Мой Ося

   Ой, только не надо мне про еврейского учёного Эйнштейна. Эйнштейн -
физический учёный. Физически и про физику.
   И не надо мне про стишок. Тот, где ноги жирны, руки черны над тонкошеей.
Это же - чушь и памфлет. Ну да, все боятся, по стране не ходят, а плавают
в ней. Но ничего нового в этих словах нет. Все и так боятся. А про рифму -
вообще - всё! "ботинок/полуботинок".
   Когда-нибудь слышали нормальный стишок? Да, хотя бы этот: "Бессонница,
Гомер..." Дальше цитировать не буду, все знают. Слова по строчке разгоняются,
как по горке катятся, а в конце - ворота. В телевизоре лыжников так ездят.
Вот в эти ворота нужно попасть. И такие спуски по всему куплету. Ворота,
каждые устроены всё сложнее и сложнее. Тот, кто вовремя и правильно попал
во все, тот и победил. Вот для чего рифма, чтобы новенькое всё время
появлялось. Чего бояться? Что существительное к существительному или глагол
к глаголу пристроится? Нечего совершенно. Главное, чтобы к цели ты шёл.
   А в том стишке - "усищи/сапожищи"? Фу.

   Ладно. Пойдём дальше. Бабель, одесские рассказы. Ефим Никитич Смолич.
Умный и добрый человек не хотел, чтобы еврейские мальчики сидели сутулые
в тёмных комнатах. Свои глаза и лёгкие портили. Море, свежий воздух,
гимнастика. Упражнения, плавание. Вот, что нужно молодым. Жить надо с прямой
спиной и прямо смотреть в глаза соседей и прохожих.
   Вот, и мама Оси так считала. Наверное, думала: "Живите там в своих гетто,
как хотите. А я не буду. И мальчикам своим того не желаю." Скрипка - само
собой, книги обязательны, язык русский надо хорошо знать. А учиться в очень
хорошей школе. И об этом хлопотала.
   Князь Тенишев. Умный человек. Даром, что князь, но такой, кого в Америке
селф-мейдом называют. Самостоятельный самодеятельный человек. Регалий - куча.
Полно друзей в министерстве финансов. И Витте - друг. Там, в министерстве они
с одним чиновником и поговорили о школе совсем неожиданной для той страны.
В то время. И сделали.
   Школа, реальное училище настолько неожиданное, что его сразу же аквариумом
назвали. И никаких преград для детей любого сословия, любой веры или безверия
нет. Учись только. И деньги плати.
   Вот, в книжке "Шум времени" сразу написано про то, как мальчишки играют
в футбол и носят кембриджские бриджи. И куртки кембриджские. Тенишев
с Острогорским для своей копировали многое как раз с той английской школы.
Сравним те две английских школы: Оксфорд, школу лордов. Ходят все та-акие,
нос дерут. И Кемридж. Физика, футбол. Воля мальчишкам, кому жизнь и науки
интересны.
   Мама Осю туда и отдала. А раз никто за веру там не спрашивал, то и Ося
пошёл изучать социалистов разных. Даже побунтовал немножко. И стихами сразу
там начал заниматься.
   Вот так. Тенишев - фамилия от татарских корней. Мурза, пожалуй.
Острогорский - поляцкая фвмилия. Синани - караимы, Мандельштамы евреи,
Набоковы, набобовы тоже, знаете ли... Короче, русские все. Смесь имён
и народов.
   Мальчишка вырос любознательнейший. Дальше поехал учиться в Сорбонну.
Бросил. Поехал в Гейдельберг. Сравниваем: столица французского бунта
и столица германского сумрачного гения. Любознательность.
   И в питерском универе учился. Вот тут, некоторые измышляют, что выкрест
решил для простоты и поступления окреститься в лютеранскую веру. в Выборге.
Да не так всё. Подумал, посидел, стишков несколько наразмышлял, с верой
связанных. Про выверт Чаадаева с католицизмом раздумывал. Даже статью
написал. И никакого решения не принял. Но от иудаизма на всякий случай
отказался. Больно строго там всё. Так что, нет, поэты врать не любят. У них
всё на лице написано.
   Но и православие не ругал. Смотрите:
      "В разноголосице девического хора
       Все церкви нежные поют на голос свой,
       И в дугах каменных Успенского собора
       Мне брови чудятся, высокие, дугой."
   Последняя строфа:
      "И пятиглавые московские соборы
       С их итальянскою и русскою душой
       Напоминают мне явление Авроры,
       Но с русским именем и в шубке меховой."
   Марина, конечно, Марина. И вся Европа. Москва, Греция, Флоренция.

   Мандельштама интересует всё. Казалось бы, далеко не всегда ладят евреи
и армяне. Не знаю, почему. Может быть, кровь слишком близкая? Часто, ведь,
бывает, что троюродные братья метелят друг друга крепче, чем парни разных
улиц. А бывает, что дружат надёжнее всех возможных соседей.
    Что та букашка, кошениль? Не за нею же Мандельштам в Армению поехал. И не
для побега от центральных властей. Всё-таки Осип советской власти не совсем
чужак. Марксист, однако, от юности. Нет, поехал в те места, с той древнейшей
культурой, о которой он давно мечтал. Читаем:

   "Профессор Хачатурьян, с лицом, обтянутым орлиной кожей, под которой все
мускулы  и связки  выступали, перенумерованные и с  латинскими названиями,--
уже прохаживался по пристани в длинном черном сюртуке  османского покроя. Не
только археолог, но и педагог по призванию, большую часть своей деятельности
он  провел  директором   средней   школы  --  армянской  гимназии  в  Карcе.
Приглашенный  на  кафедру  в  советскую  Эривань,  он  перенес  сюда и  свою
преданность индоевропейской теории, и глухую вражду к  яфетическим  выдумкам
Марра, а также поразительное незнание  русского языка  и России, где никогда
не бывал."
  и там же:
   "Я выпил в душе за здоровье молодой Армении с ее домами из апельсинового
камня, за ее  белозубых наркомов, за конский  пот и топот очередей  и за  ее
могучий язык, на котором  мы недостойны  говорить, а должны  лишь чураться в
нашей немощи --

     вода по-армянски -- джур,
     деревня -- гьюх."

   Пудрили народу мозги в 19-м веке все эти западники и славянофилы. Всё -
мифы. Где то славянское единство или хотя бы взаимное понимание? Посмотрите
на нынешнюю славянскую солидарность. Появляется желание под этим мифом
вымыть пол? Да. С хлоркой.  А эти, западники. Где та цивилизованность?
Посмотрите на англоязычных в Эрмитаже. Как они, почёсываясь, лапают всё,
что ни попадя. А ведь, в этот дом без пропуска ни одного генерал-губернатора
не пускали. Та шо там этот ирод, Гитлер? Дрезден, Роттердам, Кёльн, Бремен
разнесли в щепки враги Гитлера. Запугать немцев. "Цивилизованные."

   Наша идентичность в другом. В соединении культур, видении друг друга.
Понимании. И Мандельштам - наш человек. Соединяющий у себя в личной
энциклопедии всех. Осип Эмильевич - самый русский из русских поэтов. Вся
культура в одном сосуде, в пользу нашего общего русского языка.
   И этот полиэтнос накрыт, да, империей. И имперское мальчика Осю тоже
не миновало. Из шума времени:

   "Если бы спрятаться в Летнем саду незаметно!  А там столпотворение сотни
оркестров, поле, колосящееся  штыками,  чресполосица пешего и конного строя,
словно не  полки  стоят,  а  растут  гречиха, рожь,  овес,  ячмень.  Скрытое
движение  между полками  по внутренним просекам! И  еще -  серебряные трубы,
рожки, вавилон криков, литавр и барабанов... Увидеть кавалерийскую лаву!
     Мне всегда  казалось,  что  в Петербурге обязательно  должно  случиться
что-нибудь очень пышное и торжественное."

   Мандельштам - поэт русский во всём многобразии русской ментальности.

   А теперь - к языку. Ещё одна цитата из той же книги. Глава Шкап:
   
   "Нижнюю  полку я  помню всегда хаотической:  книги  не стояли  корешок к
корешку, а лежали,  как руины:  рыжие пятикнижия с оборванными  переплетами,
русская  история  евреев, написанная  неуклюжим  и  робким языком говорящего
по-русски талмудиста. Это был повергнутый  в  пыль  хаос иудейский.  Сюда же
быстро упала древнееврейская  моя азбука,  которой я так  и не  обучился.  В
припадке национального  раскаянья наняли было  ко мне настоящего  еврейского
учителя. Он пришел со своей Торговой  улицы  и учил, не снимая шапки, отчего
мне было неловко. Грамотная  русская речь звучала фальшиво. Еврейская азбука
с картинками изображала во всех видах - с кошкой, книжкой, ведром,  лейкой -
одного и  того  же мальчика в  картузе с  очень грустным и взрослым лицом. В
этом мальчике я не узнавал себя и всем существом восставал на книгу и науку.
Одно  в этом учителе  было  поразительно, хотя  и  звучало  неестественно  -
чувство еврейской народной  гордости. Он говорил о евреях, как француженка о
Гюго и  Наполеоне. Но я знал, что он прячет свою гордость, когда  выходит на
улицу, и поэтому ему не верил."

   Пятикнижие. Язык - иврит. Канонический, дальше некуда. Графика - на
согласных. И это понятно.
   Обратимся к Аврааму. Нет, не к Абраму Григорьевичу, который квантам нас
учил. Наш - солнечный человек.
   А тот праотец свершил очень значимый переход от прежних верований. Твоя
плоть Вышнему не нужна, он и так ей хозяин. Ты, смертный - хозяин своему
разуму. Вот им и распоряжайся.
   Согласные - словообразующие, смыслообразующие знаки. Древнему верующему
жителю Иудеи-Самарии их и достаточно. Как палочек первоклашкам на уроках
арифметики. Но дальше-то идут умножение, деление, дроби, иррациональные числа
и т.п. понятия, дающие количественное описание мира. Полное.
   А уже перевод Пятикнижия на греческий называется Ветхим Заветом и
использует полную азбуку. Далее - Новый, Жития, дальнейшее раскрытие
(в древности, конечно) цивилизационных смыслов.
   Но Мандельштаму всех предшествовавших смыслов мало. И вот тут - про
Аониды. Напоминаю, что сии существа - предшественники муз.
   Цитата из интернета о том, что ОЭ не знал, кто такие Аониды:
   
   "Я еще во власти музыки его стихов и не сразу соображаю, что это он
спрашивает меня. Уже настойчиво и нетерпеливо:
   — Кто такие Аониды? Знаете?
   Я качаю головой.
   — Не знаю. Никогда не слыхала. Вот Данаиды… Но он прерывает меня.
   — К чорту Данаид! Помните у Пушкина: — «Рыдание безумных Аонид?» — Мне
Аониды нужны. Но кто они? Как с ними быть? Выбросить их что ли?
   Я уже пришла в себя. Я даже решаюсь предложить:
   — А нельзя ли заменить Аонид Данаидами? Ведь ритмически подходит и Данаиды
вероятно тоже рыдали, обезумев от усталости, наполняя бездонные бочки.
   Но Мандельштам возмущенно машет на меня рукой.
   — Нет. Невозможно. Данаиды звучит плоско… нищий, низкий звук! Мне нужно
это торжественное, это трагическое, рыдающее ао. Разве вы не слышите —
Аониды?"Но кто они эти проклятые Аониды?"

   Мандельштаму мало прямого смысла речи, ему нужна вся полнота языка,
предметов, жизненного смысла. От древности до наших дней. И это - очень
по-русски. Чудики Шукшина. А?

   Не тот стишок, из которого процитированный диалог, а строфа из Музыки в
Павловске:

   "Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
    И ни одна звезда не говорит,
    Но, видит Бог, есть музыка над нами,
    Дрожит вокзал от пенья Аонид,
    И снова, паровозными свистками
    Разорванный, скрипичный воздух слит."

   И тут ещё одна особенность. Сам строй строфы. Каждая строка классична,
закончена, осмысленна. Но строки не согласованы смыслами. Между рассказами
каждой из строк возникает часто или даже чаще всего разрывы. Рассказывает
не англичанин-хитрец. Последовательно и однозначно. Рассказывает русский.
Разбросанно. Но при этом каждая часть рассказа максимально полна. Монтаж.
Тот самый Эйзенштейновский монтаж. Помните, как в той ВГИКовской книжке
рассказывается о монтаже картины Серова? Ростовой портрет  Ермоловой.
    Да, мы, русские именно так говорим. Максимально широкую картинку сжимаем
в максимально короткое сообщение. Нанизываем сообщения, оставляя своему
визави возможность додумывать. И неучтиво друг друга перебиваем тоже по этой
причине: "Да, я это уже понял".

   Можно ещё перечислять признаки русскости у Мандельштама, но суть понятна:
Взять смыслы у всех, все и в полноте. Слово "русский" - прилагательное
в отличие от этнических определений, где слова - существительные. Можно
заявить, что мы слово "русский" прилагаем ко всем, кому русский язык -
естественный и родной.
   И разгадка Воронежских тетрадей - на этом же пути. ОЭ волею пославшего его
вождя, которого сам поэт послал куда подальше, оказался в особенном месте.
Нет, город, конечно, культурный, но суть не в культуре, а в территории,
колдовском месте. Здесь у нас узел, перекрёсток инфопотоков. Физических
и мистических. Физических - мы на улице можем услышать разнообразные следы
русских диалектов. Мистических? Да, колдуны у нас вождятся обильно.

   "Я должен жить, хотя я дважды умер,
    А город от воды ополоумел:
    Как он хорош, как весел, как скуласт,
    Как на лемех приятен жирный пласт,
    Как степь лежит в апрельском провороте,
    А небо, небо - твой Буонаротти..."

   И разрешите своё:

Третья координата

В городе, где на лицо - найти,
Где просторы, как лазурь рельефны,
Все стихи слагаются в пути
И струятся в провода напевом.

В эти арки, тёмные от вьюг,
В эти окна желтые напротив
Смотришь щегловито. В полукруг:
Где здесь краски брал Буонаротти?

Нет, не флорентийские холмы.
Всё древнее, горше и опасней:
Там, за лесом видишь тьмы и тьмы.
Лава: кони, лики, блики, власти.

Ночь. В лесах гуляет Кудеяр,
Здесь же - домики с весёлыми дымками.
И не веришь в этот нежный пар:
Ставни, а за каждой - Ванька Каин.

Огороды струйками к реке
тянутся. Бесстыже и раздето.
Как же душно в южном далеке
Взору неуёмного поэта?

Железнодорожный перестук.
Над судьбой никто, увы, не властен.
Город раскрывает полукруг
И куёт железо на запястья.