Валерий Доманский Нарым. Поэма

            

   Там мрак, изгнание, Нарым…
                Н. Клюев
  1. Харон
Стучат колеса: «В Нарым! В Нарым!»
Здесь вам не Сочи, здесь вам не Крым.
Сибирь глухая, Сибирь без края
Суровым взглядом его встречает.
Тень воплотилась и стала явью,
Не отмахнуться, жизнь не поправить.

Скрипит подвода: везут с «эскортом»,
Везут живого, но в царство мертвых.
Не спится ночью, майской ночью –
Старуха в белом зовет, хохочет.

Вот переправа. Паром. Харон.
И погребальный слышен звон.
Нарым. Нарыв. Черт злой и рыжий
Здесь разродился болотной грыжей.
Нарым. Здесь люди рыщут,
Как псы голодные, алкая пищи.
Нарым. Обрыв и Страшный Яр.
Был человеком – теперь ты тварь.

Живет в землянке, чтоб привыкать –
В холодной глине скоро лежать.
Трусливый шкода, служака Шкодский
Строчит анкету, пропах весь водкой.
Зима стучится. В обозе смерти
Дневное солнце тащат черти.

«Вот и песня наша спета:
Подайте нищему поэту!»

Но кто поможет? Не люди – тени,
А небо дышит хладом осенним.

«Где больному приютиться?
Где найти тепло, очаг?
Скоро черная возница
Повезет меня в овраг».

2. Возвращение Орфея

-Кто у телефона?
– Мартон.
– Говорит зам. начальника СПО УГБ Сорокин.
Ссыльного Клюева освободить до срока
И отправить для поселения в Томск.
– Вас понял, будет исполнено.
Телефонограмму записал за вами.
(дежурному)
– Ссыльного Клюева с вещами
Срочно ко мне доставить в комнату.

Нашли больного – старик в пятьдесят:
Понос, лихорадка, измученный взгляд.
Вещички собрал в чемодан дощатый,
Вышел, крестом себя осенил.
Ему грезится: лопаты
Роют глину для могил.

Везут переулком Красным.
Ссыльные в окнах: пропал поэт.
За что погубил себя напрасно –
Был человек, а теперь – скелет.

Мартон встретил его галантно,
Напоил чайком с сахарком,
Завел разговор о поэзии Данте,
Блока цитировал легко.
Дал возможность помыться в бане,
Нашел одежонку переодеться,
Наконец признался, что с ним в компании
Можно душой отогреться.
Просил прощения за былое равнодушие:
Мол, служба такая бездушная.
«Сам бы уехал от этого бугра,
Но что поделать? et-cetera.»
Глаза поэта сверкнули лучисто –
Надежды вспыхнула первая искра.
Прощаясь, тетрадные вырвал страницы,
Просил передать их друзьям в столице…
 
«Душа, ты со мной? Отвернись от болот!»
Пыхтит пароход, везет пароход.
Харон, греби поскорей –
Возвращается в Томск  Орфей.

Но Нарым не отпускает,
Не торопится Харон,
Холод, мрак глаза сужает –
Затерялся где-то Томск.
Чей-то голос шепчет глухо:
«Хочешь жить, не оглянись!»
И  поэт собрался с духом,
Смотрит в небо, только ввысь.

«О, матерь-Обь, отверни беду,
Спаси, как предка Аввакума».
И мимолетную звезду
Он провожает грустной думой.

Гудит пароход, гремит винтом:
«В Томск. В Томск. В Томск».

3. Ковчег.

В Томске тоже несладко: зима – не тетка,
Переполнен ковчег пуще Ноева.
Живет за ситцевой перегородкой,
Ни днем, ни ночью не зная покоя.
Не до стихов – харчей бы прислали,
Письма к друзьям мольбами пестрят:
«Без полушубка давно замерзаю,
А на улице под пятьдесят».

Немного стихли морозы днями,
Вышел к мосту Каменному.
Просил милостыню, давали харчами,
Больше картофелем, мало деньгами.

Вернулся в дом, сварил похлебку
Из крошек, круп, сухого клевера,
Но как уснуть – вокруг циклопы
Орут, дерутся, пьют без меры?
Все ночи бесовские оргии,
За слово невзначай зарежут.
Вонь, испражненья, смрад махорки
И песни, вечно безутешные.

Ох, люди, люди, голь кабацкая! –
Обычные земные грешники.
В часы меж волка и собаки
Судьбы безумной вечно пешки.
Хозяйка требует уплаты,
Грозит, что выгонит с «фатеры»,
Хозяин лишь утюжит матом
Дни неприглядные и серые.
С какого боку прилепиться
К сим комьям жизни, комьям грязи?
Старуха-смерть в окно стучится
И корчит рожи безобразные.

   4. Письмо из бани

Я отдыхаю только в бане,
Смываю грязь, что липнет к душам.
Люблю морозным утром ранним
Согреть здесь косточки под душем.
В парилке ядрен;ю репой,
Березовый запарив веник.
Восстав из пыли, тлена, пепла,
В мир возвращаюсь птицей феникс.
Так боль уходит и обида
На час, на два.  Явь отступает.
И банщик круглый с важным видом
Чаек из мяты предлагает.
Пью долго, чинно, как на воле
В избе на севере, средь сосен…
И звон ближайшей колокольни
Благую весть ко мне доносит.
Ужель, подарят мне свободу,
Отпустят с богом…Грезы! Грезы!
И орошают слезы бороду,
А в сердце ноет все заноза.

5. Молитва

Церковь божья, пресвятая Троица,
Вседержителю бью поклоны,
Пусть душа моя успокоится,
Заглуши ее вопли, стоны.
Господи! Господи!
Не терзай невинного,
Я виновен был –
искупил страданием,
Не могу стерпеть сроку длинного,
Истекает кровью сердце раненое.
Матерь родная, Матерь Заступница,
Заступись, дай сил, дай терпения.
Тьма вокруг, боль, распутица,
Страшным идолам поклонение.
Дух святой, дух бессмертный,
Освети мой путь, бездну мрачную.
Тьма вокруг, царство смерти,
Онемел народ, все незрячие.
За себя молю, за народ мой более,
Когда ж явится свет вечерний?
Есть пределы злу, есть пределы боли,
Безграничная только вера.




   6. Сон первый

И снится поэту страшный сон:
Идет он рощей по опавшим листьям,
Из глубины земли все нарастает стон,
На травах кровь застыла липкая.
Ступает дальше – это не трава,
А волосы и борода чужая.
Земля, как будто чья-то голова,
Еще не мертвая, хотя и не живая.
Вот рот – провал, мерзкий овраг,
Где гады, пауки и нечисть копошится.
В расщелине толпа бродяг
Пьет брагу жадно, как водицу.
Стекает зелье по щекам
И, только лишь земли коснется,
Растет то шея, то рука,
То тело страшное уродца.
Глядит – скала. Нет, это нос,
А в ноздрях пчелы, шмели, осы
И тучи  пуганых стрекоз –
Все мельтешит, снует и носится.
Вот два синеющих пруда,
Нет, два хрусталика, два глаза.
Ступил – хрустит под ним слюда,
И обувь в мерзкой жиже вязнет.
Куда идти? – везде лишь смрад,
Везде отходы, нечистоты.
Хотел, было, свернуть назад,
Но там – огромное болото.
Глянул вперед – там чернота,
Там пустота зияет раной,
Груди коснулся – нет креста,
Вместо него – курок нагана.
Проснулся он в бреду, в поту,
Кричал истошно, плакал, бился:
«Ужели я давно в аду,
Иль только страшный сон приснился?»


  7. Михайловская роща

На зорьке ранней пошел в рощу.
Здесь догорало кротко лето,
Как ангел тихий в Пирогоще.
Березы, в золото одетые,
Горели ярко, точно свечи
В дни величайшего пострига.
На сердце как-то стало легче,
Сел на траву он, вынул книгу,
Хотел читать, но строчки роем
Вдруг зароились. «Жаль, бумаги
Не захватил сейчас с собою».
Шел вдоль Ушайки по оврагам,
За ним носились чьи-то тени,
Крылатые, как будто птицы.
То Блока видел, то Есенина,
Живые мертвых друзей лица.
«А, может, тени – это души
С моей душой ведут беседу?..»
И одолели его думы
О матери Прасковье, детстве,
О доме дальнем, Заонежье,
Палеостровском дивном крае,
Где воздух пахнет караваем,
А на озерах – птицы-лебеди.




    8. Изба

Об избе мечтал расписной,
Разукрашенной, резной.
С деревянным коньком,
Что по небу летит с ветерком.
Нет, изба не летит, а плывет:
Пятистенок – большой пароход,
Крыша – небо, где звезды горят,
Чугунки якорями гремят.
Печь огромная – добрая няня
Угостит пирогами, блинами,
Нас избавит от всяких забот,
Спать положит на теплый живот.

Он нашел такой дом и просится –
На Мариинском тридцать восемь.
Поселился, живет в чистой горнице,
Здесь и горе уже только горюшко.
Думы долгие, думы вольные…
Пишет другу: «Живу на околице,
Рядом роща, река струится,
Край горы, близ тюрьмы, близ больницы…»
Неба край, жизни край, край пути.
«Стихни, время, на миг, не лети!
Мне судьба дает передышку
Написать последнюю книжку
Кровью сердца, словами души.
Стихни, время, на миг, не спеши!»

    9. Очищение сердца

«Люди с природным сердцем
Погрязли в тяжких грехах,
Страшатся суда и смерти –
Не долог их страх.
Людей таких очень много,
Особенно в наши дни,
Они далеки от Бога,
Черти их кружат одни.

Кто борется сам с собою,
Грехи обнажает, язвит,
Кто о душе беспокоится,
Сердце того не спит.
Он рвется из мрака к свету,
Падает и встает,
Плачет, страдает, сетует,
Но снова грешит: живет…

Мало творить молитвы,
Жизнь доверяя Христу,
Если душевные битвы
К новым грехам ведут.
Сердце должно быть очищено,
Ибо нечистый сосуд
Не может принять молитву,
Духа святой изумруд.

Бог требует очищения
От скверны плоти и духа,
От идолам поклонения
И всякой духовной разрухи:
Злобы, коварства, насилия,
Зависти, лжи, клеветы,
Словесного изобилия,
Умственной пустоты.

За год своего гонения
Я отделил нечистоты.
Новое в сердце волнение –
Дух в нем Святой живет.
И всякий день многократно
Молитву Богу творя,
Я наполняюсь радостью,
Всматриваюсь в себя.
Я каждый день очищаюсь,
Иду дорогой прямой.

Что будет со мной: я знаю;
Что будет с моей страной?..»

   10. Белое озеро

России озера, зеркальные глади,
Глядишь  в них – и веришь,
что все еще сладится:
Вернется надежда, и правда настанет,
Подруга полюбит, и друг не обманет.

Русь-Китеж! Я слышу глубинные звоны,
Нет, рано тебя отпевают, хоронят.
Ты вся в глубине, и глубины не меряны
Любви и терпенью, смиренью и вере…

России озера, страна Левитана,
Гляжу в твои глади – уходят туманы.
России зеницы, Онега и Ладога,
Посмотришь на воды,
как встретишься взглядом…

В Томске тоже есть озеро Белое
На горе, выше вод Томи.
Шел к нему он походкой несмелою,
Узнаваемый здесь людьми.
Но молчал, кивал на приветы
И глядел на зеркала гладь.
Только кратко томское лето,
Мало времени, чтоб мечтать.
Обходил он его по кругу,
Шел к церквям на высокой горе,
Где лепились друг к другу лачуги
С поленницею дров во дворе.
Приходил, стоял у обрыва
И на город смотрел до огней,
Где-то тень носилась Нарыма,
Хлад осенний пронзал до костей.
Стыло озеро, застывало,
Как хрусталик уже неживой,
Закрывало его покрывалом –
Белоснежной зимой.

Как вода весны ожидала,
Ожидал он робкий апрель,
И, казалось, душа согревалась,
Когда первую слышал капель.

   11. Сон второй

Опять возвратился
на переулок Пожарника,
Разумеется, Красного –
все перекрашено
В кровавый, багровый –
цвет крови,
пожара;
Без креста ведь живем,
недаром
Вспомнил «Двенадцать»,
и свою «Погорельщину».
«Рассея! Рассея!
Легла ты на рельсы,
Сломлен хребет,
грохочет состав,
Горло сжимает
сильнее удав».

Был неосторожен, говорил, что думал,
Не кривил душой, властей не одобрял.
Казалось, Нарым растаял, отстал,
В болотах своих затерялся угрюмых.

Лег отдохнуть, пообщавшись с соседом,
Вечером он на свои полати.
Странный сон приснился поэту:
Идет он древним Черниговом-градом
К Болдиной роще, к святым пещерам
В черной рубахе, длинной, до пяток.
Слышит рычание страшного зверя,
Видит ангелов рядом крылатых.

Входит в пещеру, идет к амвону –
Ноги сами ведут: кто-то им правит.
Ему надевают тяжелую корону,
Дротом колючим оправленную.
Его нарекают Николаем Святошей –
Голос он слышит. Откуда? – Неведомо.
Люди подходят, прощения просят,
Доброго слова, духовного хлеба.

Снова виденье: бежит он болотом,
Дикий кабан его настигает,
Мерзкий, клыкастый, вонючий и потный.
Видит избушку, в нее он влетает:
В светлице три девы сидят за куделью,
Видимо, ждали, радешеньки-рады.
Сладкие речи звучат, как свирели,
Нежные руки, рыжие пряди.
Просят садиться, хлеба подносят,
Глянул: не хлеб – желтая глина.
Взглядами жалят, как желтые осы,
В голову, шею, руки и спину.
Нити кружатся – запрятали в кокон,
Горло ему перерезать готовы.
Тесно в избушке: ни двери, ни окон…

Сон не проходит. И снова, и снова
Вьется виденье: старуха за прялкой
Нити свивает и обрывает.
Мысли спеклись – Пенелопа, Арахна?
Кто эта женщина?
Просыпается.
Властно стучатся в двери железом,
Входят военные в форме, с наганами:
– Ссыльному Клюеву, – точно отрезали, –
Велено срочно пройти вместе с нами!


 12. Письмо из тюремной больницы
                Есть две страны: одна – Больница,                Другая – Кладбище…                Н. Клюев

Мой дом теперь – больница,
Страна моя – тюрьма.
Лежу беспомощный, как птица:
Сломали оба мне крыла.
Околеваю я калекой,
Молю, сходите, хоть в ЦКа,
Диагноз страшный ставит лекарь –
Встать не могу, висит рука
И сердце еле-еле бьется.
Теряю мысли, даже речь,
Нить жизни бесконечно рвется –
За что я должен умереть?
Кому я страшен? Кто боится?
За что топор занес палач?
В тюремной, зековской больнице
Прервется мой последний плач.

Помучили, не удавили,
Вернули в дом, внесли врачи.
Жизнь еле-еле в нем искрилась –
Лежи, как камень, и молчи.
Молчи! Свинцом залили горло,
А рядом радио орет,
Как весело и как задорно
Советский трудится народ!

Молился богу, хоть иконы
Не догадались тогда снять.
Чуть прекратились боль и стоны,
Стал двигаться, даже вставать.
Вот Покрова уже настали,
Собрался с духом, взял клюку
Хотел пойти, было, к вокзалу,
Но заглянул к гробовщику.
Стучал в окно, врата открыли.
Гулял безмолвно средь могил,
Качались пихты, ветры выли,
И чей-то голос говорил:
«Твой час настал, крепись молитвой
И чашу скорбную испей,
Настанет день последней битвы
За правду, совесть, за людей!»


 13.  Каштачный ров
                Поле, усеянное костями,
                Черепами с беззубой зевотой,
                И над ними – гремящий маховиками,
                Безымянный и безликий кто-то.
                Н. Клюев
Каштачный ров…
Придешь – и сердце стынет.
Каштачный ров, как Бабий Яр,
Здесь, кажется, еще доныне
Тот людям грезится кошмар.
Каштачный ров,
как Стикс –
путь в царство мертвых,
Но не вернулся
ни один в наш мир Орфей.
Гремели выстрелы,
и лопались аорты –
Чума вычеркивала
списанных людей.
Чумою были те чумные «тройки» –
Без совести, без сердца, без души,
Те палачи, что так бездумно, бойко
Вгоняли пули, голову прошив…
За Стиксом был Аид, Каштак и поле,
Засеянное скорбью и костьми,
То царство мертвых, где не знают боли,
Где бродят тени, бывшие людьми.
Они ведь и сейчас, незримые, меж нами
Там, где стоят дома, где пьют, поют…
И нет там ни креста, ни камня,
Где многие нашли последний свой приют.




         14. Плаха
                Я надену черную рубаху
                И вослед за мутным фонарем
                По камням двора пойду на плаху
                С  молчаливо-ласковым лицом.
                Н. Клюев

Он обезножел в камере и молча
Молился, часа рокового ждал,
Воспоминаний вдруг накатывались волны
И в стены бились, как в причал.
Жизнь прокрутилась в кадрах кинолентой,
Был пройден заново весь путь земной.
Казалось, кто-то все шептал рефреном:
«Молись, не бойся, душу успокой!»

Молился, хоть и не было иконы –
Все отняли: тетради, книги, складень
И дивные он слышал звоны,
Как в Китеже, чудесном божьем граде.
Когда однажды вынесли на воздух,
Он встретил Ювеналия-отца,
Тот осенил его перстами осторожно,
Провел рукою скорбно у лица.

День пришел святой Софии,
День Надежды, Веры и Любви.
Часа ждал: допрашивали, били –
Все лицо разбитое в крови…
Издевались, придирались к слову,
Затыкали рот, да что сказать?..
Оставалась только вера в Бога
«Боже! Помоги мне умирать!..»

Кончено. И нет уже возврата –
Приговор подписан тайно тройкой,
Спали ночь спокойно супостаты,
День свой завершив попойкой.

Он не спал, хотя впадал в забвенье,
Дни слились в один день ожиданья.
«Завтра мой настанет день рожденья,
Завтра – с жизнью расставанье».

Выводили ночью при «летучей мыши»,
Город спал, и не было огней.
Таял снег и капал глухо с крыши.
Понесли к телеге. Лошадей
Запрягали. Пахло перегаром.
Матерились. Торопились поскорей запрячь.
– Куда едем?
Все молчат, охранник старый
Мрачно пошутил:
– К теще на печь.
Повезли под мокрым одеялом
На подводе, как в ладье Харона.
Не кричали, плакали, прощались.
«Господи! Кто тело похоронит?»

Три ночи Томск был в черной раме –
Не было в городе света.
Дома освещали свечами,
Прощались с Поэтом.


15. «В златотканные дни сентября…»

                Я взгляну могильной березкой
                На безбрежье песенных нив,
                Благовонной зеленой слезкой
                Безымянный прах окропив.
                Н. Клюев
 
В златотканные дни сентября
Прихожу я к Каштачной роще.
Тихо-тихо березки горят
Поминальной свечой на погосте.
Где погост? Ни могил и ни плит –
Сердце-роза смята Нарымом,
Крест один Поминальный стоит.
Люди в спешке проходят мимо.
И в погоне за новой мечтой
Мы не лечимся от манкуртства,
А болеем теперь не душой –
От качаний валютного курса.
Куда нас в этот раз качнет,
К каким лозунгам, к каким «измам»?
От видений нарымских болот
Не спасут ни успех, ни харизма…
 
Страшный овраг.
Вся Россия в оврагах, яругах,
Вновь виденья встают,
будоражат умы и сердца.
Как нам выйти
из этого вечного круга
И вину искупить
перед ликом небесным Отца?..