Дни и ночи без Флоры Герхард Хансен

Пролог
По большому счёту ничего не изменилось, кроме того, что в один день Флора Герхард Хансен перестала появляться на пороге его дома в винтажном прабабкином пальто/в разбитых кедах/сияющем летнем платье/шапке лётчика, с сезонной клубникой в рюкзаке или схемой импульсного блока питания на предплечье, с греческими буквами на ногтях, нарисованными спиртовым маркером, или с пятнами Г’ог’шаха, Г’ог’шаха, Р-р-рог’ – тьфу! Она никогда не могла сказать «Роршах» или «хирург» с первого раза, да и со второго, на самом деле, тоже. Даже своё имя Флора она предпочитала уменьшать до «Флёг’» или – совсем хорошо – «Флу», но ведь так она могла представиться не каждому.
Перестать любить Флору оказалось проще с одной стороны, чем он думал: дом не сохранил никаких её следов, кроме расчёски с разнообразными волосами, по которым, как по спилу векового древа можно было отследить все её цветовые преображения. Эту расчёску он просто выбросил. С другой стороны перестать любить Флору оказалось гораздо труднее, потому что за шесть лет их общей жизни Флу стала тысячей его собственных привычек таких, например, как заглянуть в аптеку за обезболивающим: с самого детства её мучил шейный остеохондроз, от которого часто и жутко болела голова, а теперь он в толк не брал, откуда на столе в гостиной две неначатые коробки парацетамола.
Сегодня он пробудился глубоко до восхода солнца. Горький мартовский холод входил в распахнутое окно, расставляя повсюду тенёта из бирюзовой мглы. Ещё свеж был запах её кожи согретой долгим сном – он зажмурился, чтобы не отпускать его, возвратить её образ, большой, всеобъемлющий, желанный, он представил её длинные прекрасные ступни, как она скользит ими, она спит, она в свете утренних лучей, близко, родная, неизменная; вдруг что-то скользкое, тяжёлое нашло, сдавило где-то внутри грудной клетки – он скорчился и истошно застонал от боли. Так он в последнее время всегда просыпался. Что есть мочи расправляя грудь и судорожно вдыхая, он заставил себя превозмочь боль и подойти к окну. Вдалеке ослепительно-розовые, персиковые и опаловые клубы дыма восходили недвижимо от труб теплоэлектростанции «подобно барочным колоннам, вытесанным из облака» – так он подумал.
– Что ты всё заладил: он, он, он, он? Я вообще-то здесь. Мог бы проявить хоть толику уважения.
Простите, Виктор Фёдорович. Я право не хотел Вас потревожить.
– Не беспокойтесь. Вы не та персона, которая может меня потревожить.
Можете говорить мне ты. Я младше Вас, да и мы не в больнице. Кстати, Вы собираетесь на работу?
– Смешно. Если не я, то кто вообще будет работать? Может, ты встанешь за операционный стол вместо меня?
Увольте, Виктор Фёдорович. Я простой терапевт, а на экзамене по хирургии я выпросил тройку в обмен на клятву, что никогда не стану хирургом.
Он презрительно ухмыляется и бредёт на кухню. Там он машинально приготовит две чашки кофе, выругается и подождёт, пока они остынут, выпьет обе за пару глотков: не выливать же вторую. А ровно через час десять минут Виктор Фёдорович войдёт в операционную, вымоется и станет у стола на место оператора, а ещё через мгновение он почешется лбом о плечо ассистента и взглянет на часы на высокой кафельной стене: будет вечер. Он попрощается с коллегами и выйдет на пыльную улицу, и, переполняемый размышлениями о проделанной работе, обо всех её филигранных деталях и спорных решениях, он по привычке с предвкушаемым удовольствием достанет телефон, но вдруг опомнившись, уберёт его со стыдом и не будет вообще никому звонить.
– Так и было. Единственное, что скрасило мой вечер, это ключи от дома, вывалившиеся из кармана и канувшие в речке, когда я закурил на мосту.

1
– Виктор Фёдорович,– негромко позвал стариковский голос, – это Вы?
– Это я – отозвался хирург, всеми силами тщась разглядеть в темной арке что-то, напоминавшее бы человеческий силуэт, – но где Вы?
– Здесь, – фонарный луч ударил в лицо и ослепил, а когда наступило прозрение, перед ним стоял метрдотель, – извините. И пожалуйте за мной.
Это был сухой старичок, хромой и напрочь разбитый паркинсонизмом: пока они следовали по цепочке арок и подворотен, фонарь в его руке то и дело приплясывал, выхватывая из тумана пожарные лестницы, блики окон, живописные барельефы карнизов и воздушных галерей. Шли долго. Виктор пробовал сосчитать, сколько дворов они миновали, но сбился: не то из-за темени, хоть глаз выколи, не то из-за причудливых архитектурных изысков, когда не ясно, где кончается один дом и начинается соседний и вообще, может, это всё один дом и есть. И всё это было занятно и немного радостней, чем ночевать дома, где холодно, где толпятся воспоминания, и уж гораздо приятнее, чем дожидаться вскрытия дверей, устанавливать новый замок и так провозиться всю ночь.
Наконец его изумлённому взору предстала парадная, точнее, громадная зала, ни дать ни взять. Внутри над самой дверью, обычной обшарпанной дверью со ржавой пружиной, сиротливо ютилась лампочка, освещавшая плохо, но если приглядеться, было видно, что дверь эта врезана наподобие калитки в другую – двустворчатую древнюю махину подстать монастырским воротам. Её стрельчатый короб уходил под потолок, своды еле виднелись, а чуть поодаль и вовсе таяли во тьме, и тогда уж нельзя было сказать наверняка, где границы таинственной залы. Метрдотель провёл фонарём по капителям колонн, рождая прихотливую игру теней на их почерневших от времени золочёных листьях:
– Ионический ордер, – подчеркнул он, – впечатляет, не правда ли?
– Вот это. Можно? – ответил хирург, взяв из его рук фонарь и указывая на разлапистое бурое пятно на потолке с облезлой штукатуркой и чудовищной трещиной, из которой сочилась ржавая вода.
– Аай-яй, – запричитал старик, не берегут, Виктор Фёдорович, не ценят наследия, – вскричал он с горечью.
– А разве это не Ваша труба?
– Нет, наше только южное крыло. А там – квартиры, да всё сдают, перепродают, никому дела нет, какая красота гибнет! И уж куда только ни обращались.
Старик с досадой махнул рукой.
– Но взгляните под ноги, Виктор Фёдорович, самого главного-то Вы и не заметили.
Пол представлял мозаичное полотно. Отдельные его фрагменты угадывались легко – это были человеческие лица, искажённые гримасами боли. Виктор пошаркал ногой, расчищая пыль, из-под которой проступали новые детали изображения: коленопреклонённые люди и павшие ниц. Тела одних обвиты чёрными путами, напоминающими корни или сосуды, другие – разорваны ими, а третьи – сами тянутся навстречу погибели. Все фигуры обращены к центру композиции.
Метрдотель поднялся по ступеням величественной лестницы чёрного мрамора, венчавшей перспективу залы, и позвал Виктора:
– Идите сюда, отсюда лучше рассмотрите.
И вправду. С лестницы мозаика представала законченным сюжетом, изображавшим культ поклонения: все служители располагались в строгом порядке, образуя двенадцатиконечную звезду, а в центре полотна красовался пустой овал, испускающий чёрные щупальца. Искусное литьё перил продолжало композицию: лианы с бутонами, из которых глядели гребенчатые головы саламандр, извивались, соединялись в узоры и бежали за ступенями ввысь туда, где лестница делалась постепенно уже и вдруг сжималась, как зверь перед прыжком, и ныряла в головокружительный винт.
По соседству жил своей собственной жизнью совершенно не вписывающийся в ансамбль парадной лифт.
– Потрясающее нагромождение культур, – улыбнулся Виктор. Что означает мозаика?
– Это огонь истязателя, – с готовностью ответил старик, – видите ли, самого истязателя нет, но его огонь обжигает алчущих.
Виктор почесал в затылке.
– Чего алчущих-то?
– Чёрного пламени, разумеется.
– Выходит, здесь жили алхимики? Искатели бессмертия?
– Испокон веку, Виктор Фёдорович. Волшебники, великие сердца.
– Вы тоже колдун?
– Не просто колдун, а наследный магистр.
– И что же Вы унаследовали?
– Паркинсонизм, – старик нарочито сильнее затряс руками. – Вот мы и на месте. Прошу Вас. Здесь три этажа: на нижнем персонал и столовая. Ваш номер будет Выше. Держите ключик.
– А есть живые люди?
– Только горничная, моя внучка. Постояльцев сейчас никого. Тысячи извинений, Вы без вещей?
– Omnia mea mecum porto, как говорил Биант – и Виктор ткнул пальцем в лоб.
– Зыбкая жизненная стезя, – грустно улыбнулся метрдотель, – это говорил не Биант, а Стильпон из Мегар. Не смею долее задерживать. Спускайтесь к завтраку: он входит в стоимость проживания. Somnum quietum et placidum tibi opto, Виктор Фёдорович!
Угу, – растерянно кивнул хирург. 

2
Только что Виктор валился с ног и безумно хотел спать, а теперь он смотрел в потолок и не мог уснуть, хотя усталость никуда не делась, но нервная система была слишком истощена, чтобы позволить себе сон. А мысли – неустанные, и, конечно, они вновь нахлынули, покинули тюрьму забвения и окружили его с ненавистью и жаждой кровавой расправы.
– Флора. Милая Флора, – злорадствовали они. – Флора Герхард Хансен, которой нет! Флёр, которой не будет. Флу, которая не придёт.
И каждый удар был больнее предыдущего.
– Разве это горе? – защищался хирург, закрываясь руками. – Разве она умерла? Разве её действительно больше нет? Ведь она жива, здорова. Там-то живёт, там-то учится. Люди теряют близких по-настоящему, безвозвратно – мне ли не знать?
Он принялся вспоминать своих самых тяжёлых больных: страшные смерти уносили их. Рак желудка. Сепсис. Панкреонекроз. Рак кишечника. Токсический парез кишечника. Канцероматоз брюшины. Разрыв аневризмы аорты. Он представил, как санитары тащат его связанного сквозь строй родственников, облачённых в траурные одежды, и каждый лупит его палкой по спине. Сначала в одну сторону, потом в другую, пока, наконец, его бездыханное тело не падает окровавленным замертво. Во-во. Так мне и надо. Да что толку?
Вчера в отделении рыдали родители молодого парнишки. Спасатели извлекли его из-под завала, да поздно. Классический краш-синдром или компрессионная травма. Мы экстренно взяли его на стол: необходимо было ампутировать обе ноги, правую, благо, невысоко – по средней трети голени, а вот левую по границе нижней и средней третей бедра. На родителей было жалко смотреть. Я как мог осторожно объяснил им, что если этого не сделать, их сын умрёт от острой почечной недостаточности: продукты раздавленной мышечной ткани с током крови попадут в почки. Тут такое, конечно, началось! Все, кто был из врачей, их уговаривали, успокаивали, пытались подбодрить, убедить. В итоге они отказались. Забрали сына прямо со стола. Я напоследок пытался вдолбить им, что хотя бы нужен гемодиализ, чтобы хоть какая-то надежда была. Да вряд ли они меня слушали. Жгуты я не развязывал. Не мог. Так и оставил на ногах парнишки. Это значило своими руками запустить маятник его кончины – открыть ток ядовитой крови. Зато с гордостью это сделал его отец. Понимаете? Они повезли в могилу живого сына. Всё это издержки нашей работы. Да вот только лицо паренька отпечаталось в памяти, женственное, оно походило чертами на Флорино. Ведь это могла быть она. Ведь это могла быть она! Что бы я тогда сделал? Виктор представил Флору лежащей на полу в темноте. Она позвала его, и он опустился рядом и обнял её ноги. «Я никогда не позволю, – сказал Виктор, – чтобы с ними что-то случилось». Он почти заснул, в слезах и ёжась от холода, когда в дверь постучали.
Виктор открыл глаза и прислушался. Может, приснилось. Стук повторился, на этот раз гораздо громче и нетерпеливей. Должно быть, это метрдотель. Что ему нужно, чёрт возьми? Виктор включил свет и подошёл к двери.
– Кто там?
Ответа не последовало.
– Я слушаю!
Тишина.
Виктор взялся было открыть, но решил ещё подождать и осторожно прильнул ухом к двери. Слышно было, как в коридоре идут старинные напольные часы: он запомнил их ещё при входе. Слышно было сквозняк. А если это не старик? Кто знает, что я здесь? Кому я понадобился? Вдруг свет в номере погас и кто-то с размаху треснул прямо в ухо, и что есть силы заколотил в дверь – так что она затряслась в раме. Виктор отшатнулся. Напор был такой мощный, что казалось, дверь вот-вот вышибут.
– Что Вам нужно! – закричал Виктор, схватившись за ручку и дёрнув её на себя, – чёрт.
Он забыл, что запер дверь. Чуть ни вырывая замок вместе с ручкой, он принялся отпирать наощупь, в темноте, при этом стук не прекращался, дверь содрогалась, наконец, он распахнул её и уставился в кромешную темноту коридора. Никого не было. Шли часы и тихонько скулил сквозняк. Страх объял хирурга: он вдруг понял, что просто не видит гостя и сейчас кто-нибудь ударит его по голове – он отступил назад, нащупывая воздух вокруг себя, как вдруг в дальнем конце коридора сверкнул фонарь и показался метрдотель.
– Виктор Фёдорович! – позвал старик встревоженно, – что с Вами? Вы в порядке? Я услышал крик.
Хирург стушевался:
– Свет погас.
– О-о, – засмеялся старик, – первородный страх темноты.
Он загремел ключами и открыл электрический щиток.
– На-ка, посветишь, – он раздражённо ткнул фонарём во тьму, и чья-то рука приняла его. – Сколько ведь говорено: не включать всё сразу – дому триста лет. Так я и думал: выбило реле. Ну-ка!
Зажглись ночники в коридоре и люстра в номере.
– Ну хоть проводка уцелела! – с облегчением выдохнул метрдотель, – это вот Лида, моя внучка. Всё повключала сразу, негодница.
Из-за его спины выглянула девчушка, худющая, с охапкой чёрных, как гудрон, волос, убранных в громадный пучок размером с её голову:
– Здрасьте.
– Ну всё, беги, не отсвечивай здесь! Вы уж извините нас, Виктор Фёдорович.
– Оставьте меня все в покое! – закричал Виктор.
Он захлопнул дверь и удручённо уткнулся в неё лбом, и тут же выглянул снова: невежливо получилось, – но в коридоре уже никого не было. А может, и раньше там никого не было, а всё померещилось? Виктору было всё равно. Он добрёл до кровати и, повалившись на неё, отключился.
Он проснулся от тревожного предчувствия, что вот-вот заболит грудь. Так и было. Через миг удушливая тяжесть родилась где-то глубоко внутри и скорчила его на кровати: он судорожно пытался расстегнуть сорочку, стянувшую обручем грудь, и жадно схватывал губами воздух. Через несколько минут боль поутихла, тогда, собравшись с силами, он поднялся и открыл окно. Начинало светать. Вид из окна открывался на голую стену соседнего дома, примыкавшего почти вплотную, так что, кроме стены, ничего не было видно. «Это вряд ли стенокардия, – подумал он, – это в голове. Пойду сегодня к Леониду Юрьичу (это был штатный психиатр больницы), может, я умом тронулся». Виктор задёрнул штору и отхлебнул жасминового чаю. Местный чай, на удивление, оказался неплохим. Кто-то тронул его за плечо. Виктор вздрогнул и обернулся. Перед ним стояла горничная, Лида. Она была совершенно голая.
– Как Вы сюда попали? – поинтересовался Виктор.
– У меня есть ключ.
– Допустим. Что Вам угодно?
– Я принесла чай.
– Вечером чая действительно не было, – он привлёк девушку за шею.
Лида вынула спицу из волос, и тяжёлые чёрные кудри упали на его руку. Виктор снова вздрогнул. Он крепко прижал её к себе и проследовал пальцами вдоль спины, ощупывая остистые отростки позвонков, затем ягодицы и бёдра. Непохоже. Непривычные пальцам изгибы. Другие пропорции, формы. Совсем иные ароматы доносили волны её волос. Он опустил руки и отстранился. Это всё чуждое.
– Уходи, – сказал Виктор, – разве я не повесил табличку на дверь «не беспокоить»?
– Теперь тебя не побеспокоят, – ответила Лида. Я размешала снотворное в твоём чае.
Виктор посмотрел на неё с благодарностью, потом улёгся в кровать и блаженно закрыл глаза.

3
Когда он вновь очнулся, в номере горел свет. За окном смеркалось.
– Доброе утро! Вы, я смотрю, давно здесь. Доброе утро! – затрясся от смеха незнакомец.
Он сидел на соседней кровати – рыжеватый, с проплешиной, багровым лицом и отёчными веками, окружённый своими баулами.
Виктор попытался было встать, но голова кружилась, ноги слушались через пень колоду, всё тело разламывалось на части от слабости – и он рухнул на ковёр. Незнакомец подскочил к нему.
– Хорошо, значит, поддали, а? – он подмигнул, постучал ногтем по шее и протянул Виктору руку. От него разило потом и перегаром.
– Вы что ли?
– Да нет, говорю, Вы знатно поддали: с ног валитесь! – и он снова затрясся в беззвучном припадке смеха. – Пахом Кронштадтский – заслуженный деятель искусств России. Будем соседями.
– Это вряд ли.
Виктор не пожал протянутой руки – он сам поднялся, опершись на кровать, и обнимая стену, заковылял прочь из номера.
– Куда Вы теперь в таком виде?
Хирург распахнул дверь и уставился на часы: семь вечера. Почему-то не слышен их назойливый стук. Стоят? Он сверился со своими: семь вечера.
– Значит, уже домой, – пробормотал он.
– Как? – оторопел деятель искусств – как домой?
И только теперь Виктор стал замечать перемены в обстановке отеля: коридор был ярко освещён электрическим светом и свечами на высоких канделябрах: они сильно коптили – дышать было нечем, но ещё удушливей был запах пота и кожного сала, какой обычно бывает в больших палатах, где долго не проводится проветривание. По этажу сновали горничные, пробираясь через ряды сидевших на полу постояльцев, коих было по меньшей мере за сотню: большинство составляли пожилые и совсем глубокие старики, но были и среднего возраста люди, и молодые семьи с детьми – в общем, гости разные. Единственное, что их объединяло, это какая-то общая раздражительная усталость, читавшаяся на лицах. Из конца коридора в конец они спорили возбуждённо, хохотали, бранились, ели, пили, плакали, перешёптывались.
– Если это не поможет, то я даже боюсь думать, что тогда…
– Дай мне ребёнка! И принеси воды. У него жар! Где свидетельство о рождении?
– Номеров! Больше! Нет!
– Колька-то запил, говорят. Дома не бывает, а всё на кладбище на скамеечке лежит…
– А я тебе говорю, мы войну выиграли только потому что вот, видишь, видишь – крест Господень!
– Половину пенсии за квартиру уплатила, а есть-то на что?
– Запомни: я здесь только ради того, чтобы тебя, идиота, без порток не оставили!
– Раньше на кострах сжигали за такое!
– Я когда служил на Камчатке, у нас в роте шаман был – так он силой мысли воду кипятил!
– Послезавтра сорок дней уж будет…
– А на что ещё-то надеяться, на правительство что ли?
– Мразь! Алкоголик!
– Я Вам объясняю, номеров больше нет. Бронирование номеров осуществлялось заблаговременно.
– В каждом порту нас встречали цветами!
– Да мы своё-то уж пожили. Петровна померла наднесь. А Захар уж год как. И Авдотья. Всех костлявая прибрала.
– Мужчина! Мужчина, не кричите вы так! Ребёнок спит!
Все эти возгласы перемешивались и сливались в равномерный бессмысленный гул. «Вот почему не слышно часов», – подумал Виктор, проталкиваясь к лестнице.
– Куда ты, дурак? Опомнись! – прокричал вслед заслуженный деятель искусств. – Да разве такое случается дважды? Счастье своё хоронишь. Дерьмо собачье! Посмотри на нас, паскуда. Посмотри, тут люди тянутся с самого дна, – он ударил себя в грудь. – Ты хоть знаешь, через какие муки ада я прошёл?
Его голос сорвался в истошный вопль. Он ринулся было в погоню, но его остановили: двое рослых мужчин, облачённых в мантии, скрывавшие лица. Они возникли как бы неоткуда и, взяв его под руки, унесли обратно в номер, не смотря на всего попытки противиться, с легкостью ветра, подхватывающего воздушного змея. Дверь заперли снаружи. Народ попритих. Загадочные стражи порядка внушали трепет гостям, но Виктора это мало заботило. Он спустился по лестнице также густо заселённой на нижний этаж, где обстановка почти не отличалась, за исключением разве что новых лиц в толпе – официантов. Они лавировали с громадными блюдами, исчезая за поворотом в дальнем конце коридора, и Виктор, у которого куска во рту не было вот уже почти сутки, инстинктивно двинулся за ними. Путь преградил страж.
– Вас ожидают, – произнёс он холодно. – Следуйте за мной.
– Куда?.. Меня?
– В столовую.
– Я и так туда следую, – растерянно пробормотал хирург.
Очевидно, заметив, что Виктор еле держится на ногах, страж попросту взвалил его на плечи и потащил в столовую.

– Ну что ж ты его так грубо-то? Поди, поди! Ба, Виктор Фёдорович! Ну наконец-то! Уф! Уф-ф. Давай-ка сюда маску! А теперь поди-таки. Работай.
Господин этот, приветствовавший Виктора Фёдоровича, был определённо выдающейся личностью. Достаточно ли сказать, что восседал он за столом на собственном диване, причём занимал его весь? Если нет, то добавлю, что сам он был серым от нехватки кислорода, а живот его настолько был велик, что лёгким не удавалось как следует расправиться, потому под ногами господина покоился баллон с кислородом, а под рукой – СИПАП, проще говоря, вентилятор лёгких. Трубки от баллона и вентилятора соединялись в маске, к которой тот периодически прикладывался. Если и этого мало, то скажу ещё: на лбу его красовался рог. Всем своим видом господин говорил: не рискуйте тратить попусту моё время, и вообще в моём присутствии старайтесь поменьше рисковать.
– Присаживайтесь, Виктор Фёдорович! Я приберёг для Вас местечко. Да Вы небось голодны как волк, а! Эй, подай-ка завтрак моему боевому товарищу!
– Мы разве знакомы?
– Помилуйте! Неужто Вы забыли? Я говорю «боевому», потому что не каждый же день Вы удаляете двадцать литров жира, доктор!
– Я право не вспомню. Наверное, это… из-за снотворного.
– Плохо спите? Ну да разве брат наш лекарь крепко спит? Ничего, уф-ф. Ничего. Хлебните вот кофейку.
– Вы врач?
– Пожалуй, что так. Реаниматор!
– Вот как?
– И у меня к Вам разговор есть, да-да, сугубо научного толка. Уф-ф. Уф. Уф. Вот и завтрак Ваш поспел. Вы кушайте да слушайте.
В этот момент в столовую ворвалась женщина взъерошенная, зареванная и бросилась на колени посреди зала, исступленно оглядываясь в поисках того, к кому обратить свою речь, – кругом стало тише, оживлённый говор сменился шёпотом, все взоры устремились на неё. Тут только Виктор заметил, что пиршествующие за столами были отменно другой закваски: их можно было поделить на три типа. Первые были стражи. Ну или не стражи, чёрт знает, каково было их подлинное предназначение, не важно: очевидно они были младшими в здешнем собрании и подвизались на поприще грубых работ. Другие не носили мантий – мужчины и женщины одетые изысканно и в своём вкусе. Их роднили только чёрные шарфы, заколотые брошами с крупным голубым камнем, на свету отливавшим красными и зелёными бликами, наверное, опалом. Наконец, были и те, кто ничем не выделялся внешне, но по тому, с каким почтением обращались к ним другие, становилось ясно их превосходство.
– Достопочтенные волшебники! Великие сердца! – завопила незваная гостья. К ней подскочили двое стражей, но господин сделал небрежный знак рукой и они ретировались. Женщина блаженно заулыбалась открытым ртом, оголив редкие зубы.
– Достопочтенный светоч первой грани! – она задрожала вся, всхлипывая и не в силах что-либо ещё произнести.
– Не тяни. Уф-ф.
– Достопочтеннейшы-ый! – новая вспышка рыданий затмила разумное начало.
Господин терял терпение. Он хряснул кулаком по столу и грозно сверкнул на неё глазами. В зале будто выключили звук. Бедняга побелела, затряслась ещё сильнее и, разом проглотив все свои нюни, затараторила:
– Я только хотела… я осмелюсь просить… в дороге – я сама издалека – были непредвиденные… издержки… и-и если бы Вы могли разрешить, позволить некую… рассрочку, то буквально в ближайшие дни мне пришлют деньги!
– Я правильно понимаю, что Вы не в состоянии заплатить?
– Только часть! Но уже завтра, я клянусь…
Господин шумно выдохнул, наморщился с нескрываемой неприязнью, раздосадовано махнул рукой, и стражи потащили её прочь. Зал снова ожил, наполнился говором, смехом и звоном сервизов.
– Что с ней будет? – полюбопытствовал Виктор и налёг на десерт.
– Её препроводят на выход: у нас не жалуют попрошаек.
– Вы?
– Ни я, ни Вы, Виктор Фёдорович. К чему лукавить? Не лучше ли вернуться к нашей теме?
– Вы так и не начали.
– Извольте. Когда наступает смерть?
– Когда умирает мозг.
– Неужели? Виктор Фёдорович, разве ум хирурга не должен быть острее его скальпеля? Вы ляпнули, не подумав, потому что, если, говоря «смерть мозга», Вы подразумеваете полную гибель мозга, включая и ствол, то жизнеобеспечение организма возможно с помощью аппарата искусственной вентиляции лёгких. Это ясли реаниматологии. А если Вы имеете в виду декортикацию, то в таком организме возможно вегетативное состояние, то бишь овощная жизнь. И я говорю не об экспериментальных мышах, а о людях, коих, к великому сожалению, встречаю всё больше. Вы сегодня сами дважды убедились в моей правоте. Только что на примере вздорной бабы, пытавшейся одурачить нас, и чуть ранее с Вашим соседом, любителем выпить. Давайте превратим наш спор в игру. Вопрос – ответ, а дальше Ваш черёд спрашивать. Потом снова мой, и так до первого промаха. Этот промах я Вам прощаю, а право первого хода по справедливости за мной. Отвечать нужно полно. Нельзя уходить от ответа, подменять понятия и отвечать вопросом на вопрос. Кто выиграет, проснётся и не вспомнит о нашей встрече. Более того, он позабудет всё, что хочет.
– А кто проиграет?
– Думаю, Вы.
– Нет! Что случится с тем, кто проиграет?
– Он выберет сам своё наказание. Когда наступает смерть? Я даю Вам время подумать.
Он крутанул вентиль кислородного баллона, надавил на кнопку вентилятора и нахлобучил маску на лицо. Аппарат загудел, маска зашипела. Господин вальяжно откинулся на спинку дивана и почесал рог.
В этот момент Виктор как будто протрезвел. Всё вдруг предстало реальным, предельно реальным. Пугающе действительным. Затхлый воздух, гарь свечей, все эти люди в мантиях и те другие, грязные, оборванные, злые, и этот сумасшедший в маске, царствующий надо всем. А он, Виктор Фёдорович? Зачем он здесь? Какая роль ему уготована? Снотворное. Меня пытались отравить! Стало жутко. Всё внутри сжалось. Он давно бы шёл с работы. Шёл домой. А ведь он сегодня не был в больнице – ему наверняка звонили. Он сунул руку в карман: телефона не было. Телефон в куртке. А куртка? Я снял её в номере. Чёрт меня дёрнул позвонить в гостиницу. Да и в какую? Откуда у меня был этот номер? Это какой-то бред! Больше всего на свете хотелось проснуться и осознать, что спал, и забыть кошмар к полудню, как обычно забываются кошмары. Господи. Пусть это будет сон. Пусть это снится. Его бросило в пот. Он медленно стал подниматься из-за стола.
– Что с Вами, Виктор Фёдорович? Вам плохо?
– Мне пора.
– Как? Уже? Чем я провинился, что Вы вот так ни с того ни с сего покидаете меня посреди дружеской беседы за прекрасным столом в праздник?
Вновь воцарилась тишина: теперь все с любопытством разглядывали Виктора. Он попятился к дверям:
– Я пойду – выкрикнул он (он хотел придать голосу твёрдость, но от волнения получился крик), – или прикажешь своим амбалам схватить меня?
– Помилуйте, Вы в своём уме? Всё, что я могу приказать, это проводить Вас до парадной. Взгляните на себя: Вы еле держитесь на ногах.
Координировать движения удавалось с большим трудом и с переменным успехом. Он видел, как стражи любезно открыли перед ним двери, но чувствовал, что никуда не движется. Как в кошмарах, клетчатый пол вдруг выгнулся и побежал прочь, увеличивая пространство и отдаляя выход. Он ощущал, как взгляды впились в его тело наподобие верёвок и не отпускают, и тянут назад. Всё это должно быть сном. Всё сон. Жестокий сон.
– Хотите проснуться? Уф-ф.
Виктор обернулся. Зал зашумел, как ни в чём не бывало, никто не смотрел на него. Господин с рогом широко улыбался, дружеским жестом приглашая вернуться за стол. Виктор нехотя сел, и тут же страж, оказавшийся позади, придвинул стул.
– Вот и славно! Уф. Уф. Вот и ладно. Вы поступили разумно. Теперь отвечайте: Вы достаточно поразмыслили.
– Когда прекращается жизнь!
Господин призадумался:
– Дерзко... А что? Мне нравится. Мне нравится, Виктор Фёдорович, браво! Ваш черёд спрашивать.
– Кто приходил ко мне ночью?
– Уфф. Насколько мне известно, метрдотель с внучкой. Или Вы об этом? – он постучал по столу, изображая разъярённый стук в дверь, – я думал, Вы поняли: Вам явился истязатель, вернее, самого истязателя не было, разумеется, но чёрный огонь, которого Вы алкали, обжог Вас. Виктор Фёдорович! Полно, возьмите себя в руки. Отнеситесь к этому как к отголоску прошлого, красивому сказанию. В мире информационного потопа, где вырождаются умы и деревенеют сердца, правят иные чудовища, гораздо более могучие и безжалостные.
– Деньги?
– Именно. Корысть и тщеславие – вот их прекрасные лики. И мы их служители. Что Вам истязатель? Он рудиментарный божок.
– Спрашивайте дальше.
– Вы хотите продолжать, а я вижу, что Вы не в себе. Разум Ваш, как болото в тумане: сами не знаете, где оступитесь, где пропадёте. Прервёмся ненадолго. Вы давеча хотели повидать психиатра, так я позаботился уж об этом. Владимир Михалыч! – он радушно помахал рукой, и из дальнего конца зала к ним направился статный мужчина в кителе, с окладистой бородой и седыми волосами, расчёсанными на косой пробор.
– Владимир Михалыч? – передразнил хирург – Бехтерев? Вы издеваетесь? Ну уж нет, я видел срезы его мозга: он весь распилен не препараты.
– Только ему об этом не говорите! А коль скоро Ваша беседа коснётся тем сугубо конфиденциальных, спешу откланяться. Не скучайте, Виктор Фёдорович, мы ещё поиграем!
С этими словами он соскочил с дивана с удивительной лёгкостью, и, схватив серебрёную трость, зашагал к выходу.
Виктор презрительно сощурился и, с видом вычурной важности погладив невидимую бороду, продекламировал:
– Кхе-кхе. Владимир Михайлович Бехтерев, приват-доцент кафедры нервных и душевных болезней Императорской Военно-медицинской академии. Вы не возражаете, если мы побеседуем? Так?!
– Справедливости ради замечу: не вечно же мне быть приват-доцентом. Одно время я возглавлял кафедру. А Вы, значит, возражаете?
– Поразительная догадливость! Может, Вы и впрямь психиатр?
– Язвите. Ну это признак трезвого ума. Вы позволите? – он сел за стол слева от Виктора, – Ваше состояние мне ясно как день. Я задам Вам только один вопрос.
– Вы не первый, кто сегодня норовит задать мне какой-нибудь каверзный вопрос. С двойным дном!
– Никаких каверз. Я не чужд врачебной этике, как Вы могли подумать.
– Ну… валяйте.
– Преследуют ли Вас в последнее время навязчивые идеи?
– Я думал, Вы тоже спросите про смерть.
– Это незачем. Для себя я давно ответил на все вопросы о смерти.
– Вот как?
– Не уклоняйтесь от ответа.
– Э-э… Навязчивые идеи? Какого рода?
– Любого. То, что не выбросить из головы, как бы Вы ни старались. Например, вину. Или такое, что мысли Ваши становятся известны другим людям, хоть Вы их и не высказывали? Или утрату человека? Вас беспокоит утрата, Виктор Фёдорович?
– Это… случается. Я… я хирург, и в нашей профессии это не редкость. Некоторые больные запоминаются особенно.
– Не топчитесь вокруг да около! Вы ведь меня поняли: я говорю о личной утрате.
– Я не сумасшедший! Все эти Ваши трюки с чтением мыслей… Не знаю, как Вы это делаете, но это имеет логическое объяснение!
– Несомненно. Я и не утверждал обратного. Вы, я вижу, человек решительный, волевой, и, думаю, мы можем поговорить не как врач с пациентом, а как члены консилиума. Как Вы относитесь к шоковой терапие?
– С обожанием! Только что именно Вы подразумеваете под «шоковой терапией»? Электрошок? Или инсулиновую кому?
– Совершенно верно, инсулинокоматозную терапию.
– Вот тут-то я Вас и подловил. Конечно, конечно! Это я знаю! Это… я делал доклад, ещё будучи студентом. Инсулинокоматозная терапия была разработана в тысяча девятьсот тридцать третьем году в Америке! В России, вернее, уже в РСФСР, была применена тремя годами позже! А незабвенный Владимир Михайлович Бехтерев скончался в тысяча девятьсот двадцать седьмом году! А поскольку последние годы жизни он провёл в Москве, он ну никак не мог даже принимать участие в разработке концепции И! К! Т! Выкусил? Выкусил, а?! Каково?
В этот момент распахнулись двери столовой и, предвосхищая появление высокочтимой особы, страж продекламировал:
– Всю мою жизнь я пребывал в объятиях смерти. Голос её услаждал мои уши, и оттого я испытывал высшее наслаждение слуха, затмевавшее сознание, и слышал только то, что она говорила.
В ответ над самым ухом Виктора грянул хор последователей:
– Ступай прочь!
Виктор оторопело оглядел присутствующих: все они стояли полукругом, выстроившись в ряды: сперва стражи, затем носители шарфов и брошей, позади, чуть поодаль, старшие – и шептались о чём-то своём (видно было, их происходящее занимало меньше других). Большой свет был потушен, и горели только свечи в полумраке. Из числа дам с брошами отделилась девушка, чьё лицо было наглухо вымазано чёрной краской, так что издалека не обнаруживало черт, и выступила вперёд:
– В нашем доме не чтут смерти и не приемлют её детей! – громогласно воскликнула она.
Страж продолжал.
– Всю мою жизнь я пребывал в объятиях смерти. Лик её услаждал мои глаза, и оттого я испытывал высшее наслаждение взора, затмевавшее сознание, и видел только то, что ей угодно было показать мне.
– Ступай прочь! – проскандировал хор, а девушка, указав на дверь, разгневанно спросила:
– Почему ты не уходишь?
– Вы глумитесь надо мной! – прошипел Виктор на ухо тому, кто выдавал себя за психиатра.
– Вовсе нет, Виктор Фёдорович, поумерьте свой эгоцентризм. Мир вращается вокруг Солнца всё-таки. Наблюдайте молча.
Страж упорствовал.
– Всю мою жизнь я пребывал в объятиях смерти. Саван её согревал мою плоть в холод и остужал в зной, и оттого я испытывал высшее наслаждение плоти, затмевавшее сознание, и никуда не шёл от неё.
– Ступай прочь! – проревел хор, а девушка спросила уже мягче:
– Неужели ты не видишь, что сыну смерти здесь не рады?
– Я не сын смерти! – выкрикнул страж, воздев руки ввысь. – Я встретил того, кто привёл меня к свету, открыв мне мою слепоту. Я встретил того, кто назвал моё имя, открыв мне мою глухоту. Я встретил того, кто сорвал с меня саван, открыв мне мою наготу. Он смотрел на кости, но не видел смерти. Он слушал увещевания воров, но не слышал смерти. Он шёл своей дорогой и не приближался к смерти. Он показал мне двенадцать граней сознания и позвал за собой. И я последовал.
– Если твои слова правдивы, то почему ты один?
– Мой учитель послал меня вперёд, чтобы возвестить о своём приближении. Узрите отвергшего смерть!
Большой свет включили, и на пороге появился старик в расшитом золотом чёрном камзоле с тремя рядами переливчатых, как броши его последователей, пуговиц и с кувшином в руке. Виктор не сразу узнал в нём метрдотеля: он двигался плавно, размеренно – от хромоты и паркинсонизма не осталось и следа. Торжественно оглядев присутствующих, старик подозвал к себе девушку: та приклонила колено и благоговейно подняла лицо вверх. Он омыл его водой из кувшина и отёр платком, растворяя краску и обнаруживая её собственные черты.
– Это Лида! – засуетился Виктор – горничная, которая хотела меня отравить.
– С чего Вы взяли? – возразил психиатр, – может быть, она просто хотела позволить Вам отдохнуть? Что вы собираетесь предпринять? Испортить праздник?
Когда лицо девушки приняло привычный вид, все зааплодировали, а сама она восторженно воскликнула:
– Теперь я знаю, что сама ребёнок смерти! Передо мною обличитель и враг её! Мы приветствуем тебя, Магистр, высший из светочей первой грани сознания, в доме, где не ты наш, а мы твои гости!
Шквал аплодисментов нарастал, магистр улыбался, он поцеловал внучку и сделал знак, чтобы стало тихо.
– Обойдёмся без предисловий! Финансовая сторона вопроса урегулирована?
Тут же к нему подоспел господин с рогом, появившийся откуда ни возьмись, и что-то нашептал на ухо. Магистр нахмурился, а потом махнул рукой и добродушно заметил, что это скорее правило, чем исключение, и что в прошлый год было гораздо больше инцидентов с обманщиками и теми, кто передумал в последний момент, и, похлопав его по плечу, добавил, что тот прекрасно справился со своей работой.
– Тогда чего же мы ждём!
Дальнейшие события набирали обороты с быстротой и силой урагана, подхватившего Виктора, как щепку, и увлекшего за собой. Восторженная толпа высыпала из столовой, перемешиваясь в каком-то безудержном порыве исступления с несчастными, помещавшимися на полу в коридоре, и теми, кто мог себе позволить номер. Спустились в парадную: как и старика метрдотеля (или магистра), залу теперь было не узнать. Горели свечи, позолота капителей сияла, не было двери на ржавой пружине внутри громадных стрельчатых ворот, и как будто никогда её там не было; не было видно и лифта, а там, где заканчивалась лестница, торжественная зала продолжалась, вмещая всех присутствующих, и если бы вдруг они все разом стали танцевать вальс, то и тогда бы им хватило места; там же, где лестница начиналась, у подножия, стражи долбили пол пожарными ломами, куски его обрушивались и падали с гулким плеском куда-то вниз, очевидно, под домом стояла вода. Когда завершили работу и поднесли прожекторы к образовавшемуся водоёму, стало видно, что лестница спускается под воду вглубь и делает площадку там, где воды примерно по пояс. Желающий принять участие в ритуале должен был встать на неё. Первым стражи пропустили рыжеватого деятеля искусств: он вычурно вздрагивал, спускаясь под воду и беззвучно хохотал. Когда он стал в обозначенном месте, то долго вглядывался в темную воду, и вдруг опять затрясся, но видно было, что в этот раз он не смеётся, а тихо плачет. «Доченька! – просипел он – моя огненная лисица». Вскоре стражи вывели его из воды, и, бережно поддерживая за плечи, вернули в толпу. Затем настала очередь старухи, разодетой в меха, с алыми губами и зубами, выпачканными помадой, глубокими тенями на веках и громадными перстнями на кривых пальцах, в сопровождении многочисленных домочадцев, очевидно трясшихся над ней как над семейной реликвией, и пытавшихся даже проследовать за ней в воду, но стражи остановили их, пояснив, что войти дозволено только одному. Старуха велела свите не прекословить и ждать её здесь. Пока она погружалась, подол платья задрался, обнажив разбухшие, синие от варикозной болезни вен голени и кружевные панталоны, что пробудило на её лице кокетливую гримасу. Она погладила воду руками и снисходительно бросила «я тебя прощаю». Подобные сцены происходили и с другими людьми: они все глядели на воду, обращались к кому-то или молчали, чаще плакали, но иногда гневались, затем их уводили. Времени на всё отводилось мало, но это и неудивительно: желающих было море, то есть почти все присутствующие. Виктор поискал глазами лжепсихиатра, но его нигде не было видно, зато неподалёку оказался тучный господин. Виктор протиснулся к нему и прошептал:
– Вы хотите сказать, что показываете им их мертвецов?
– Ну, если выражаться Вашими словами, то именно это мы и делаем.
– Но это же… но это скучно!
– Согласен, большого мастерства тут не требуется, но это утешает бедолаг. А нам даёт хлеб. Можно подумать, Вы кушаете другой хлеб.
– Другой! Другой же!
Господин заулыбался.
– Постарайтесь взглянуть непредвзято. Вы как бы говорите смерти: подожди немного! А я говорю: отдохни пока! Вот и вся разница.
Он бы ещё что-то сказал Виктору, но тот не дослушал и устремился прочь, грубо расталкивая толпу. «Должны пройти сутки, или больше, прежде чем вся эта гадость закончится» – думал Виктор, и вдруг его охватила безотчётная тоска. Она поднялась откуда-то из глубины грудной клетки подобно боли, пробуждавшей его по утрам, ощутимая, материальная, безвыходная. Он стал метаться, разыскивая лестницу, ведущую в гостиницу, – там куртка с документами и телефоном, или лифт, но теперь ничего этого не было. Как он очутился в номере, он не мог припомнить и не понимал, но это и неважно – главное, что не было больше баулов сумасбродного соседа, должно быть, он уехал, и, судя по тому, что в номере ещё пахло перегаром и потом, совсем недавно. Виктор открыл окно: оттуда на него пялилась безглазая стена. Ну и пусть. Пусть себе пялится, пусть остаётся навсегда здесь. А мне пора домой. Только… только надо немного вздремнуть: как раз и снотворное окончательно выветрится. Он присел на кровать, ощущая, как на тело наваливается усталость и приходит апатия.
Виктор проспал до рассвета, а когда пробудился от тревожного предчувствия скорых мук, испугался и стал молить, чтобы боль не пришла. К величайшему изумлению, это сработало. Да нет – не это, конечно, но боли не было. Не было! Он радостно вскочил и стал одеваться. Всё было на месте и в целости: куртка, документы, телефон. Напоследок он подошёл к окну, чтобы проститься с угрюмой стеной.
Когда он спустился в парадную, ритуал ещё продолжался, хоть жаждущих коснуться таинственных вод заметно поубавилось. Он увидел как тот, кто выдавал себя за великого русского психиатра Бехтерева, спускался по ступеням вниз, но там, где была площадка, он не остановился, а побрёл дальше, всё глубже погружаясь, и вскоре темные воды сомкнулись над его головой. И как бы предвосхищая попытку Виктора что-то предпринять, господин с рогом, оказавшийся вдруг позади него, опустил тяжёлую руку на плечо хирурга:
– Он вернулся туда, откуда пришёл, Виктор Фёдорович. Да и Вам пора восвояси. Но может быть, перед уходом Вы тоже хотите заглянуть за грань? Идите же, ничего не бойтесь.
– Кто Вам сказал, что я боюсь? – Виктор толкнул его руку и побежал вниз по лестнице. Когда его щиколотки коснулись воды, он вздрогнул: вода была ледяной. На мгновение он засомневался: надо ли это делать? Так можно ведь и простудиться, но что-то манило его сойти, и уже оказавшись в воде по колено, он стал замечать, как зыбкие силуэты кружат у его ног «наподобие рыб, слетевшихся тучей на брошенный корм» – так он подумал. Но разве рыбы могут «слетаться»? Это не давало ему покоя, и он вошёл по пояс, осознавая, что именно за этим он здесь: чтобы решить про рыб, рассматривая лица умерших. Сперва он увидел своих пациентов, среди них был и мальчик, извлечённый из-под завала. Затем появились лица ушедших родственников: деда по материнской линии, двоюродного дяди, бабушки, и проч., и проч. Но всё это было не то, не нужно, не трогало сердца. Он искал кого-то другого, но не знал кого, или не мог вспомнить. Показались лица совершенно незнакомые, они как будто недоумевали, чего добивается гость. Вдруг стемнело.
– Что это? – спросил Виктор.
– Погасили прожекторы, – ответил господин. Не пора ли Вам покинуть ледяную купель? Вы верно ждёте встречи с тем, кого там нет.
– И мы продолжим нашу игру?
– Боюсь, что нет. Вы проиграли. И выбрали сами своё наказание. Могу ли я что-то сделать для Вас?
– Да. Дайте мне ещё буквально несколько минут.

4
– Жалко, Леонид Юрьевич , по-человечески жалко. Ведь это был наш сотрудник. Замечательный хирург, эрудированный, э-э, да что там! Человек хороший. Жалко – одно слово.
– Н-да. От сумы, да от тюрьмы, как говорится. Был такой Кандинский – тёска, кстати, Виктор Хрисанфович. Не художник, а брат его. Выдающийся русский психиатр. Погиб в припадке меланхолии, по-нынешнему – от шизофрении, наложив на себя руки. Так-то. Вон Ваш коллега, сидит. Не надо. Не идите сейчас к нему. Он всё равно Вас не узнает.
– Что, совсем плох?
– Кататонический ступор. То, что называется «двойная ориентировка»: он здесь и одновременно в другом, вымышленном мире, где, со слов больного, находится в просторном тёмном помещении по пояс в воде. Когда галлюцинации берут верх над действительностью, он впадает в состояние психомоторного возбуждения, действуя согласно логике вымышленного мира. Правда, обычно такие пациенты ведут себя агрессивно, а Виктор Фёдорович просто расхаживает по коридору и что-то бессвязно бубнит.
– Что именно?
– Я же говорю: бессвязно. Единственное, что повторяется в его речи, это «Флора».
– Флора? В смысле микрофлора? Или… в ботаническом аспекте?
– Я надеялся, что Вы прольёте свет. Насколько мне известно, это имя – древнеримской богини весны.

Эпилог
Безбрежное солнце. Бессчётное солнце кипарисовых улиц. Бессменное солнце обожжённых волос.
На пешеходном мосту над железной дорогой бродяга играет на саксофоне. Музыка встречает поезда, баюкает зной и шепчется с листьями пальм – кажется, она и есть: дорога, раскалённый город и вечер.
– Что с его лицом?
– Это лепра.
– Я знала. Как стг’ашно и глупо. Моя пг’абабка стг’адала лепг’ой. Г’азве до сих пог’ не умеют её лечить?
– В том-то и дело: это одна из немногих болезней, которые мы можем полностью излечить. А если он довёл себя до такого состояния, то это элементарное пренебреженье, бескультурье.
– Не надо. Дай ему немного денег. А моя пг’абабка могла излечиться?
– Вполне вероятно. Эра антибиотиков началась в сороковые годы прошлого века. Что любопытно, возбудитель проказы был известен задолго до этого: ещё в тысяча восемьсот, дай Бог памяти, семьдесят третьем году его обнаружил норвежец Герхард Хансен, такой дядька с бородой.
– Гег’хаг’д… Хансен… Это очень кг’асиво! Я тоже хочу быть Гег’хаг’д… Хансен…
– Ты специально выбираешь имена с максимально возможным количеством «р»?
– Эр-р-р.
Он смеётся и целует её в шею, солёную от морской воды. Флу. Моя верная Флора. Флора Герхард Хансен, которая навсегда.

2016