души летучего брожения,
Когда весь мир звенел от напряженья
Невысказанной девочке любви.

Даль тех страниц как осенью видна...
Уже не сердце – разум их листает...
И кто-то Паустовского читает
В прокуренном вагоне у окна.

*   *   *
Вспоминаю тебя, как чужую далекую жизнь.
Закрываю глаза – ты глядишь из небес незнакомо...
Неужели за тысячу вёрст, где-то дома
Ты меня вспоминаешь. А ну-ка – ещё покажись!

Закрываю глаза – ты являешься медленно мне,
Как таинственный знак, только мне одному и понятный...
Как же тихо во сне! Даже слышно – по травам помятым
Ты ступаешь, и травы – как платье – шуршат в тишине.

 
СОНЕТ
 
Опять булгаковский роман
Переживаю я, рисуя.
И впасть сознательно рискую
В успокоительный обман,

Уверенным пером скрепя
Любви и выдумки орбиты...
С рисунка смотрит Маргарита,
Опять похожа на тебя.

А ты летишь – в заботах дня,
Beличья своего не зная,
Его, конечно, не ценя... –
На расстоянии громадном
От всех придуманных романов
И от реального – меня...

*   *   *
Дождь выявил фактуру древесины.
Слегка облагородив естество.
И все краснодеревщики бессильны
Перед его невольным мастерством.

В простой доске беззвучно ликовала,
Сливаясь в бесконечные круги,
И тайна безупречного овала,
И выкованной линии изгиб.

А капли били по доске звенящей,
Светящейся, как девичье чело,
И дождик был уже тоской щемящей,
Чтоб больше
.                не добавить
.                ничего.

*   *   *
Вечер синий, вечер – враг недавний,
В облако лиловое упрячь
Этот день напрасных ожиданий,
Этот день нежданных неудач...

Светится сиреневая верба,
Превращая ветви в синий дым...
Я иду искать то место неба,
Где мой взгляд не встретился с твоим.

А по бледно-мокрым тротуарам,
Слившись тенью, будто мне назло,
Проплывают невесомо пары –
Те, кому сегодня повезло.

*   *   *
Не соглашаюсь. И не спорю.
И где-то все ещё в пути
Слова, которых в разговоре
Я от любви не мог найти.

Я погибал в косноязычьи,
Я твердо знал, что крах терплю,
Но, словно идолу язычник,
Твердил упрямое – «люблю».

Как Аввакум в кромешном срубе,
Я и сейчас судьбу сержу.
И, понимая, что не любишь,
«Люблю» – отчаянно твержу!

*   *   *
В тумане, будто сгусток гула,
Овеществился самолет...
Наверно, ты сейчас взглянула
На этот близкий небосвод.

И этот миг – он не наитье.
Он матерьяльный и земной
И самолет плывет по нити,
Что между мною и тобой.

 
М. МИХАЙЛОВОЙ
 
Два окна в ночи горят,
Это двое говорят.

Боль стомила одного,
А другой её врачует,
Боль его до боли чуя,
Хоть она и не его...

Коль людей сближает боль,
Я воскликну: слава боли!
Если с нею я в юдоли –
Раем кажется юдоль.

Два окна в ночи горят.
Это души говорят,
Перешептываясь...

 
ПОРТРЕТ
 
Как листок под тонким ветром,
Чуть колышется душа.
Проступаешь тенью светлой
Ты из-под карандаша...

Ускользаешь ты, и снова
Узнаваема вполне.
Штрих – в губах задышит слово
То, не сказанное мне.

Вот заставил грифель черный
Жилку биться и синеть.
Штрих – и взгляд расскажет, в чём ты
Не призналась и себе...

Штрих – и стрижку я взъерошу.
Вот движение руки –
И сверкнёт твоя серёжка,
Покачавшись у щеки...

Испугавшись откровения
Не в рисунке – наяву,
Напишу стихотворенье,
А рисунок разорву...

Потому что ты, живая,
Смотришь, тайны не тая,
До бессилия родная
И, как в жизни, – не моя...

*   *   *
Кто сердце женщины слыхал –
В груди, отважно обнаженной,
Смятенный грохот, – тот не может
уже себе принадлежать.

Он или раб его – хотя б на ночь
(Но эта ночь навечно в жизни –
Она всплывает пред глазами
И перед смертью – средь других) –

Или он бог. Но бог трусливый,
Не верящий в свое всесилье.
И потому гонимый всеми,
И потому – совсем не бог.
Он – человек.

*   *   *
Кистям художников несчастных –
Земной поклон в худые дни...
Закончив труд, они не краску, –
Тоску смывали с них они.

Сменяв на цвет тех красок силу,
Впадали в мимолетность слов,
И боль подспудная светила
С их неудавшихся холстов...

Полутона недель несладких
Легли, как тени, на портрет,
Из небогатого остатка
Удачных ли, Бог знает, лет...

И вот отброшена сердито,
И гулко звякнула в тиши
Та KИCTЬ, в которой счастье скрыто
И день покоя – для души.

*   *   *
Не ты, судьба меня обидела.
Была тонка признаний нить.
Мне говорят, – возненавидела...
Молю, как Бога: ненавидь!

Пусть ранишь взглядом, пусть обидишь,
Надежда теплится во тьме:
Ведь если даже ненавидишь –
Так, значит, помнишь обо мне...

*   *   *
Гудящей свадьбе мало вальса.
Тебя, хмельную, тянут в круг,
Ты входишь в круг, не отбиваясь
От ждущих взглядов, ждущих рук.

А сердце в рёбра бьёт упруго,
И шумной свадьбы нет уже:
Ты мчишь стремительно по кругу,
Как самолетик в вираже.

Ты к мигу взлёта привыкаешь,
Ты – там, где выше и светлей.
Ты, словно молния, сверкаешь
Лиловой кофточкой своей.

Летишь стремительною тайной,
Её ничуть не приоткрыв.
И восхищенье проплывает
В тени твоих летящих крыл.

А ты летишь лиловым чудом,
Чуть громче сердца – каблучки.
И суету, и пересуды
Ты рвёшь полётом на клочки...

И сердце ноет от испуга,
Что, завлекая и маня,
Пусть на мгновенье, пусть по кругу,
Но ты уходишь от меня...

 
МОЛИТВА ЖЕНЩИНЫ

Господи, если ты есть,
И видишь верхушечки церкви,
И озера нашего берег,
И то, как мучаюсь я,
Сделай, Господи, милость:
Пусть он даст мне свободу,
Пусть он меня избавит
От нелюбви к нему!
Господи!
Если ты есть, Господи,
если ты есть
И слышишь мою молитву,
И можешь хоть что-нибудь сделать –
Дочь награди любовью
Надежной, как эта церковь,
Красивой, как эта церковь,
Иль разумом надели,
Чтобы летящее облако
С любовью она не спутала
И мимо любви настоящей
Суетно не прошла...
Господи!
Если ты есть, Господи,
Если ты есть
И нашу видишь ты рощу,
И видишь качели в роще,
Значит, и сам всё знаешь
И без моей молитвы...
Обереги любимого,
Который в дальней дороге,
Который тебе не молится,
А думает обо мне.
Обереги его, Господи,
Избавь от печали нас, Господи,
Соедини нас, Господи!
Господи!
Если ты есть...

*   *   *
Что мучает меня, скажи? –
Мне нужно истину, не жалость,
Что останавливает жизнь,
Как будто жилу пережало.

Неразделённость, боль души
Иль наших жизней разделённость?
А есть ли разница, скажи,
Когда и то, и то – бездонность,

В которой падает душа,
И где удар о дно – спасенье.
Где за чертою – воскресенье
Светлеет, холодом дыша.

*   *   *
Я не скрываю: я недужен
Меня снедаюшей тоской.
И если я тебе не нужен –
На что я сам себе такой?

А мне в пример Петрарку:
Жил, мол, и в безнадежности любя.
Кто знает, что б с Петраркой было,
Когда бы он любил тебя.

*   *   *
Ну, что ж, душа, дыши, душа, оттаивай,
Не надо вспоминать сейчас, как я
Лицом к лицу с отчаяньем выстаивал
На хрупко-хрусткой кромке бытия.

Душе, как птице, пообвыкнуть надо бы,
Прилаживаясь к новому гнезду.
Уверуй, что звезда твоя не падает –
Свет отраженный виден не всегда.

Не светом, а существованием радует
В пространстве заплутавшая звезда.
Оттаивай, душа моя, оттаивай
И вслух шепчи несвязные слова.

Оттаивай! – чего тебе утаивать,
Что ты бываешь тоже не права.

 
ЧИТАЯ ПУШКИНА
 
Я припаду к спасительным стихам,
Ища ответа или утешенья.
Души непроизвольные движенья
С годами хорошо известны нам.

Припав к стихам, в себя приходим мы.
Но, заняты собой, поймём не сразу,
Что эти нас спасающие фразы
Такой же мукой были рождены.

И в сердце ноет новая беда:
Что я-то сам уже помочь не в силах
Ему, полурастоптанному милой
И чудом уцелевшему тогда...

*   *   *
Придет ли он, черёд моим стихам?
Я на прозренье дальних не надеюсь,
Коль даже для тебя – лишь блажь и ересь
то, что ссыпаю я к твоим ногам...

Кусочки сердца и осколки слов,
Звенят они, похоже, от удара...
И ты напрасно не приемлешь дара
Моих, судьбою меченых стихов
И сердца...

*   *   *
Как он надеялся на лето,
На сельских улиц благодать,
На тишину и на рассветы! –
О том не стоит вспоминать.

И тишина, которой жаждал
В столичном гаме целый год,
Теперь гнетёт его. И дважды
Он это лето проклянёт.

И станет, словно на этюдах,
Вся скука осени видна.
Он пнет кота: – Пош-шёл, иуда!..
И отвернётся от окна,

Где мутно всё и неподвижно,
Где краски вымыты дождём,
И, будто кисти, мокнут вишни,
И день как будто не рождён...

Его убила гибель лета.
А в лето вложен труд и труд!..
И хорошо, что пистолеты
Давно уже не продают...

Но день настанет: осторожно,
Как будто нить холста остра,
Художник зыбко и тревожно
Коснется краешка холста.

Где ощутимо зябки росы
И лето в утреннем дыму,
Где будет всё, что в эту осень
Недосягаемо ему...

 
ДЕРЖАВИН В ЗВАНИЕ
 
Сучками посох искружавленный
Коряв, как жила на виске:
Головки дам воображаемых
Державин чертит на песке.

Они, проклятые, не чертятся –
Толкаясь с хохотом во мгле...
И жилки синенькие светятся
На злом и розовом челе.

Каракули стирая начисто,
Он снова посохом ведёт,
Но будто вязнет посох старческий
В неискренности давних од.

Стыдится он тех слов заржавленных,
Желанья сгинувших грехов...
И жаль великому Державину
И этих дам воображаемых,
И ненаписанных стихов...

*   *   *
Мне сорок один. Я один.
Плыву в караване годин.
А рядышком – синим обманом –
Плывёшь ты с моим караваном.

Но что караван без тебя?
Взбунтуется он, затрубя,
Взбунтуется и разбредётся
На камни, во мглу – как придётся.

Ох, тяжко в туманном дыму
Придётся совсем одному.
Молю я, как манны –
Хоть пятнышком малым,
Хоть слабым обманом
С моим караваном
Плыви...

*   *   *
Над Ярославлем колокольный звон
Плывёт, плутая в свете быстро-белом,
И будто бы в веках свистящим мелом
Окрестный мир с любовью побелён.

Как будто завтра праздник для души,
Который нами тайно вписан в святцы,
И завтра из заоблачной глуши,
Как этот снег, к нам Ангелы слетятся...

И я молю: над всей землей плыви,
Собою наполняя мирозданье,
Пречистый свет любви и ожиданья,
Пречистый свет надежды и любви.

*   *   *
Зеленый лёд под белым снегом
Таит мерцающую тьму.
Мы в звонах звёздного набега
Бездумно ходим по нему.

Нам хорошо вдвоём во мраке
Вершить свидания круги.
Тепло твоей ладошки мягкой
Сильней реальностей других.

И Солнце в величинах малых
Я числю, вслушиваясь в тишь,
Где ты два солнышка в карманах,
О том не ведая, таишь.

А для кого-то – ночь и ветер,
И тропы прокляты без всех.
О, сколько есть красот на свете,
Не предназначенных для всех!

*   *   *
Смущённо истине внимаем:
Её непросто нам принять:
Увы, нам дарят жизнь не мамы,
Как это принято считать.

Добром их наш разбег украшен.
Но лишь тогда начнём полёт,
Когда в существование наше
Другая женщина войдёт.

Нам дарят жизнь, когда мы любим,
Когда молчим у ног её,
Когда её шальные губы
Ввергают нас в небытиё.

Клянем, прощаемся, прощаем,
Рождая кровное родство,
Как Божью милость ощущаем
В себе мужское естество.

*   *   *
Поэт не может быть судим,
Как просто праведник иль грешник.
Поэтов за чертой кромешной
Селил Всевышний в город Лим.

Там вечно розово над ним
Пространство между днём и ночью...
Поэты плачут и пророчат.
Но спит лиловый город Лим...

И мне не нужен город Лим –
Божественный поход поэтов –
Без той, с которой в жизни этой
Я был и грешным, и святым.

Уж лучше алый адский дым,
Уж лучше крючья со смолою –
Но чтоб с тобою, чтоб с тобою
Я был бы там – неразделим...

*   *   *
Дай тебе, Господи, лёгкого снега под ноги,
Вдоль незнакомой тропы
.                тонких веток дрожащий поклон.
Дай тебе, Господи, лёгкой и быстрой дороги,
Дай тебе лёгкого света
.                из дальних и встречных окон.

Дай подышу на застывшие пальцы
.                тебе на прощанье
Тёплым домашним дыханьем
.                и вечным моим табаком.
Пусть охранит тебя Бог
.           от дорожной и от предстоящей печали
И от холодного поля
.         прикроет замёрзшим вагонным окном.

Дай тебе, Господи,
.                лёгкого сердца в дорогу.
Если послушаешь – то не колёса стучат,
прибивая кружащую мглу, –
.                на пороге
это я суеверно свою отгоняю тревогу –
Тихо согнутым пальцем
.                на счастье стучу по столу...

 
ЛАДО ГУДОШВИЛИ
 
Быть может, в этом стареньком духане
На столике светились под окном
Волшебные клеенки Пиросмани,
Пропахшие не краской, а вином?

Пропахшие вином и сулугуни,
Хранящие на гладкости своей
Тепло послезакатного Батуми
И жар на них поставленных локтей.

И те кругообразные движенья,
С которых началось бессмертье их,
когда Нико, горя от нетерпенья,
Стирал с них пятна ужинов чужих.

О, как клеенки становились снами!
А я ведь в них влюблен еще за то,
Что стали те клеенки Пиросмани
Пеленками блестящего Ладо.

*   *   *
Талант не может быть в простое –
Уйдет в запой, уйдет в грехи:
Душа от напряженья стонет,
Аккумулируя стихи.

Причина та или иная –
Потеря, ласка, сосен шум –
Падут, как искорка шальная,
На этот пылкий порох дум.

И грянут строчки. И возникнут
Стихи, что будет петь народ,
А может быть, он просто вскрикнет
И просто-напросто умрёт...

*   *   *
Колокола на Троицу звонят,
Как будто их вернули из неволи,
Как будто по дружине, лёгшей в поле
Под белой Тверью шесть веков назад.

Старушка мелко-мелко крестит лоб,
Светящийся покоем под платочком.
Колокола упрямо ставят точку
В конце молчанья, загнанного в гроб.

Весом язык нахлынувшей свободы,
Россия намолчалась в эти годы –
И не напиться ей величьем слов.

А в них – и плач, а в них и боль от зла,
И счастье со свободой обручённых.
И кажется, вздохнули облегчённо
Те, по кому звонят колокола.

*   *   *
Кто думает о сущности греха,
Кто помнит заповедь (по счёту там какую?),
Когда летишь ты, и гортань суха
От долгого – в полжизни – поцелуя?

Кто думает о праведности в миг,
Когда вся правда – только в этом миге,
Когда не двое, а единый вскрик,
Когда вселенной нет – лишь двое в этом мире.

Искать прощенья, каяться потом –
Сейчас не до публичного кривлянья.
Тому, кто смог возвыситься грехом,
Не надо никакого покаянья!

*   *   *
Бессмысленно судьбе перечить.
Снега померкли на холмах.
Несостоявшаяся встреча
Горчит сиротски на губах.

Хоть не сказала слова злого,
И вовсе нет вины на ней,
Но недосказанное слово
Дороже стоит. Бьёт больной...

И всё, что было, сном казалось
В образовавшейся глуши –
Как будто льдинка прикасалась
К горячей кожице души...

*   *   *
Туман. Готические шпили
Едва просвечивали в нём,
И небеса по шпилям били
Косым стрекочущим дождём.

И стёкла в хлестких их накрапах
Приобретали синий блеск,
И пропускали стёкла запах
К земле спустившихся небес.

И, благодатью этой мечен,
Я сквозь туман и ливень нёс
Дрожащий свет последней встречи,
Знакомый запах зимних звёзд.

*   *   *
Будто тихий звон в густой аллее:
– Приезжай скорее...
Этот отзвук долго душу греет:
– Приезжай скорее!

Не найти, пожалуй, слов мудрее:
– Приезжай скорее...
Словно боль всё ближе и острее:
– Приезжай скорее!

*   *   *
Когда тоска, как сумерки, обступит,
Когда в морозе тают краски дня,
Молюсь тебе, шепча в зарю густую:
Натальюшка, подумай про меня!

Мои слова, царапнувшись о крыши,
Плывут к тебе, меж звёздами звеня...
Молюсь я, веруя, что ты меня услышишь:
– Натальюшка, подумай про меня!

И если вдруг во тьме звезда сверкнула –
Так значит, в нашем самом городке
Ты вспомнила меня и вдруг вздохнула,
И перстенёк крутнула на руке.

*   *   *
Прожи'тых дней крутой прибой
Мы безоглядно забываем.
Всё дальше мы в любовь с тобой
Неосторожно заплываем.

Морщинок лучики у глаз,
Седая прядочка на шее
Настырно лезут напоказ,
А ты упрямо хорошеешь.

И расточительная блажь –
Себя обуздывать в любови.
Ведь настоящий возраст наш
Известен только нам с тобою.

А разувериться в себе –
Страшней, чем быть неосторожным.
Давай поклонимся судьбе,
Что мы друг другу врать не можем...

*   *   *
В ветрах холодных площадей
Под старым ленинским портретом
Посмотрят пусть в глаза людей –
Всех тех, кто носят партбилеты.

И, несмотря на блеск наград,
На крик о преданности громкий,
Пускай не выдержавший взгляд
Из тех рядов уйдёт в сторонку.

Просвечивать начнут ряды?
Зато останутся по праву
Те, что из боли и беды
На хрипе вытащат Державу

И имя партии протрут
От накипи, что к ней пристала.
И снова в скобочку вернут
Ту буковку, что все решала.

*   *   *
И этот снег с земли сойдёт.
И превратится в травы, в ливни,
И в запах озера и лилий,
Чей век так горестно недлинен.
И будет всё наоборот:

Я, вспоминая травы, дождь
И запах лилий, ливший с неба,
Ступлю на лёд, укрытый снегом,
Где ты меня, быть может, ждёшь –

Там, средь невыпавших снегов.
Но нынешний мне всех дороже:
На нём, засыпавшем дорожки,–
Двойная ниточка следов...

О, рукоделье ворожбы
Из синей тени предрассветной,
Где вьется шовчик незаметный,
Соединивший две судьбы!

*   *   *
Давай-ка заведём корыто,
Чтоб в нём, как первенца, вдвоём
Отмыть от суеты и быта
Любовь, которой мы живём.

Живём, увы, совсем не в сказке-
В дыму недоброй тесноты.
Звенящий ковш прозрачной ласки
Разбавим горстью доброты

Да откровенностью обмоем,
Согреем вдвое уст, а то
О ней ведь кроме нас с тобою
Не позаботится НИКТО!

*   *   *
Почти что школьная задача
Сверхгениальной простоты:
Давай возьмемся вместе. Значит,
Есть точка «Я» и точка «Ты».

Среда,
.           суббота,
.                понедельник,
Летят листки календаря,
Твердя: – Не могут жить отдельно
Ни точка «Ты», ни точка «Я».

И в этой маленькой Вселенной
Недостает одной черты:
Прямой – простой и совершенной –
От точки «Я» до точки «Ты»...

*   *   *
Я проснулся от воспоминанья,
Будто бы от звука. А оно
Уплывало, как твоё дыханье,
В сине-предрассветное окно.

Я не знаю, что такое вспомнилось –
Взгляд ли, слово – миг неуловим,
Только понял – тишина наполнилась
Бедственным отсутствием твоим.

Я позвал по имени, по отчеству,
Звук повис и чужд, и незнаком.
Но стонало в трубке одиночество
Длинным нескончаемым гудком.

*   *   *
По воздуху незримой весточкой
Сквозь свет, дрожащий у земли,
Пришли мне завтра ветку вербочки,
Хоть запах веточки пришли.

Пришли мне синее молчание.
И, о тебе судьбу моля,
Почувствую, как от дыхания
Качнется круглая земля.

И, устояв на ней, непрочной,
Увижу я издалека
Той вербы белые комочки,
Как маленькие облака.

*   *   *
Женщин Летнего сада
.                безумно и нежно любили,
До того, как безумство и время
.                одели их в мраморный камень.
Но оставили им эти линии шеи живые
И ложбинки ключиц, из которых исходит истома,
Из которых исходит движенье,
                которому скульптор молился...

Закрываю глаза –
.                ты белеешь той мраморной гладью...
Закрываю глаза –
.                и сияют твои беззащитные плечи,
И ложбинка груди
.                тихо тлеющей теплою тенью
Согревает пространство,
                чтоб холодом душу не жгло.

Те, из Летнего сада, –
.                застыли в своем совершенстве.
Только клены
.             ладошками листьев их могут погладить...
Шепот нежности уши щекочет,
.                как шепот признанья,
А они их сдувают из краешка мраморных губ.


СУМАСШЕДШИЙ
 
Вот он к стеклу, которое не бьётся,
Приник лицом, смешно расплющив нос.
Как будто бы из глубины колодца,
Уставился куда-то между звёзд.

И он пугает вас неслышным жаром,
А может, просто тем, что он – иной...
И смутно силуэты санитаров
Шевелятся, как крылья, за спиной.

Он через миг во тьме окна растает,
А может, просочится сквозь окно...
Он, может быть, такое что-то знает,
Чего нам знать до смерти не дано...

*   *   *
Крылатого коня подкову
Господь на счастье мне вручил.
Алхимиком средневековым
Я тайно властвую в ночи.

Дневные страсти убаюкав,
Ловлю за кончик счастья нить.
Из ничего – из букв и звуков
Пытаюсь золото добыть.

И добываю, забывая
Про ежедневный ход вещей,
Который – будто сталь седая
Клинков, что рвут из-под плащей,

Среди дыхания чужого
Я злато лью – а для чего? –
И для оков своих тяжёлых,
И для колечка твоего...

*   *   *
Декабрьский день, летящий мимо
Полузамерзшего окна.
Как будто сердце защемила
Полубеда, полувина,

Предчувствие или примета...
Да что о том гадаю зря,
Коль это – лишь нехватка света
В короткий полдень декабря.

*   *   *
Циклон недавнего апреля
Очистил тропы от трухи.
С неотвратимостью капели
В Россию хлынули стихи.

И как в истоке века, снова
Соединилась, суд верша,
С душой опальной Гумилева
Анны Андреевны душа.

А я не воссоединяюсь –
Я ошарашенно смотрю –
Какую маленькую малость
Мне выдавали за зарю.

За недалекими дымами
От серых, словно пепел, слов
Обманом видеть не давали
Мне пламя подлинных костров.

И, как нечаянную щедрость,
Я, впитывая их стихи.
Краснею за свою ущербность
И обшей Родины грехи.

*   *   *
В душе бедлам, бардак, погром.
И отдышусь лишь небом белым –
Тяжелым, тусклым, потемнелым
Санкт-Петербургским серебром.

И встретится старушка мне –
С тяжелой брошкою на блузке,
С кристальным выговором русским,
В нелепой шляпке и пенсне.

И вопреки календарю,
За то, что помнит время оно,
Как бы нечаянно, поклоном
Старушку отблагодарю

Не за буржуйский колорит,
Не за орлов, не за корнетов –
За чинный Смольный и поэтов,
Чьи речи слух её хранит.

И – что осмелилась сберечь
Средь хамства и пролитой крови
Для суеты и славословья
Не предназначенную речь,

В которой слово «Петербург»
Запахнет старою гравюрой
И Летним садом бело-бурым,
И Черной речкой в плаче вьюг...

*   *   *
Ты ладошкой окошко протри
От предутреннего тумана:
Я тропою любви и обмана
Ухожу до прихода зари.

Ночь в проулках оставит дурман
И уйдёт, как ни в чём не бывало.
Ты их с вечера заколдовала –
И проулки, и ночь, и туман.

Колдовство жаркой тенью легло,
Нас упрятав в неведомых странах,
Чтоб ничто не мешало обману
И любви помешать не могло.

Но, как в сказках, сильный колдовства –
Петухи, что кричат на рассвете,
Колдовства хитроумные сети
Превращая в простые слова.

Ты ладошкой окошко протри
От предутреннего тумана,
Я растаю в остатках дурмана
За минуту до вспышки зари.

То, что было, от встречных тая,
Уношу по печальной дорожке.
И прощальной звездою в окошке
Вслед мне светит ладошка твоя...

*   *   *
Как верующим о Мадонне
В щемящей юдоли мирской,
про тебя то звезда напомнит,
то круглый камешек морской.

То явственно, то невидимкой
Со мной ты делишь свет и мглу,
Как неба светлая слезинка,
Стекающая по стеклу...

Душа найдет с тобою связь.
Мне можно и не верить в Бога,
Тебе неистово молясь...
..........................................

*   *   *
Ах, какие упали снега
В этом мире! И – странное дело:
В полвосьмого в полях посветлело,
И, как лу'ны, сияли стога.

Всё прошло. И что было давно,
И недавнее – не вспоминалось,
Потому, что еще начиналось
То, что быть в этом мире должно.

Перед будущим падая ниц,
Тени сосен стремились в иное.
И лежала земля предо мною,
Как надежда – без зримых границ,

Как дыханье в истоме ночной,
Чуть вздымались просторы воочью
..........................................................
Ослепительной наготой –

Это выпал неначатый век.
Сне'ги заново жизнь сочиняют,
Я учиться ходить начинаю,
Ставя ногу в нетронутый снег...

*   *   *
Цепляются тучи в Можайске
За краешки крашеных крыш.
К набрякшим деревьям прижавшись
Таится земная тишь.

На старой смоленской дороге
Картинно сияет асфальт,
Травой прорастают тревоги,
А в травах дожди шелестят.

Можайск от войны отдыхает,
Устав предаваться мечу.
Затаивая дыханье,
Умиротворенно молчу.

В тиши, освещенной мечами,
Стихи эти молча пишу.
Истории я не мешаю –
Ведь я всё равно в ней дышу.

В секунду её вековую
И мой запечатан черёд.
Что я в этот миг не воюю, –
В историю тоже войдёт.

*   *   *
Счастливых женщин тёплое дыханье
Готовит в томном воздухе весну.
И я с любимой женщиной усну
В вишнево-лебедином колыханьи...

Земля замедлит свой извечный лёт,
Земля совсем зависнет на орбите,
Любви и солнца золотые нити
В ночные пряди о'блака вплетёт.

И тишина настанет на земле
Необъяснимой музыкой покоя...
Во сне я вздрогну: – Что ж это такое?..
И растворюсь в счастливой этой мгле.

*   *   *
Шумит не море. Камешки шумят
И синий воздух, ставший пеной белой.
И чьи-то души, что расстались с телом,
Выносит ночью на берег накат.

И что там шепчут, что они поют?
Увы, не поддается переводу,
Когда они по морю, как по броду,
На мокрый берег галечный идут.

Языки чьи? Чьи были племена?
Ищи их судьбы в мифах греков древних.
А может быть, они в октавах дремлют,
Как будущей поэмы семена...

Как невесомость лепестков в руке,
Мы все равны пред вечностью Вселенной.
Душа моя, взлетев над белой пеной,
Зашепчет вдруг на чьём-то языке...

*   *   *
Для космоса – короче вздоха:
Ты в мир пришёл – во мглу уйдешь.
Как дождь прошёл – прошла эпоха,
Людей не ставившая в грош.

И между строк стихотворений –
И гениальных, и плохих –
Невразумительные тени,
И души праведные их

Равны и малоразличимы:
Осядет суетная муть,
И станет вечной под личиной
Их человеческая суть...

*   *   *
Я не пророк и ведать не могу,
Что будет через два столетья с нами,
Но кто-то здесь, на этом берегу,
По гальке лиловатой на бегу
Босыми будет шелестеть ступнями.

И будут целоваться в темноте.
И в спину круглый камешек вопьётся.
Потом они прощаться будут, Те...
Кругляш луны зависнет в высоте,
Как будто неба круг на дне колодца...

Их в этот миг спугнём совсем не мы.
Мы будем там в молчании бескрайнем,
Мы – мёртвое сияние луны,
И темень дали, и накат волны,
Что рухнет с влажным грохотом на камни...

А ты потрогай камешки пока,
И покатай на розовой ладони,
И посмотри на эти облака –
Всё будет так же здесь через века,
В которых мы с достоинством утонем...

Что толку о несбыточном вздыхать...
Но посредине той далёкой ночи
Те двое, что друг друга будут звать,
Вкус поцелуев Наших будут знать,
Быть может, – тоже и из этих строчек...

*   *   *
Смолёным бортом греческой триары
Была разбита девственность воды.
И длинных вёсел нудные труды
Окончились. Но пенные следы
Ещё качались у бортов триары.

Смолу сдирая с мокрого форштевня,
триара, накренясь чуть замерла.
И тень от безработного весла,
Изогнутая чуть, пересекла
На берегу крутую тень форштевня.

Так путь «Арго» у берегов Колхиды
Окончен был. Единственная явь,
Велеречивость мифа пронизав,
Через века до нас добралась вплавь,
Как сами греки – к берегу Колхиды...

А дальше – миф. Он мне неинтересен.
Потрогать гальку эту мне важней
И погадать: а как она – влажней
Или теплее дальних тех камней
Всамделишнего берега Колхиды...

*   *   *
Вкус испорчен у нас карамельками.
Но, как тыщу столетий назад,
Непрозрачный, зеленый и мелкий – 
Начинающийся виноград.

Он висит перевернутой пагодой
И не меньше, чем пагода, свят,
С завиточком у нижней у ягоды –
Начинающийся виноград.

Под июньскими звездами поздними
Благодатен и вечен тот сад,
Где висит мироздания гроздьями –
Начинающийся виноград...

*   *   *
Нас любопытство пленяет,
Хранящая угол тесьма,
Но времени звон отменяет
Запретность чужого письма.
 
На сгибах растаяли буквы,
Догадкой наполнен излом,
Но не убавляется будто
Любви, содержащейся в нём.

Ей не измениться от века –
Дошедшей из дальней весны.
Как будто и не человеком,
А Богом слова рождены.

И он мне когда-то припомнит,
В раскаянии падшему ниц,
Что взглядом касался греховным
Я тех заповедных страниц.

*   *   *
Оборони, о Боже, циркачей,
Когда они, кривляясь на веревке,
Дурачат нас невиданной сноровкой –
Над бездной балансируя неловко,
Хватаются за кончики лучей.

Смешны и размалеваны они,
Но жилочки пульсируют под кожей.
Когда они народу корчат рожу,
Помилуй их, Господь, и сохрани.

*   *   *
Не мальчик, Пушкина читающий,
Его как надобно прочтет.
Мужчиной станет он когда ещё!
И чтенье это – не в зачёт...

Мужчина, мучимый бессонницей,
Онегиным её гоня,
стихи сменяет на поклонницу,
На царство или на коня.

Старик, познавший искушения,
Влекущий в праведности срок,
Свои былые поражения,
Свои потери и крушения
Оправит бронзой давних строк...
Но омут пушкинской поэзии
До дна не вымерит никто...

 
ОРГАН В ПИЦУНДЕ
 
Орган вздохнул. И воздух ожил,
Подняв молчание с колен.
Его дрожание стало схоже
С дрожанием державных стен.

Бог терпит музыку в соборе,
Сочтя достойным ремеслом,
Когда невысказанность горя
Сольёт орган в протяжный гром.

И бессловесная молитва,
И ставший слышным рост травы,
И серебристость эвкалипта –
Библейски вечны и новы.

И звуки в стрельчатые рамы
Выплескивают, как волна...
Бог терпит музыку во храме:
Была бы музыкой она...

*   *   *
Не молвленному слову – грош цена.
Цена стихотворенью – мимолетна,
Как слову в вязкой речи колдуна
Над синей чашей с зельем приворотным.

Цена стиху – пока из уст открытых
Он проплывет до уха твоего.
Потом – как желтый лист, дождинкой сбитый
Тот стих не будет стоить ничего.

И медленно в безвременьи вращаясь,
Низвергнутый с божественных высот,
На волнах Леты зябко умещаясь,
Стихотворенье медленно умрёт
И канет...
.               В нём теперь судьба поэта –
Когда волной, неведомо какой,
Его, отполированного Летой,
Вдруг выбросит в грядущий непокой.

Отмытое золотоносной крошкой
Пристрастий, нетерпенья и тоски,
Оно на чьей-то розовой ладошке
Осветит небо, реку и пески...

И, как тобою явленная милость,
Бесценным светом будет плыть в окно
Не потому, что что-то изменилось,
А потому, – что прежнее оно...

*   *   *
Что надо Богу от меня?
А надо, в сущности, немного:
Чтоб понял я, что нужен Богу,
Себе ни в чем не изменя.

*   *   *
Как ангел мой нетерпелив –
Крылами он трепещет гулко,
Сиянье солнечное взбив
На пыльной тропке переулка.

На солнцепеке воробьи,
Как он, купаются счастливо...
А вот поди ж ты, дни мои –
В крылах вот в этих суетливых!

Он ими солнечную пыль
Взбивает, занятый отрадой,
Мою коротенькую быль
На миг оставив без догляда...

*   *   *
Короткий час вечерних теней,
Густой и тёплой синевы,
Живые линии растений,
Запутанность переплетений
Вдруг удлинившейся травы.

И солнца краткая заминка
Вершит набитый жизнью день,
И как значительна травинки
Чуть шевелящаяся тень.

 *   *   *
Когда, хрипя на финишной прямой,
Ты в боль вплывёшь
.             и станешь плакать кровью –
К тебе приидет седенький святой,
Склонится он утешно над тобой
Иль женщину усадит в изголовье.

И вы втроём, и мучась, и любя,
Делить начнете слёзы, боль и веру.
Но не дай Бог начать считаться мерой
Тех мук, что каждый принял на себя...

*   *   *
Ну, кто из нас представит путь Луки?
Среди ослов, верблюдов, костоправов,
Средь продавцов девчонок и отравы,
Среди всей этой воющей оравы:
И мимо водопада, чья оправа
Была и холодна, и величава –
Забыли б мы, что это путь Луки,
Который шёл писать очередную
ещё одну главу – про жизнь Христа...

*   *   *
Засну на полуслове, на молитве,
На колокольно-гаснущем «аминь».
И лета наступившего теплынь
Окажется на облаке разлитой...

И станет невозможно передать –
Тепло молитвы и лиловый о'блак,
Под ним – преодолённой жизни волок
И новых переходов благодать...

А звон необычайной тишины
Материален – хоть рукою трогай...
И эта тишина – молитва Бога,
Слова которой каждому слышны.

Засну на полуслове, оборвав
Молитву неба и молитву трав...

*   *   *
Как долго я живу... Сколь многим был –
Я был травой, свиньёй, однажды был дыханьем...
И, кажется, я даже был лоханью,
В которой Иисус стопы омыл...

Я был добром, не думая о зле,
И злом я был на чьё-нибудь несчастье.
Но, знаю, непременно был причастен
Я ко всему, что было на земле...

По ней метёт календарей пурга.
И мне опять моё обличье странно...
Не дай Господь, коль я влюбленным стану –
Какая будет радость для врага!

*   *   *

Бологое, 1998 год