Разбег гимнаста птице не понять

Как мрачен день, когда молчат слова –
не те, что суетятся, спорят вслух,
а те, что притаились как трава,
что спит в земле в разгаре зимних мук.

Они молчат, покуда день бежит,
покуда мчат авто, бренчат трамваи;
как камень, что за пазухой лежит,
на сердце давят, раны растравляют…

Им жаль, коль сердце все ж вмещает боль,
они желают жалить желтой мукой;
слова, слова – о, робких звуков хворь! –
даны вы и заветом, и порукой…

Но в чем? Меж кем? Что слышать я хочу?
К чему в ночи настраиваю ухо,
и глаз – к свече, и голову – к плечу?..
А карандаш из рук – стрелой из лука!

Неужто всё? Пусть стихла суета –
сдается мне – затея вся напрасна:
оковы рамы тесны для холста,
тесна для света заскорузлость краски.

Разбег гимнаста птице не понять,
её крылам привычнее беспечность…
Мозоль и пот – что толку, коли вспять
не обратить мне этой ночи вечность?

Коль всё усердье, что посильно мне, -
в кресте окна увидеть на рассвете,
как безразлична  гаснущей луне,
постыла я… и все усилья эти?

Вот стол и карандаш, и чахлая свеча,
и лист бумаги – бледный и печальный…
С усердием скрипичного ключа
хранит вновь ночь свои ночные тайны!

Ни птице, ни сверчку, ни скрипу половиц,
ни шелесту листвы, ни сумасбродству ветра –
мне не помочь: слезой из-под ресниц
не брызнуть Слову во значенье этом!

Оно ушло куда-то, к тем корням,
что благодатней, благостней и краше…
О, корни слов, я благодарна вам,
что все ж позволили постичь значенье ваше!

Отныне я не оскверню листа
бессмысленной игрой в слова и буквы,
бумага пусть останется чиста,
безмолвны будут пусть гортань и губы…

Вновь солгала. Рассветная печаль,
не верю я в возможность возрожденья,
но все же солнца алую печать
приму на лоб я словно знак прощенья.

Копыто Аполлонова коня,
ударив в грудь, исчезнет в поднебесье…
И облачко над ивой – это я,
о, как теперь я много знаю песен!      
19. 05. 2006