Deore Decorde

I
Прошиваю небесную
ткань иглою строки,
лебединою песнею
взмыв над устьем реки, –
чтобы вызреть на шёлковом
побережье ланит:
не румянцем, так шолохом
волн, что зренье пьянит.

II
Сотворённую прежде чем
время, прежде И. Х. –
светом Истины, брезжущем
в искупленье стиха,
что бессильно пытается
охватить впопыхах
несказанное таинство, –
обнимаю в стихах.

III
Со-творящему одами
перед словом своим
вознестись бы над водами
в Новый Иерусалим, –
но венец мироздания
не померкнет на взрыв
моря языкознания
просодических рыб.

IV
Сжат до судорог пальцами
мир, изрезанный в кровь
букв: осколки от панциря,
черепашья любовь,
крик, разбитый о зеркало,
что твердит без конца
имя, ставшее церковью
на губах подлеца.

V
Подле самого главного –
ушлый прах, словеса
клятв, потёртые гландами,
болтовня колеса:
Лев мурлычет в созвездии,
Хронос съел Близнеца, –
всё на месте, но вместе мы
лишь в наброске Творца.

VI
Если сказано = сделано,
дело к слову сведя, –
даже выменяв тело на
дух, что выбил судья,
философствуя молотом
над моей головой, –
кожу чувствую холодом,
слухом полнится вой.

VII
Одичавший в беззвездности,
пробираюсь вперёд,
пропадая не без вести –
ровно наоборот:
окликая в бессолнцевом
мраке внутренней тьмы
свой единственный социум –
культ Извечной зимы.

VIII
Пробираясь дубравою
в мир, воззвавший: гряди! –
сердце бьётся о правую
половину груди;
но, исхлёстано ветками,
над веками скорбя,
утомлённое веками, –
запрещает себя.

IX
Кто без роду и племени
замерзает в лесу,
укрываясь от пламени
чувств, тому не к лицу
десять пальцев, опущенных,
как решётка забрал:
слов не спрячешь отпущенных,
даже если соврал.

X
Воробьиное зарево
как вселенский пожар
разгорается заново –
только губы разжал,
что ненадолго дрогнули:
как силки – приоткрыв
правду жизни, как дрог нули –
очертив её кривь.

XI
Отрицание времени
под названьем «любовь»
обретает в горении
(ибо каждый – Иов
своей веры) все контуры
заповедных горнил:
от «когда-то» до cogito,
от мольбы до чернил.

XII
Взгляд изнанки, сукровицы,
ибо есмь сотворён,
в чёрной заводи скроется:
не найдёт Орион.
Но, исполненный образа,
в чьём сиянье рождён,
сбросит рубище ороса,
хлынув вышним дождём.

XIII
Опыт личного, частного, –
взгляд с ничьей стороны,
принимающей счастливо
неизбежность стены
за остаток делимого
на два с правом хранить
пряжу времени, длимого
как витальная нить.

XIV
Чуть заточатся ножницы
сладострастных Атроп –
и Единое множится,
как безумная дробь,
прикрываясь хирургами,
реализмом, стыдом,
обмотавшись хоругвями
перед входом в Содом.

XV
То божится, то бесится
между звёзд астронавт,
извиваясь под месяцем
и откинувшись над.
Но из лунного кратера
долетает сюда
лишь глухое «украдено».
И за ним – «навсегда».

XVI
Зная узость замочную,
в перекрестье окон
насквозь видишь заочную
высь, куда испокон
веку рвутся простывшие
теснотою пространств,
ярость жеста простившие –
но не грустную страсть.

XVII
И, сорвавшись в молчание,
крик на вдохе застыл,
превышая начальные
чувства суммой тех сил,
что от боли направлены
по касательной к ней:
тем расчёты неправильней,
чем ответы важней.

XVIII
Черновые и вечные
мысли, равно честны,
в одночасье развенчаны
ощущеньем весны.
Горний, дольний, безудержный, –
все миры в глухоте
полегли. А по сути же –
на дрожащем локте.

XIX
Тишины преисполнены,
лабиринты ушей –
лишь врата в преисподнюю,
в царство мёртвых мышей,
замурованных заживо
там, где когти, скребя,
ищут душу у взявшего
две души на себя.

XX
Между прошлым и прожитым –
поле брани, булат
строк, пробивших до дрожи, дым
догоревших баллад,
серенады безмолвия,
сердце с сердцем на ты.
Их напевы бемольные
в тесноте темноты.

XXI
Но не маслом намазана –
в кровь изрыта стезя:
колесница алмазная,
на которой нельзя
укатить в предрассветное
единенье; а врозь –
мзда за счастье посмертное:
злой предсмертный мороз.

XXII
И охрипшей сиреною
верещит соловей,
задыхаясь смиренною
песней. Где-то левей,
под ребром, выступающим
в оправданье Лилит,
бьётся Бог с наступающим.
Оттого и болит.

XXIII
Оттого и недужится
(реже – значит, сильней),
что сознание ужаса,
крючкотворства свиней,
просыпается бисером
в ожиданье копыт –
и, зевая написанным,
облик неба коптит.

XXIV
За взлохмаченным облаком
над постелью земли
лишь надтреснутый колокол
раздаётся вдали.
Ни его откровением
сокровенных глубин,
ни стишком кратковременным,
прошуршав: нелюбим! –

XXV
по асфальту, змеящему
из-под ног по дуге, –
не умыть настоящему
рук! – И только в Нигде
осушив полотенцами
времень памяти, мы,
воплотившись младенцами
в самом сердце зимы,

повенчаемся в Истине…

Февраль-апрель 2016