Весеннее обострение пера

 




***

Что чувствует снег,
                раздавленный пасмурным небом?
Расстрелянный вьюгой,
                раскатанный валиком ветра
по мертвой шершавой земле, называемой «полем»,
но больше похожей на брошенный с облака торт
с испорченным кремом,
                засохшим цукатом,
                изгрызенным мышью орехом
и птичкой, свалившейся на бок в застывший сироп
из грязи столетней, покрывшейся корочкой льда.

Что чувствует снег,
                увязший в морщинах проталин?
Что снится ему в этой белой, забытой пустыне?
Какими хрустальными грезами вечность заполнить?
А после, проснувшись, какое занятье найти?
Молиться морозам? Бояться, как смерти, весны?
И тело терять, растекаясь по черным канавам?

Что чувствует раненный снег
                на исходе зимы?

Рассеются серые тучи, и ягода солнца
станцует, себя распаляя, на самом высоком,
на самом засыпанном сахарной пудрой сугробе,
и каждый зародыш зеленою ножкой забьется
в скорлупки семян,
                согретых в утробе планеты…

Да так уж ли важно теперь,
                что чувствовал тающий снег,
когда напоил он собою цветущую Землю?

Как я нырял в прорубь

Я расскажу вам, что я чувствовал, когда
Пришлось мне прыгнуть в прорубь на Крещенье.
Сподвиг меня к тому «духовный гуру» –
Работник бани с крестиком нательным,
Поющий мантры Васудеве Кришне
И льющий в печь березовый настой –
Языческому божеству подарок.

«Ныряй! Да с головой» – сказал он мне:
«Представь, что погружаешься ты в Бога.
Не важно, как его зовут – имен не счесть! –
Ты просто верь и ничего не бойся»

Не бойся!? Я, простите, не пингвин
И мне в обычной жизни ни к чему
Ожоги тела минус третьей степени!
Пытался я сбежать, но… не успел –
Меня столкнули в ледяную воду…

Дыхание… Вы жили без дыхания?
Оно исчезло. Тело растворилось
В квадрате черном Вечного Малевича.
Взорвалось «Я». Бессмертный наблюдатель –
Моя душа – испуганно взирала
На дивный мир, где быть еще мне рано,
Где нет ни времени, ни радости, ни боли,
И где меня, пока, никто не ждет.
И – слава Богу! Красные насосы
В животное мое всосали воздух.
С дыханием в меня вернулась жизнь,
И я воскрес. Но тело – не вернулось:
Оно знакомилось с промерзшею землею,
Лопаткой пятки разгребая снег
И стеклами зрачков вбирая дали.
А мозг спинной скомандовал: «В парилку!»

И там, калачиком свернувшись поудобней,
Как в материнском теплом животе,
Я грелся, обрастая новой плотью,
Чтоб снова в жизнь войти. И выпить квасу…

А кто сказал, что дважды не рождаются?
– А может быть и трижды?
– Может быть…



Метафора

Бог – это единая душа всего живого. Она похожа на воду, заполняющую собой всю землю, океан и небо…
У воды есть три формы: жидкость, лед и пар.
Весенним дождем капелька-душа падает в каждого родившегося на согретой солнцем земле и, подобно семени, пробивается сквозь небытие зеленым ростком, превращаясь в причудливый цветок новой жизни.
Но в трудные, недобрые времена душа замерзает от остывших, холодных и равнодушных сердец и превращается в лед.
Так и живет человек с острым осколком души, пока горячая пуля, обжигающие языки совести или пламя Страшного Суда не растопят его.
И тогда душа превращается в пар и поднимается к небу, где и становится тем, чем и была всегда – частичкой вечного Бога…


Гайка о душе

Душа – как запах:
Почувствовать лишь можно,
А потрогать – нет.

Йога

Его правая рука
                дотяну-у-у-у-улась
до Северного Полюса,
а левая нога –


                до Южного.

Когда он замер в Шавасане –
остановилось время.

Ф-ф-ф-дохнуф-ф-ф-ф-ф
ф-ф-ф-себя
ф-ф-ф-фоздух-х-х-х-а-а-а,
он лишил Землю атмосферы.
Все живое застыло от страха.
– Будете ли вы заниматься йогой? – спросил он у всего живого.
– Да! Конечно, будем! – задыхаясь, ответило все живое.
– Вот и хорошо! – обрадовался он и медленно,
смакуя каждое мгновение,
ф-ф-ф-в-выдохну-у-у-л-х-а-а-а… содержимое своих закаленных, натренированных легких прямо в астральный мир…

Атмосфера вернулась на Землю, и жизнь была спасена…

Так что, занимайтесь, граждане, йогой!
Йога – это жизнь!



Жертва гламура

– Фамилия.
– Сваровски.
– Сваровски?! Я не ослышился?
– Нет, не ослышались.
– Та-а-а-ак… Страза!! Где страза?!
Немедленно взять его под стразу!
Пусть посидит под стразой денек-другой.
Тогда-то и узнает – что почем…


Вся правда о Джеки Чане

Нет! Редков – это не искусство…
А вот Рафаэль – это искусство.
И Джеки Чан, между прочим, тоже искусство.
Вы видели, что он вытворяет со своим телом?
Его руки – подобны гибким змеям, кусающим врага за соски!
Ногами он владеет так,
что может связать ими шерстяной свитер
быстрее всякой бабушки.
А голова – это отличный,
сотворенный мудрой природой противовес быстрым,
спортивным ягодицам.
С помощью подобного балансира (то есть – головы)
мастер боевых искусств, великий Джеки Чан,
может, вращаясь, зависать в воздухе до десяти минут,
нанося прицельные удары во все стороны.
Банальная драка с его участием
чудесным образом
превращается в театральное зрелище высочайшего класса.
Это и есть –

НАСТОЯЩЕЕ ИСКУССТВО.

Или не искусство?
Или искусство, но «не настоящее»?
Или совсем уж не искусство, а банальная уличная драка?
Я решил проверить.
Вышел на улицу,
встал в позу пьяного богомола, встречающего солнце
и
дал пинка проходящему мимо мужчине.
Тот ответил мне ударом в глаз,
вокруг которого,
причудливым синим цветком,
расцвел синяк.
А вы видели хоть один синяк у героев фильмов с участием Джеки Чана?
Он выбивает из них жизнь, словно пыль из коврика, а у них ¬ – ни одного синяка!
О чем это говорит?
А говорит это о том, что все – сплошной обман!
Нет, Джеки Чан – это не искусство, ибо – неправда.
Даже Редков – это немного искусство, потому что он,
как мне показалось, искренен и бескорыстен,
как любой начинающий гений.
А про Рафаэля я даже не говорю – это уж точно

НАСТОЯЩЕЕ ИСКУССТВО.

Так-то вот!

Пешеходный переход

Дорога – это река Стикс, не дающая порядочным гражданам переправиться на противоположенную сторону. Бешеные волны машин так и норовят утопить кого-нибудь в расплавленном асфальте. Никто никому не поможет – прошла оптимизация и лодочник Харон, на полставки подрабатывающий регулировщиком с полосатым веслом, был уволен. Вместо него за порядком следит бездушный светофор – ему не надо платить зарплату. Перед пешеходным переходом нетерпеливо бьет копытом возбужденный пешеход. Другой – словно бык сверлит кровожадным взглядом красный фонарь светофора. Ой! Это и есть бык. Самый настоящий бык. Откуда он здесь? А рядом, звеня копытом об асфальт, напрягая мускулы для прыжка, стоит лось. Красный свет сменяется на желтый, и зеленый человечек – заместитель Харона, – высовывается из нижнего окошка светофора и стреляет из стартового пистолета.
По-
нес-
лось вырывается вперед. Его догоняет вспотевший бык. Лось бьет его копытом в рога, но бык отнимает у школьницы самокат и отрывается от погони. Спустя секунду животные пересекают финишную ленточку бордюра (для особо утонченных – поребрика). Вот она – Земля Обетованная! Молочные реки, кисельные берега, райские птицы и тучные пастбища. Как же хорошо на другой стороне!



Между двумя остановками

Я еду с работы в переполненном троллейбусе. На светофоре рядом с троллейбусом останавливается автобус. В окне напротив я вижу двух развеселившихся девочек. Они замечают меня и начинают строить мне рожицы. Сквозь стекло я вижу их беззвучный смех. Загорается зеленый. Автобус дергается и обгоняет троллейбус.
– Ничего! – говорю я себе, – на следующем светофоре я расквитаюсь с вами, коварные девочки!
И когда троллейбус равняется с автобусом, и окна оказываются, как и в прошлый раз, друг напротив друга, я делаю страшную гримасу, высовываю язык и растягиваю щеки, мол, получайте обратно! Но на тех местах, где находились две девочки, сидят две старушки. Они удивленно смотрят на меня, крутят пальцем у виска и отворачиваются.
Я сконфужен.
– Как же быстро летит время! – проносится в моей голове…


Синдром букиниста

Когда он снимает старые книги с заснеженных пылью полок, его жизнь превращается в бездонный, бушующий океан чьих-то судеб.  Дельфины мыслей безудержно взлетают на гребни бесконечных строк, а эскадры разноцветных чувств гибнут в стремительных водоворотах выдуманных кем-то страстей.
Киты, на которых держалось его мировоззрение, выбрасываются на необитаемый остров подсознания, по которому бродят призраки влюбленных поэтов. Их  радости и печали  давно стали землей.
Он подходит к замученным славой гениям, но они разбегаются во все четыре с половиной стороны, оставляя на песке следы в виде букв. Он начинает читать, но с трудом понимает смысл песочных фраз.
Вдавленные в берег буквы, особенно гласные, гласят:

« Ничто не мешает жить вечно, если ты – красивое предложение»

Что это?
О чем это?
Надо подумать.
Он запирает себя на тысячи замков и чувствует, что только так становится по-настоящему свободным. Ничто – ни крики с базара, ни драка в подъезде, ни взрывы сверхновых  звезд не мешают ему размышлять о том, что хорошо бы найти опытного  психолога для Отелло. Лишь иногда в его дверь стучится почтальон и пытается вручить повестку в ад, но ему строго отвечает хорошо воспитанная тишина:
 – Не шумите! Здесь никого нет.
Все
     ушли
           в
              книги…


Посторонний. Подражание Хармсу

Николай Васильевич шел по коридору. Вдруг ему захотелось войти в дверь. Он подошел к ней и схватился за ручку. Но! на двери висела табличка:

                «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН!»

– Боже мой! – с грустью подумал Николай Васильевич, – я родился на свет, меня любила мама, я познавал мир, желая сделать его лучше –  и всё это лишь для того, чтобы стать для кого-то посторонним?!
Мужчина закрыл лицо руками и зарыдал. Он почувствовал себя одиноким и бесполезным. Сердце было отравлено открывшейся истиной.
Николай Васильевич пришел домой, повесил пальто на крючок, лег на кровать и умер. А что еще делать человеку, если он – посторонний.
Вот такая вот печальная история…

Элементарная теория музыки

Я не понимаю,
почему люди не воскресают,
как ноты?
Ведь это так просто!
Смотрите, партитура – это кладбище отзвучавших мелодий. 
Лежат себе ноты за оградками чернильных линий,
лежат себе, покрытые слоем пожелтевшей бумаги,
лежат себе – и молчат. 
Но стоит дирижеру открыть партитуру
и взмахнуть палочкой – музыка сразу оживает.
А что мешает людям вот так же – взять и ожить?

Где же Дирижер?!



В классе

     Смерть похожа на строгую учительницу, стирающую с доски жизни глупые, нелепые ошибки, совершенные тобой от невнимательности, усталости или плохо подготовленного в детстве домашнего задания.
    Но даже самый строгий учитель сам не застрахован от ошибок. И когда ты пытаешься обратить на это внимание, то вызываешь на свою голову шквал негодования:
     – Выйди из класса! – кричит смерть, и берет в руку тяжелую линейку. Она замахивается на тебя, и ты сжимаешься от страха. Закрыв голову ладонями и зажмурившись, ты просишь пощады.
     – Я больше так не бу-у-ду-уу, – слышится сквозь рыдания  твой испуганный, хныкающий голос. На дрожащих губах повисает жалобный стон: «Пожалуйста, не выгоняйте меня! Там, за дверью ¬– слишком темно, холодно, тихо… там нет никакой жизни. Прошу вас, оставьте меня в классе…»
     Видя твое раскаяние, смерть успокаивается и прощает тебя.
Тогда ты с надеждой спрашиваешь:
– А можно я останусь на «продленку»?
– Посмотрим на твое поведение, – отвечает смерть.
– Я буду вести себя хорошо! –  обещаешь ты. И даже веришь в это.
И чувство счастья переполняет тебя, потому что на этот раз – ты спасен…


О любви

Когда я вижу красивую женщину,
то сразу же становлюсь принцем на белом коне.

Рыцарем.      

Джентльменом.       

Ангелом.

Но стоит ей подойти поближе, белоснежно-пушистые крылья быстро слетают с моих плеч на пол,
и вся моя благовоспитанность проваливается в пульсирующую вечностью бездну.

Господи, прости меня! Мне очень и очень стыдно...

Зато страшно приятно.



Мясо

Вчера у меня откололся кусочек зуба. Мелочь, переживу как-нибудь.
А сегодня утром выскочил глаз. Ерунда! С кем не бывает!
А сейчас я увидел тебя, и мое сердце вздрогнуло и выпрыгнуло из груди.
Прямо на пол.
Испачкалось, бедненькое.
 – Любимая, подбери же его! Куда ты?
Прошла мимо.
Обидно.
Сгоряча отрываю себе руки и ноги (ноги выдираю руками, а руки откусываю зубами) и бросаю их в угол. Туда же летит и мое молодое (когда-то) тело.
 – Господи! Неужели я – всего лишь груда вот этого разорванного мяса, вздрагивающего от боли в темном пыльном углу? Никогда в это не поверю!
Никогда!
Не!
По!
Ве!
Рю!
 – А куда ты денешься, – слышу я голос из радиоприемника…

Вот и поговорили.


Венеция

Каждый год знаменитая Венеция погружается в море на несколько миллиметров.
  Многие считают, что в этом виновато глобальное потепление и тающие ледники.
 Но мне кажется, что причина погружения –  это многочисленные туристы. Тонны… Нет!
 Мегатонны туристов каждый день вдавливают своими мускулистыми ногами несчастный город в воду и увозят с собой по кусочку острова в своих ненасытных фотоаппаратах. Уставшие улыбаться гондольеры пытаются спасти положение, распределяя нагрузку по каналам, но и это не помогает. Тяжести добавляют и страдающие от ожирения голуби, которых пытают хлебными крошками на площади Сан-Марко.
  – Люди! – в отчаянии кричат пернатые мученики, – перестаньте нас кормить! Мы устали есть! Дайте нам духовной пищи! Мы хотим слушать музыку и внимать стихам!
       Но туристы не понимают птиц – их могут понять только те, кто имеет крылья. Есть ли среди людей такие? Конечно! Из-за столиков кафе «Флориан» поднимаются Байрон, Шелли и Бродский.  Они начинают читать свои стихи. Издалека, создавая лирический фон, раздаются волшебные звуки скрипки – это подыгрывает маэстро Вивальди. Поэзия и музыка, как воздушные шары с гелием, вытягивают пожираемый морем легендарный город вверх – к жизнерадостному солнцу в лазурном южном небе…          
       Пока существует вдохновение – Венеция не утонет!


Зимний этюд

Зима. Морозное утро. Еду в первой проснувшейся электричке и смотрю в окно, похожее на японский флаг – над белым полотнищем полей встает безумно красный диск солнца. Сквозь хрустальные узоры стекла, переливаясь в кристалликах инея, в вагон проникает алый свет зари.
Красиво, но холодно.
Прижимаю озябшие ноги к печке под сидением и прячусь в пуховик, как в теплую норку. Такое случается редко, но именно сейчас мне хочется, чтобы вокруг было как можно больше людей – так теплее. Общее дыхание – отличное оружие против вечной мерзлоты. Лишь бы никто не кашлял…
На очередной станции в вагон заходит девушка. Как и я, она возвращается после выходных в свой  институт и спешит на первую пару. Меня, естественно, раздирает желание поговорить. Я распускаю павлиний хвост и пересаживаюсь к ней.
– Вы, наверное, думаете, – вдохновенно начинаю я, – что просыпаться в такую рань – это  издевательство над молодым неокрепшим организмом? А знаете, как много интересного происходит в мире, когда мы спим? Во время сна нас просто выбрасывает из жизни! Стоит закрыть глаза, забыться, как события начинают бурлить, словно суп в кастрюле: революции, войны, эпидемии, катастрофы… Но как только мы просыпаемся, все это оказывается лишь сводками утренних новостей. Вы со мной согласны?
Девушка не отвечает. Только сейчас я замечаю наушники в ее ушах. Перестав кивать головой в такт несуществующей для меня музыки, она удивленно смотрит на мои зимние ботинки, делает независимое выражение лица и уходит в другой конец вагона. А я продолжаю смотреть в окно, все еще похожее на японский флаг. Вдалеке вижу старинный монастырь, и мне слышится эхо колокольного перезвона. Белокаменные стены сливаются с далеким горизонтом, но позолоченные купола полыхают рассветным пламенем. Как маяк сверкают они в морозном снежном море, где колючая вьюга разгоняет застывшие волны причудливых сугробов.
Приглядевшись, я замечаю в одной из келий черного монаха. Из узкой бойницы окна он смотрит мне в душу, но ничего в ней не видит – в моей душе пусто. Монах удивлён – как такое может быть? Через километры снега я слышу голос затворника:
– Юноша, мир прекрасен и полон интереснейших открытий: ты узнаешь радость борьбы, вкус победы, безумие любви, боль предательства и многое другое, что знали тысячи поколений до тебя. Но стоит ли на это тратить свою жизнь, если душа твоя все равно остается пуста?
Меня задевает его вопрос. Вспомнив все, чему меня учили дома, в школе, в институте и «на улице», я прикрываюсь щитом скептицизма и отвечаю:
– Послушай, черный монах, я знаю, что в келье твоей – пусто, но душа твоя полна – в ней живут мир и любовь. Но стоит ли ради этого хоронить себя в добровольном заточении?
Монах не отвечает. Мне кажется, сегодня мы не сможем понять друг друга. Может быть, в другой раз?
А сейчас наступил новый день и принес каждому из нас свои заботы – я еду в столицу за деньгами и славой,  а монаху пора молиться – за меня и таких, как я…

Почти по Чернышевскому

Есть поэты, похожие на старый советский телевизор: всего две программы, но есть что посмотреть – о чем поразмышлять после просмотра. И никаких спецэффектов! Не то, что современное телевидение – сто программ и везде или цирк, или публичный дом! И что же делать?
И кто виноват?
Я знаю – всегда виноваты пиндосы...
А делать надо дело!