Вкус дождя

                ------------
    
    
     За окном шлепает по подоконнику нескончаемый осенний дождь.
Мокрые  от тоски по бесследно ушедшему лету голые ветви деревьев
размахивают в такт беспрерывным порывам ветра. А дым от моей до-
горающей сигареты наполняет смрадом комнату с обшарпанными  сте-
нами,  с провисшей от пылью паутиной в углах и мириадами тарака-
нов, бесцельно и беспрестанно носящимися из стороны в сторону по
горам мусора. Где же все то мое безрассудство, с которым, как со
знаменем, я летал, кувыркаясь по этой клоаке,  которую  все  так
любят  величать жизнью? Давным-давно, когда в моей душе еще теп-
лились ростки безумного и безотчетного рвения к этой свободе  от
самого себя, когда столь любимое мною небо, усеянное миллиардами
светил,  способно было едва заметным здесь светом осветить широ-
ченную тропу миропонимания и обращающая великую скорбь по  ушед-
шему в необъяснимую радость от надежды на обретение, я расцветал
от одного лишь намека на благополучие.
     Теперь,  когда все мои отчаянные и с самого начала обречен-
ные на полный провал попытки выстроить в этом вечном хаосе един-
ственное и непревзойденное в этом мире по своей живучести потер-
пели весьма естественное фиаско, я понимаю, насколько смехотвор-
ным я представлялся всем, меня окружающим.  Я  окунался  в  этот
вечный  водоворот,  засасывающий  в  себя  с неповторимой жесто-
костью, размазывающий, словно об асфальт дождевого червя, о лоно
жизни всякого, кто имел смелость отклоняться от заранее заданно-
го расписания, я вонзал в него свое ненавистное тело, словно нож
в масло, и взмывал вновь, чтобы парить над опухшей от человечес-
ких отходов землею. Я растворялся в небе безмолвия и подавленной
эйфории, распускающейся от первого луча рассвета и превращающей-
ся в громадный розовый бутон эфемерного счастья.  Я  страдал  от
самого себя, от мысли, что кто-то завладеет моим достоянием, и я
питался  им,  словно  навозный  червь,  неузнавая порою друзей и
близких, я рылся в этом подобно раздавшейся от неумеренного  по-
жирания  всего,  что способно уталить голод, свинье и не замечал
собственного отражения в этой луже грязи, в которой сам же  топ-

                - 2 -
тался,  и,  принимав  за  воду, из нее же и совершал ежеутренние
омовения. Я испытывал дикое счастье, размазывая липкую грязь  по
освоей  физиономии. И мне теперь странно, что никто этого не за-
мечал. Неужели весь этот сброд, все эти ржавые плесневые  душон-
ки, от одного общения с которыми я умиротворялся и не упускал не
единого  случая снова поваляться с ними в их же собственных исп-
ражнениях, не видели разводов свего дерьма на моих щеках.
     Вспомнить,  хотя  бы  Веронику. Она лобызала меня с предан-
ностью собаки и готова была ежедневно стирать мои носки, лишь бы
я позволял ей взращивать в своей душе ростки целомудрия. Она бы-
ла похожа на статую, холодную и недоступную великому теплу  све-
тила.  Она могла сутками рассуждать о высоких чувствах, беспрес-
танно перемежая собственные рассуждения  выдержками,  разумеется
по  памяти, различных великих классиков, о которых она, само со-
бой разумеется, имела весьма отдаленное представление. Она цити-
ровала Бальзака и тут же спрашивала, в  какой  такой  стране  он
имел  несчастье обрести свободу от утробы матери. Она расцветала
от нежного прикосновения к ее щеке, но тут же, уподобясь  тигри-
це, она впивалась клыками своих бесцеремонных и возвышенных слов
в  мою  искалеченную ожиданиями душу, стоило мне только опустить
руку ниже ее пояса. И тут уже становилось неважным, чем я был  в
ее бестелесной жизни. Я теперь превращался в жестокого тирана, у
которого  на  уме лишь похотливые притязания к ее непоколебимому
целомудрию. И может быть она упивалась от счастья,  когда  я  ей
приносил  цветы,  но делала вид, будто ее это не касается. Я был
готов завалить ее этими цветущими вениками, и я выбрасывал  свои
последние  пятаки  на то, чтобы улышать от нее лишь одно единст-
венное "спасибо". Ее улыбка в этот  момент  приобретала  оттенок
отрешенности  и  самоликования,  но на этом все заканчивалось. И
стоило мне в очередной раз появиться пред ее очами с глубоко за-
сунутыми в карманы руками, как она тотчас заводила глаза к  небу
и  мечтательно, как бы без отношения к действительности, замеча-
ла, что в ее хрустальной вазе на столе когда-то прекрасные цветы
уже мумифицировались. Я в эти мгновения был готов разодрать ее в
клочья, но у меня язык застревал в горле. Таким количеством  зе-

                - 3 -
лени, которое я приносил в ее дом в качестве цветов, вполне мож-
но  было прокормить корову, будь она у нее. И в конце концов она
обзавелась ею. Возможно, именно из этих соображений. Я разрывал-
ся на части, лишь бы принести себя в жертву  ее  бессердечию,  я
сиганул бы в черноту ночи с одного из сияющих небоскребов в кир-
пичной  городской пустыне, лишь бы услышать от нее слова любви и
ласки, но она как будто этого не замечала.  Теребя  пуговицу  на
своем  вечно  черном  плаще, она рассуждала о немыслимых вещах с
такой непревзойденной тоскою и огорчением, как если бы это каса-
лось ее нарпямую. И растворялась она в  вечерних  сумерках  так,
как  будто  возвращаться  сюда больше не собиралась. Она бредила
весенними первоцветами, но стоило мне только дождаться конца зи-
мы и вырвать из тела едва отогревшейся земли эти первые признаки
пробуждения, как она тотчас говорила мне, что  эти  цветы  любви
священны,  и что они по праву принадлежат только их родителю, то
есть земле, их родящей. Я метался тогда между  ее  непроницаемой
маской  равнодушия и желанием узреть за нею хотя бы единственный
признак жизненной энергии, которая по моему мнению  должна  была
бить  из  недр сознания подобно Везувию в последний день Помпеи.
Она ежедневно принимала меня в своем доме, кормила вечно  остыв-
шим борщем и принималась повествовать о причинах отсутствия жиз-
ни  на  Марсе и о достаточных условиях ее возникновения. Я отре-
шенно слушал ее, допивал бледный, как обычно сутки  назад  зава-
ренный чай и беспардонно перечил всякому ее утверждению. Мне бы-
ло  абсолютно  наплевать, что она испытывает. Я смотрел на нее и
наслаждался  протекающими переменами на ее неиспорченом жизнью и
страданиями лице. Ее гладкий чистый лоб тогда медленно покрывал-
ся морщинами, рожденными мучительными попытками понять  бессмыс-
лицу,  которой я пичкал ее крошечные мозги; ее черные брови смы-
кались все ближе и ближе к переносице, переходящей в  бесформен-
ный нос; а тонкие губы все чаще и чаще обращались тонкой двойной
полоской,  отделяющей  острый  подбородок от едва заметных усов.
Нет, она нисколько не вызывала во мне отвращения.  Напротив,  то
желание,  клокочущее в моей груди Ниагарским водопадом, лишь еще
более заставляло меня, может быть  против  моей  воли,  вызывать

                - 4 -
постоянные перемены в ее настроении. Я бередил палкой этот мура-
вейник человеческих чувств в надежде обжечься о то, что так дол-
го искал. Я бродил по закоулкам ее души и не находил того единс-
твенного луча света, который бы снова зажег во мне неисстребимый
огонь желания обрести единение. В конце концов она поняла это. И
в один из вечеров поставила меня перед фактом существования в ее
жизни еще одного, такого же как и я по своей значимости для нее.
Она  клялась  мне  в любви, она рыдала на моем плече и говорила,
что не в силах ничего сделать с собою, что ОН, как и я,  превра-
тился для нее в загадочную силу, манящую за собой в неизведанные
дали. А я слушал ее с единственным желанием размазать ее куриную
голову  о  стену, заляпанную тараканами. Я не верил ни одному из
ее слов. И я понял, что ошибался, принимав за чистую  монету  ее
хрустальную  чистоту.  Она никогда не была откровенной ни передо
мной, ни перед Богом, ни перед дьяволом. Она лгала на каждом ша-
гу даже самой себе. Потом, много дней спустя, все еще лелея  на-
дежду,  я отправился на поиски собственных приключений. Я потра-
тил бешеные для меня деньги, я обрек свой желудок  на  недельный
отпуск и преподнес ей сверкающий свежестью роскошный букет. Ког-
да  я  понял, что ей он не нужен, отступать было уже поздно. И я
выбросил этот благоухающий веник в первую попавшуюся урну.  Тут,
словно  из  под  земли, вырос вечно непоседливый и в то же время
ленивый, когда этого не требуется, мой однокласник. Чистокровный
еврей с постным именем Марк. Его, правда, никогда так не называ-
ли. Он для всех всегда был Мариком, что было  еще  противнее.  В
моей жизни он всегда появлялся в самый пикантный момент, даже не
подозревая  об этом. И всегда наши встречи заканчивались трубным
ревом напившихся свиней с отключенными напрочь мозгами.  Он  ни-
когда  не верил, когда я говорил ему, чем закончится наш очеред-
ной визит в его гостеприимный дом, и всегда этот визит  заканчи-
вался  одним  и тем же. Сначала, обремененные своими проблемами,
мы обычно бродили по городским кварталам. Он нес какую-то чепуху
про неурядицы со своей женой, а я делал  вид,  что  его  слушаю,
размышляя о причинах своих бедствий. Когда до меня вдруг доходи-
ли его слова, он обычно повествовал финал очередной истории или,

                - 5 -
что  еще противнее, резюмировал и смаковал мораль, будто история
про то, как у него что-то не получилось, может помочь мне  избе-
жать ошибок.
     - Нет, ты не видел тогда ее лица, - бормотал он. - Впрочем,
я тоже его не видел: она от меня отвернулась. -  Тут  он  обычно
морщился,  отгоняя  неприятные образы, и снова продолжал: - Я не
могу быть абсолютно равнодушным, когда мне плюют в морду. Как бы
я ни старался увернуться, все равно, что нибудь да  попадает.  А
что  делать?  Утрешь эту святую слезу и уйдешь на кухню кипятить
чайник. Не успеешь  еще  и  глотка  сделать,  как  распахивается
дверь,  и  влетает она, расхлестанная, словно ее рыдания мучали.
Обопрется о стол и спросит, где оставшиеся деньги. Что, дескать,
их  у  меня еще немного оставалось, и что ей дозарезу необходимо
опохмелиться. Ты не видел таких стерв? Нет? И правильно. Я  ухо-
дил  из дому, а она барахталась в собственном дерьме, как в про-
дукте беспомощности. Слушай! Идем! Тут я одно местечко знаю, ра-
ботает  там  знакомая  моя,  еврейка. Тебя евреи не угнетают? Я,
например, не угнетаю тебя? Тогда в самый раз.  Она  нас  угостит
своим фирменным коктейлем.
     И мы снова сошли с рельс. С единственным отличием от преды-
дущих случаев, что не дома у него, а в гостях у добродушной  ев-
рейки.
     А пока мы бродили по заляпанным желтым осенним улицам, пре-
бывая в трезвом уме, я старался казаться безмятежным и равнодуш-
ным к его и собственным перепитиям. И мне это в достаточной сте-
пени удавалось, если судить по озадаченному лицу моего спутника,
когда  он  вдруг задавался целью выведать у меня мои сокровенные
мысли. Он ежеминутно испрашивал моего мнения по тому  или  иному
вопросу,  нещадно  мучившему  его,  и всякий раз получал в ответ
весьма неопределенного содержания нелепое мычание. Но стоило мне
надраться, как у меня развязался язык, и я принялся чистить, как
только умел, эту похабную, пошлую и лицемерную жизнь  в  красках
обреченного  на  мировой  успех писателя-фаталиста. Я так думаю,
что мне это удалось тогда с превеликим успехом. Во всяком случае
Марик  разинул  рот,  не  в силах вставить какое-нибудь уместное

                - 6 -
слово. Было видно, что он из последних  сил  бъется  в  попытках
объяснить  себе  резкую перемену, произошедшую в моем поведении.
Мы словно поменялись ролями: теперь я изливался, а он превратил-
ся в поглощенного слушателя. Я распинался в содержательных речах
о брене тела и нелепости той вынужденной необходимости сосущест-
вования этого тела и того, что называют душою. Я  был  похож  на
одурманенного обретенной свободой мысли оратора, вопящего с имп-
ровизированной  из молочных ящиков трибуны в парке. А он пытался
осмыслить это своими обнаркоженными мозгами. Я снова начал вспо-
минать о Веронике, восхищаться красотою ее рук и чистотой  души.
Я предвосхищал агонию, в которой она, по моему глубокому убежде-
нию,  должна была биться, осознав великую потерю с моем обличии.
Я льстил себе, словно каленым железом выжигая ее  имя  из  своей
памяти, пытаясь вытереть эти восемь букв, выведенных мелом  дро-
жащей рукою на писчей доске моего воспаленного рассудка. И одур-
маненный  мнимой свободой освобождения я вливал в себя очередную
порцию обжигающего зелья. А Марик так и таращился на меня, забыв
о своем стакане. Казалось, он не  понимал,  откуда  взялась  эта
прорва захлестнувшей меня обреченности, смешанной с диким циниз-
мом  и  отравленной  ростками  безразличия к самому себе. Он мне
сказал тогда, что никогда не видел меня таким прежде. Я  поверил
ему. Ведь и я не представлял себе до этих пор, что можно быть до
такой  степени  злым на когда-то любимого человека. Но не смотря
на  это, я продолжал вспоминать и пересказывать обрывки из прош-
лого. Я вспоминал, как обнаженные душами друг перед  другом,  мы
впитывали в себя безмятежность отрешенной от мира природы. Я пы-
тался  воскресить то чувство собственности, которым был пропитан
в эти минуты, того единоличного обладания великой  гармонией,  в
которой,  как  мне  тогда  казалось, мы пребывали. И то ощущение
рассредоточенного и раскрепощенного беспечного покоя. Как я тог-
да хотел верить, что все эти чувства были не только моим достоя-
нием, но жили и в Веронике! Она казалась отрешенной от остально-
го мира и всецело принадлежащей мне. Я ликовал и  от  этого  еще
более  отдалялся  от  действительности,  сливаясь в единый серый
клуб с ее душою. Она не выказывала никаких признаков той  мечта-

                - 7 -
тельно-суровой брезгливости, которую имел счатье не однажды наб-
людать в ней всякий, с нею столкнувшийся. Она парила над землею,
став  легче  воздуха. А потом ей под ноги нечаянно попал камень.
На скользкой от замерзших осенних слез  тропе  она,  разумеется,
поскользнулась.  И  полетели к черту все эти расцветающие бутоны
счастья, и взорвался атомной бомбой этот рассредоточенный и бес-
печный  мнимый  покой, подобно электрическому заряду накапливав-
шийся и теперь вырвавшийся на свободу из  свинцового  заточения.
Она  растянулась на асфальте во весь свой рост и принялась неис-
тово стонать о своей физической  боли.  Я  попытался  помочь  ей
встать,  но она в разрушающем все стремления раздражении оттолк-
нула мою руку и накинулась на меня, обсыпая потоками  обвинений,
переходящих  в оскорбления. Через двадцать минут я уже был готов
поверить, что этот судьбоносный камень я сюда и принес  третьего
дня, а сегодня целенаправленно провел ее по этой  дороге,  чтобы
она,  Вероника, обязательно шмякнулась на нем оземь. Я битый час
ее утешал, утирая крокодиловой величины слезы с ее уже  начавших
опухать прелестных щечек, поддерживая ее под руку и обводя любую
рытвину  в асфальте, чтобы, не дай Бог, она снова не оступилась.
Не сказав мне ни единого слова на прощание, она исчезла в дверях
своего дома. А я, постояв немного, поплелся к  себе,  соображая,
чего  можно ожидать от этой жизни в будущем. На следующий день я
снова принес ей цветы, скромно вынув их из за спины,  когда  она
отворила двери. Она, как обычно, приняла их с томным видом всеп-
рощающей  добродетели,  на ее устах, как и прежде, едва промель-
кнула улыбка победителя, и она снова предложила отведать вчераш-
него щей, словно это было великим поступком в ее лице, разрешаю-
щим  ей бесцеремонно разглагольствовать о вечном счастии в устах
все того же Бальзака.
     Я рассказывал все это, а завороженный Марик, обхватив обеи-
ми руками свой стакан, пялил на меня свои  коричневые  глаза.  И
было  непонятно, чем он более пьян - всем этим бредом, который я
нещадно выливал на него, или единственной порцией этого еврейки-
ного коктейля, которую он успел принять прежде, чем я обрушил на
него всю эту несусветную чушь. А это  было  действительно  нату-

                - 8 -
ральной  ересью,  потому как ему, как мне думается, было начхать
на мои мытарства. Единственно, что могло его  так  глубоко  про-
нять, так это те невидимые никому доселе закоулки моего душевно-
го мира. Он никогда раньше не слышал ничего поодобного, а теперь
пришел  в неописуемый восторг от этой резкой трансформации моего
поведения.
     Нас с Вероникой познакомил один мой давний приятель. Я в то
время  пребывал  в  довольно  подавленном состоянии, мои дела не
лезли ни в одни ворота, и я плыл по течению подобно полусгнивше-
му полену. Гоша, так его называли, был относительно проницатель-
ным человеком, хотя всегда старался держаться непринужденно.  Он
умел  замечать всевозможные мелочи, которые обычно ускользали от
беглого равнодушного взора, и одновременно не придавать им  зна-
чения  вслух.  Он делал вид, что ничто его не касается, но когда
наступало время, он проявлял неслыханное участие. Его ничуть  не
занимала  судьба тех, которые сами взирали на себя "из-за угла".
Но как только кто-нибудь становился ему  всерьез  небезразличен,
он был готов вывернуться наизнанку. Просто так. Ради собственно-
го удовольствия. Но никто никогда не мог сказать, что его беско-
рыстное благодеяние раздражало кого-то. Он всего лишь расставлял
маленькие шахматные фигурки на шестидесятичетырех клетках, и по-
том молча созерцал складывающийся гамбит. Иногда он позволял се-
бе  невзначай толкнуть локоть своего друга, чтобы его рука ухва-
тилась за нужную фигуру, и никогда не делал скоропалительных вы-
водов. Прежде, чем он сможет дождаться финала, из его уст и зву-
ка не вытянешь.
     Так произошло и в этот раз. Как-то вечером, прогуливаясь по
одному  из  немногочисленных  скверов города, где еще можно было
уловить редкие теперь отблески безнадежно тонущего в механизиро-
ванном  по  обе  стороны от ватерлинии мире крейсера первобытной
чистоты природы, он как бы ненароком пригласил меня в одну  шум-
ную  и веселую компанию. Мы, как тогда нечасто бывало, наслажда-
лись хрустящим от чистоты и свежести воздухом, мы втягивали  че-
рез почти одеревеневшие ноздри этот хрустальный аромат надвигаю-
щейся  осени и последние запахи уходящего лета, мы искренне вос-

                - 9 -
хищались красотою облетевших деревьев, где еще кое-где  встреча-
лись  позабывшие вовремя оторваться от почти голой ветви послед-
ние желтые листья, и топтали  смоченный  дождем  пестрый  ковер,
сорванный  с крон могучих дубов, хрупких берез и так ненавистных
мне в мае тополей, сорванный и брошенный нам  под  ноги  царской
ковровой дорожкой. Каждый говорил о своем, и был почти безразли-
чен  смысл  этих  слов, потому что мы жили и ощущали всю полноту
жизненной силы, нас сокружающей, мы  дышали  полной  грудью,  мы
всасывали этот неповторимый аромат всеми порами наших тел, слов-
но пылесосы, призванные пропустить через свою утробу остатки об-
реченной  цивилизации. И мы обоняли эту неповторимую и угасающую
симфонию всеми существующими органами, включая прямую  кишку.  Я
краем уха слышал, как он в самых изысканных красках разрисосывал
мне предстоящее пиршество, расписывал ту абсолютную гармонию ду-
ши  и  тела,  которую  он обычно обретал, когда ему суждено было
провести свои свободные часы в этом обществе, и я, отрешенный от
мирской суеты недброй рукою своего бессилия, безропотно поплелся
за ним в эту сверкающую аранжерею безмятежности.
     Едва войдя в этот могильник печали, я еще  более  вжался  в
центр  своей галактики, находящийся глубоко внутри меня. Я начал
опасаться, что моя гнусная физиономия отравит сею идилию. Но ни-
чего подобного не произошло. Я прошелся взад и вперед мимо мирно
беседующих  господ  с прозрачными бокалами в белых ручках, обла-
ченных в накрахмаленные манжеты, и каждому поочередно подал свою
лапу. Элегантно кивнув в сопровождение дружелюбному пожатию, эти
вычищенные галстуки продолжали все также кивая друг другу выбри-
тыми до синевы подбородками нести несусветную  чушь,  которая  в
любой  другой обстановке имела бы весьма сомнительный успех и по
меньшей мере вызвала бы несдержанную улыбку. Я присел в  стороне
от  напыщенной  массы, не проявляющей к моей особе ровным счетом
никакого интереса, и принялся целенаправленно напиваться.
     Но  не  успел я как следует вжиться в свой новый образ, как
ко мне подсел милого вида джентльмен. Он подошел к моему гнезду,
не выказывая абсолютно никаких намерений, и принялся  лакать  из
своего  стакана. Его едва седая борода была аккуратно подстриже-

                - 10 -
на, а вокруг распространялся почти  неуловимый  аромат  дорогого
одеколона.  Я  не  решался ему предложить какую-нибудь банальную
тему для разговора, а он продолжал сидеть подле меня упоенно по-
тягивая свой напиток. Так мы сидели довольно долго. Гоша  сновал
взад  и  вперед  между полными столами, буквально ломившимися от
вкусно приготовленных крылышек дичи, всевозможных закусок, более
или менее привлекательных с эстетической точки зрения, бутербро-
дов  с  бесстильно  намазанной икрой, марочных вин и самопальных
напитков. Он не успевал пообщаться с одним, как к нему подплывал
другой, а следом третий, и казалось этому не будет конца. А этот
бородач все сидел и, казалось, размышлял над чем-то, его  гнету-
щим.
     - Тебя как звать? - вдруг повернувшись промолвил он.
     Я не ожидал этого вопроса и, неестественно  повернувшись  в
его сторону, потянул связку на шее.
     -  Какое это имеет значение? Вы, как и я, пришли сюда не из
любви к миру. Не из отчаянного желания увидеть кого-то, кого так
долго искали. - Я  держался за больную шею.
     - А зачем ты пришел в эту пустоту? - спросил он.
     Действительно, пустота. Собранные  волею  случая  в  единый
сгусток разрозненные судьбою безжизненные души, пространно изли-
вающиеся  друг  другу,  но  не способные заполнить собою хотя бы
часть того вакуума который их разделяет. Они стремились  друг  к
другу,  как  планеты в вечном космосе, но не способны были сбли-
зиться настолько, чтобы исчезнуть, растворясь в этом вечном хао-
се.
     - Зачем ты пришел сюда? - продолжал он. - Ведь и ты, и я, и
все, кто здесь сейчас прохлаждается, не способны изменить ничего
в этом насквозь прогнившем мире. Мы судорожно пытаемся ухватить-
ся за ту единственную нить, связывающую нас с опротивевшей рекой
жизни, но все мы лишь плывем по течению. Мы пытаемся создать ви-
димость опьяненности внезапно обретенной свободой, но  никто  из
нас  не  способен  выдавить  из этого даже малую крупицу пользы.
Слишком поздно мы обрели свободу.  Мы  пропитаны  необходимостью
безропотно  подчиняться великому, или может быть великому только

                - 11 -
в нашем представлении, но все же какому-то относительному божку,
кторый бы мыслил за нас. Он оперировал бы неизвестными нам кате-
гориями и отдавал бы только безапиляционные рекомендации в раз и
навсегда определенной и неопровержимой форме, как результат дея-
тельности своего рассудка. И пусть для нас оставался бы  неведо-
мым  весь  процесс  деятельности этого непостижимого нам разума,
непостижимого не потому, что мы не в  состоянии  разложить  этот
результат  на  составляющие,  а  лишь  из-за  нашего нежелания в
чем-то разбираться, - мы преклонялись бы  пред  этой  гениальной
мыслью.  Мы,  подобно стаду безмозглых баранов, повинуемся раз и
навсегда сказанному. И неважно, чем это для нас  обернется.  Нас
действительно  окружает  полная пустота безразличия. Мы дрейфуем
айсбергоподобными тушами в этом  океане  безмолвия  и  лицезреем
только  десятую долю своих обездушенных тел. Остальное же скрыто
от шныряющего взгляда темными водами океана безропотного повино-
вения. Нам не важно, что скрывает от нас эта едва заметная рябь.
Нам дано видеть лишь эти ослепительно белые вершины  нашего  су-
щества,  эти  накрахмаленные  воротнички и сверкающие галстучки,
эти тошнотворнобелые подбородочки и тонкие музыкальные пальчики,
обнимающие стеклянные колбы с шампанским. Мы думаем, что вливаем
в себя прозрачное вино, но это не так.  Мы  смакуем  собственное
отражение, сияние той десятой части, которая доступна нишему по-
ниманию. Остальное же мы просто физически не в  состоянии  заме-
тить. Потому что у нас нет глаз на заднице. И что проку от бесс-
мысленного барахтания единиц, которые еще способны рождать свет-
лое. Они, эти самые единицы, готовы вечно драить засаленные киш-
ки,  это  безмятежно дрейфующее брюхо величиною в девять десятых
нашего существа, но они не способны ровным  счетом  ничего  сде-
лать. Потому что это сидит в наших корнях. Потому что этот фено-
мен  нашего  существа аккуратно взращивался на протяжении многих
веков. Десятки поколений были подвластны  любому,  даже  слабому
ветру, подобно пробке в бескрайнем море безразличия, и отрешенно
кувыркались  и переворачивались от случайно упавшей дождинки. Их
можно было утопить, не прилагая к этому никаких усилий. Их можно
было ожерельем нанизать на нитку и повесить себе на шею,  и  они

                - 12 -
не  произнесли  бы ни слова. Им нравилось все, что делала с ними
фортуна. Только потому, что за них всегда все решалось. Само со-
бой. Без их участия и напряжения извилин. Этот лабиринт  челове-
ческих  чувств превратился в плоскость, где всякое натужное пых-
тение  воспринималось  как  отклонение  от нормы. А потом даже и
этого  крохотного  меньшинства не осталось. Они стали верхушками
айсбергов,  надстройкой над остальным дерьмом, прилепившейся по-
липом  на  бездушных  телах и нежелающей потерять этот последний
источник тощих жизненных сил.
     Его неудержимо рвало, выворачивало наизнанку.  Будто  после
капитального  ужина объемом в триста нормальных порций. Словно я
своим видом засунул ему два пальца в глотку, и он  теперь  изви-
вался в попытке выговориться.
     Эта  буря  потерявшей надежду мысли лилась рекою из его об-
рамленных сединою уст, и мне было странно, почему он выбрал меня
в качестве своего слушателя. Он не был похож на остальных, тону-
щих в море неги и безделья, заливающих свои мозги пенящимся шам-
панским. Он был так же чисто выбрит и был облачен в  свежевыгла-
женный костюм, но его лицо излучало беспредельную печаль, разли-
вающуюся  десятитонной цистерной скорби по невозможному, в кото-
рой барахтались эти постные физиономии в галстуках.
     -  Ты  взгляни  на  себя. Ты посмотри на свой облик глазами
этого никогда не жившего, устремленного в несуществующее челове-
чища. Разве ты был таким? Ты выбирался из утробы матери в  неис-
товом  стремлении  обрести свободу, мыслить и действовать в сот-
ветствии с законами природы. Ты появился на свет, чтобы излучать
энергию, которой ты был наделен. Но как только ты вылупился, те-
бя со всех сторон окутал устоявшийся смрад безликой отрешенности
и  безразличия.  Тебя пеленали усыпляющими простынями и с самого
твего  рождения  ковали тебе бронированный склеп, из которого по
сценарию не должно выбраться ни единому запаху и ни единой моле-
куле. Ты посмотри на свое отражение. Оно сверкает белизной, иск-
рясь  и переливаясь в потоках солнечного света, оно разбрасывает
вокруг себя фонтаны бликов, достающих до вершин соседних айсбер-
гов, но за этим ложным впечатлением скрывается  аморфная  масса,

                - 13 -
тошнотворный  студень,  колыхающийся  от  любого  пинка. Ты даже
по-настоящему разлиться не сможешь. Потому что  как  только  эта
липкая  студнеобразная масса окажется в пустоте, в ничем неогра-
ниченном пространстве, как тотчас же превратится в кучу  дерьма,
комьями  разбросанного по свободе, и не способного заполнять со-
бою пустоты. Да разве ж ты был таким в начале своего пути?!!
     Он махнул рукой да так и остался сидеть с бокалом  в  руке,
наполовину  повернутый  ко мне и откинувшийся на спинку.  Он был
похож на глиняную статую, одну из тех, что  продают  кустари  на
рынке детям на забаву. Только в двадцать раз больше.
     Я  только теперь заметил сидящего по другую сторону от меня
незаметно подошедшего Гошку. Рядом с ним сидела  приятного  вида
девушка, заметно моложе меня. Они вдвоем, растопырив уши, погло-
щали  жареного  окуня. Тщательно вытерев руки, Гоша уставился на
меня с видом ожидающего возврата заимодавца. Я  вдруг  потерялся
под  его пристальным взглядом и в качестве спасительной соломины
не придумал ничего другого, как пригласить эту очаровашку танце-
вать. Как раз раздалось очередное вытье из динамика, и мы поплы-
ли, кружась и не замечая ничего вкруг: я - в затасканном и заса-
ленном дежурном костюме и она - в шикарном платье,  от  которого
во все стороны струилось и переливалось. Но я плюнул на этот ню-
анс  и прогнал от себя недовольство самим собою. В конце концов,
думал я, если ей не противно, то почему я должен упрекать  себя.
Мы бесконечно сновали вперед и назад и не замечали  ничего  вок-
руг.  Натужно  надрывались динамики, готовые разлететься в любую
минуту, и дрожали оконные стекла, резонируя под порывами  звука.
Она  что-то  кричала, видимо интересовалась моим именем, но я не
слышал ее, а только бессмысленно улыбался. Зачем она стала спра-
шивать, как меня звать, кровожадно точила мои мозги мысль,  если
наверняка  Гоша  ей сообщил эту совершенно секретную информацию.
Она спрашивала еще что-то, я пытался ее переспросить, но она то-
же оглохла от беспрерывного грохота.
     Потом подлетел Гоша и потянул меня за рукав. Я извинительно
кивнул милой даме и отлетел в сторону, подталкиваемый  в  спаси-
тельную тишину в глубине зала. Гоша принялся лепетать, что у не-

                - 14 -
го  завтра неотложное дело величиною в полжизни, что он чертовки
устал от этого бедлама и бардака человечеких физиономий и испор-
ченной натуры всеми этими белыми воротничками, которая,  натура,
так хорошо вырисовывалась бы своими разводами плесени и чернотою
прогнивших  душ,  и что ему уже теперь хочется ощутить жизнь та-
кую, какая она есть, и что ему жизненно необходимо поспать  этой
ночью, а одному покидать этот пчелиный рой ему никак не хочется.
Я пожал плечами, а он кинулся к моей новой знакомой, что-то ска-
зал  ей,  и мы поплелись прочь. Я как мог галантно протянул даме
плащ и, облачившись сам, вышел на улицу.  Пронзительно  звенящий
от свежести аромат поздней осени пахнул мне в лицо. Звезды вели-
чиною  в  сортовые  горошины светили миллиардами фитилей, а луна
желтоватым блюдцем бросала зловещие тени от громад  небоскребов.
Вынырнули  из  подъезда Гоша и девушка и окунулись, следуя моему
примеру в море ощущений свежести после этой пропитанной  челове-
ческими испарениями вечеринки.
     - Ну как тебе эта толкотня, Вероника? - он втянул шею в во-
рот, видимо начиная зябнуть.
     Она лишь мило улыбнулась, как бы сочтя этот вопрос за комп-
лемент.  У  меня в мозгу пронеслось, что имя Вероника в общем-то
неплохое, а может быть даже и хорошее, просто даже совсем  хоро-
шее имя, а пока я находился в размышлениях, Гоша исчез. Вероника
сказала в ответ на мой немой вопрос, что ему срочно занадобилось
позвонить, и мы остановились ожидать его. Через пять минут из-за
угла показался его силуэт, сложил замком руки над головой и сно-
ва шмыгнул за угол. Теперь, следовало понимать, окончательно.
     Тут я после некоторой паузы счел нужным вежливо поинтересо-
ваться,  не будет ли прекрасная леди против недолгой прогулки по
засыпающему на зиму городу. Нет, не будет, а даже совсем  напро-
тив,  ей кажется, что это совершенно необходимо после столь душ-
ных стен этого безобразного общества. Оказалось,  что  ее  мысли
текут  в параллельном с моими русле. Мне это показалось приятным
и одновременно несколько странным после того, что  я  слышал  от
бородача. Мы бродили по осенним улицам и несли всякую бессмысли-
цу, только для того, чтобы заполнить пространство, нас разделяю-

                - 15 -
щее. Я мимоходом присматривался к облезлым деревьям вдоль аллей,
грязным  обочинам  и пожухлой листве, перемешанной с мокрым пес-
ком, нанесенным бродягой ветром. У нас из-под ног вдруг прыснула
ворона с отвислым крылом, проскакала несколько метров  и  тяжело
поднялась  в  воздух. Казалось, совершенно все равно, обломано у
нее  крыло или нет и что от этого не зависит ее способность под-
нимать свое тело над землею. Абсолютная приспособляемость  дикой
природы к всевозможным преградам, возникающим на ее пути. И будь
у  этой вороны перебиты оба крыла, она с равным успехом неистово
размахивала бы головою и ощипанным хвостом и  в  итоге  взлетела
бы,  подобно  вертолету. Будь у нее вместо ног культи, она также
неистово скакала бы на своих обрубкак, как на  ходулях.  Чем  мы
отличаемся от них, от этих "братьев меньших", как мы обожаем на-
зывать  их?  Да мы такие же, как они. Мы разгребаем конечностями
море собственных же выделений, и если лишимся своих конечностей,
то начнем грести ушами, головою или чем-нибудь еще. С совершенно
одинаковым успехом. Единственное отличие от пернатых: мы  рожда-
емся  бескрылыми.  И  вовсе  не потому, что это не предусмотрено
природой. Наши далекие предки, я в этом  уверен,  были  способны
парить  над землею, над бескрайним морем зелени и голубыми прос-
торами океанов. Для них не существовало понятия расстояния.  Они
передвигались, не обременяя себя вопросом времени. И об этой са-
мой продолжительности, протяженности по четвертой оси координат,
точно так же, как и о протяженности в пространстве, они тоже по-
нятия  не  имели. А потом эти крылья отрофировались. Отвалились,
подобно хвосту. Осталась только память о них, мучающая блаженны-
ми снами по ночам, в которых мы способны преодолеть земное  при-
тяжение. Как от хвоста остался копчик, так и о крыльях напомина-
ют едва заметные выступы на спине. Иногда эти бугры воспаляются,
вздуваясь  горбом,  и  начинают кровоточить, и на таких начинают
косо смотреть, испытывая животный страх перед ними и боясь  взг-
лянуть  этим  людям  в глаза и прочитать там правду, увидев свое
отражение.
     Я, разговаривая с Вероникой, разбрызгивался всякой околеси-
цей,  подобно  фонтану на центральной площади. Мои мысли кренило

                - 16 -
то на один борт, то на другой, разнося водяной пылью  по  палубе
нашего  корабля.  Иногда я отвечал ей совершенно невпопад, а она
только улыбалась своей очаровательной улыбкой. Ее  глаза  свети-
лись восторгом, но я до сих пор не могу понять, чем она восхища-
лась.  Во  всяком  случае, мои мысли тогда были заняты совсем не
поисками глубокой метафоры на очередную тему. Я никак не мог за-
быть этого бородоча в наутюженном костюме и запах дорогого  оде-
колона. Он был не прав, говоря о свободе, приобретаемой в момент
освобождения от утробного заточения, или от внутриматочной неги,
как угодно. Мы действительно уже рождаемся бескрылыми. Это у нас
в крови, этим пропитаны наши гены. Мы мутировали с отрицательным
результатом,  превратясь  в  шарообразных одуванчиков на изящных
ножках. А разломи нашу сердцевину, и окажешься вымазанным в лип-
ком  соке,  магнитом  притягивающем  к  себе всевозможную грязь.
Только дунь - и невесомые зонтики разлетятся во все стороны, ос-
тавив голый и безжизненный костяк. Мы оцвели и диффузно располз-
лись, распались на элементарные, возвратясь в естественное  сос-
тояние  природы.  И пусть меня растерзают дикие бизоны, если это
не так.
     А вокруг слонялись бездомные собаки, фальцетом заливаясь  в
лунном монологе. Как мы на них похожи! Они подбегают и жалобными
глазами  выпрашивают  подачки. Они бесцельно плодятся, производя
на свет себе подобных, но еще более слабых, до боли  измученных,
обреченных на еще более тяжелые страдания, на вечные скитания по
этому пустынному острову, который когда-нибудь окончательно пог-
лотят  воды безмолвия. Их миллины, но они одиноки. Потому что их
соплеменникам нет никакого дела друг до друга.  Каждый  озабочен
только  проблемой  наполнения  собственной  требухи.  И  было бы
полбеды,  если бы этот процесс спровождался кровавой  битвой  за
возможность  нажраться  досыта.  Это было бы даже лучше, чем все
остальное. Ибо борьба насмерть заставляет вскипать кровь в жилах
и освобождает ее от накипи. А без этого тонущий остров безразли-
чия должен захлебнуться в  самом  себе,  устрицей  захлопнуться,
прекратя  доступ  кислорода  в свои внутренности. И это окажется
истинным спасением для сильнейших, которые должны быть  призваны

                - 17 -
образовать новую расу,  вывалив  за борт тянущий ко дну балласт,
весь этот хлам, копившийся столетиями изо дня в день.  Ежечасно,
ежеминутно и каждую секунду.
     Я  попытался рассказать Веронике о том, что я чувствовал. Я
спросил ее, что она обо всем этом думает. Видимо мой вопрос ока-
зался для нее настолько внезапным, что она разразилась неистовым
приступом истерического хохота. Она смеялась, держась за  живот,
и  мне  казалось, что она вот-вот рухнет в месиво грязи, взбитой
тысячями человеческих ног, подобно несметному количеству  яичных
желтков  с сахаром. А я таращился на нее, не понимая, что в этом
смешного. Оказалось, что уплетая жареного окуня,  она  упивалась
только  его вкусом, а оттопыренные уши - это всего лишь придаток
ее симпатичной головки, полученный в наследство от матери. Когда
у нее больше не стало сил раздираться от смеха, и она переводила
дух, тяжело дыша всею грудью, и глядя на меня, как на идиота,  я
осведомился у своего консультанта, вечного моего спутника, моего
второго Я, чем я мог ее так раззадорить. Тот ничего не ответил и
лишь передернул плечами, исказясь гримасой брезгливости. Верони-
ка продолжала весело улыбаться, а я не мог оторвать от нее глаз.
Вдруг подевалось куда-то слепое безразличие, растопленное вязким
жиром и заполнявшее собою полости в  моей  черепной  коробке.  И
пускай  я  не  ожидал от нее именно такой реакции, но все же это
было проявлением каких-то  эмоций,  явно  выраженным  отсутсвием
равнодушия,  и  вся  эта  река  проистекала из глубин ее души. И
пусть этот поток катился не в предполагаемом русле, но  он  был!
Он существовал во всей красоте, он рвался наружу  из  герметично
закупоренной колбы, он бурлил водяным паром от попавшей в серную
кислоту  воды, он выжигал глаза, и это было грандиозно. Гигантс-
кий фейерверк проявлений глубин человеческого сознания.
     - Колоссально! - я более ничего не смог произнести.
     - Что - колоссально? - ее лицевые мускулы напряглись в  не-
доуменной  гримасе.  -  Ты действительно представляешь себе, что
над этим стоит задумываться? Ты способен вообразить, что  это  и
есть самая глобальная проблема на свете?
     -  Но  что же тогда вообще нужно? Тебе, например. - Я ее не

                - 18 -
понял.
     -  Мне?  Мне ничего не нужно. Я рождена, чтобы жить. И меня
не интересует мое так называемое предназначение, кажется, так ты
называешь смысл? Если кому-то нравится, пускай ищет резон и  вы-
году от того, что я каждое утро поглощаю пищу. Если  ему,  этому
кому-то, угодно, то пусть придет и возьмет у меня  то,  что  ему
необходимо. А я как-нибудь пережду в тенечке, пока он управится.
     Вот и весь сказ. Как веслом по воде. Только брызги в разные
стороны. Как по хребту дубиной, до искр из глаз.
     Я  тогда не придал этому значения. Но теперь, вспоминая со-
бытия тех далеких дней, я прихожу к выводу,  что  этот  короткий
диалог мог бы многое предупредить, будь я несколько проницатель-
нее. Я не обращал внимания на мелочи, но потом оказалось, что из
этих  лоскутков  непонимания,  как из свинцовых капель, рождался
саркофаг с похороненной в нем заживо жизнью. Не в прямом смысле.
Но от этого не легче.
     Впрочем,  я  всхитился  этим  великолепным прорывом души. Я
смог наблюдать, как из-под окостеневшей  оболочки  общественного
нарыва вытекало содержимое фурункула, вздувшегося на теле скопи-
ща  человеческих судеб, этой безликой аморфной массы, где подоб-
ные прыщи в большинстве случаев снова  всасываются  в  подкожный
жир, не освободив организм от токсинов. На фоне безвольного шти-
ля  это  выглядело  даже  несколько привлекательным. Может быть,
именно эта мысль меня надолго удержала подле Вероники.
     В  тот  вечер  мы еще долго бродили по захолустьям мрачного
города, пока не утомились окончательно. Я больше не  возвращался
к  предмету моих размышлений, и вскоре оставшийся налет двусмыс-
ленности растворился в бессмысленном трепе о природе, о погоде и
прочей ерунде. На прощание я задал Веронике вполне  естественный
вопрос, смогу ли я вновь пообщаться с нею, на что она так же ес-
тественно  ответила,  что она накануне свободна и не будет иметь
ничего против.
     Мы встретились снова, а потом еще раз, и это превратилось в
систематическое и бессмысленное  времяпрепровождение.  Я  сейчас
так  говорю, но тогда я не обременял себя мыслями о целесообраз-

                - 19 -
ности. Я не мог представить себе ни единого дня без нее и совер-
шенно не предполагал, чем все это закончится. Мы вечно беседова-
ли на отвлеченные темы, почти никогда не  затрагивая  глобальных
вопросов, а когда все же у меня возникало желание пофилософство-
вать,  я наталкивался на непреодолимое препятствие, выраженное в
органической неспособности Вероники мыслить масштабными  катего-
риями.  Она  оказывалась  беспомощной и не могла достойно скрыть
свою однобокость, скорее даже "безбокость" вообще, и мне  прихо-
дилось переключаться на тему о птичках или еще о чем-нибудь, что
было в этот момент более для нее насущным.
     Мне вспоминается один эпизод, о котором я не могу не упомя-
нуть.  Как-то  зимою,  когда белый снег падал на землю и укрывал
собою грязь, пускай на время преображающий физиономию города,  я
в  очередной  раз попытался вытянуть Веронику на абстракции. Мы,
как обычно, промывали в потоках слов какую-то безобидную плоскую
шутку, отпущенную в адрес Вероники и почему-то ее обидевшую, как
вдруг я задрал голову и сказал, может быть даже самому себе, что
было бы неплохо облачиться в воздушный костюм и воспарить  легче
воздуха  в безмятежные снеговые тучи. Я бы унес ее с собою, и мы
вместе шатались бы море неги и беспечности,  мы  соединились  бы
незримой нитью в едином порыве, заслоняющем собою всю эту земную
нечисть  от  нашего  маленького сознания. Мы растопили бы своими
огненными телами эту снеговую хмарь, и она бы  дождем  ссапалась
на землю. И тогда мы смогли бы окунуться в море солнечного света
и  плескаться  в нем до физической усталости, неизбежной, но не-
повторимо и бесконечно приятной. Я говорил ей это, а она с улыб-
кой слушала, и в одной из пауз моего монолога произнесла  слова,
которые я никогда не забуду:
     - А ты не думал, что когда наступит такое приятное по твоим
словам  утомление,  нам  придется вернуться на землю, и когда мы
возвратимся, этот растопленный нашими горячими телами снег,  об-
ратившийся  дождем,  неизбежно  растопит до этого переливающийся
всеми цветами радуги снежный покров и обнажит  скрытую  под  ним
грязь  и  столетиями копившуюся нечисть? Нет? А ты попробуй себе
представить это. И еще то, что потом придется вдыхать этот  гни-

                - 20 -
лостный аромат на протяжении всей оставшейся жизни. Так не проще
же вообще не подниматься над землею?
     Эти слова громом грохотали в моем мозгу, и я прекратил свои
излияния.  Она долго и пристально смотрела на меня, как на явле-
ние природы, потом ей это надоело, и,  повинуясь  неведомым  мне
устремлениям, она улеглась в пушистый снег. Это было натуральным
безумием, форменной бессмыслицей, я даже не понял, что  произош-
ло, и попытался было нащупать пульс на сонной артерии.  Но  едва
моя  рука коснулась ее шеи, как она неистово заорала, видимо ис-
пугавшись за свою жизнь. Она была совершенно здорова! Я отдернул
руку и уставился на нее. А она продолжала лежать на снегу, изоб-
ражая из себя мумию. Я стоял подле нее и ждал, чем это закончит-
ся. Прохожие участливо подходили к нам и справлялись, не надобно
ли помощи. Мое лицо светилось красным фонарем, а  язык  оказался
где-то  в  желудке.  Я  хранил молчание, не в силах вымолвить ни
слова, и они в недоумении покидали наше странное общество. Я  до
сих  пор  пытаюсь найти ответ, что же тогда произошло. Я не могу
найти даже самой несущественной причины этой  критинической  вы-
ходке. Это было либо проявлением зарождавшейся потери рассудка -
тогда  почему  она,  Вероника,  все еще окончательно не потеряла
его, либо гипертрофированной реакцией на то, чего она не в  сос-
тоянии была постигнуть - но почему именно в такой форме. Мой ра-
зум неверное уже никогда не разрешит эту загадку.
     Вы  спросите меня, зачем я углубляюсь в столь драматические
на первый взляд подробности, но без них это повествование не бы-
ло бы в достаточной мере полным, оно не передало бы  ту  полноту
ощущений, которыми я был пропитан в то время. Сейчас же, по про-
шествии  многих  дней, я вижу, что я во многом ошибался. Во мно-
гом, если не во всем. Но я не буду останавливаться  на  этом.  Я
попытаюсь  донести  до  вас себя такого, каким я был тогда. Я не
хочу сказать, что я не способен был трезво мыслить. Но мои глаза
словно застилала  плотная  пелена  отчаяния,  неизвестно  откуда
взявшаяся. Я сейчас только стал способен оценить себя, посмотрев
глазами людей, меня окружавших. Правда, подавляющему большинству
из  них была безразлична моя физиономия. Они плыли по бескрайней

                - 21 -
реке жизни, не задумываясь над тем, что с этой живительной  вла-
гой в бездонных водах, как в винегрете, смешаны всевозможные по-
бочные составляющие в виде испражнений всякого рода  существ,  и
эти  существа  сами  же наслаждались этой водою, ликуя только от
мысли лишний раз полакать ее.
     Вероника тоже не на много отличалась от них. Ей было напле-
вать на высокие материи, она каталась в этом ослепительно  белом
покрывале,  под которым скрывалась столетняя грязь, и не задумы-
валась над этим. По всей видимости ее даже утомляли  мои  прост-
ранные  рассуждения,  и  всякий  раз, когда я пытался рассуждать
вслух, она изо всех сил старалась создать впечатление  проникно-
венного  слушателя,  но  ей это всегда плохо удавалось. Однажды,
когда противная промозглая изморось стеною стояла в воздухе, ка-
залось, заполняющая собою всю вселенную, временами сгущавшаяся в
липкие  большие  капли, и шлепавшая об асфальт, о крыши одноэта-
жек, и от нее некуда было деваться, мы бесцельно бродили,  не  в
состоянии придумать себе другого занятия. А она упивались своими
ощущениями.  Я  тогда  сделал  очередную  безуспешную  попытку в
стремлении найти понимающее существо в этом насквозь  прогнившем
мире.  Я  принялся размышлять о никчемности своего, а также и ее
существования в неимеющем границ океане. Я рассказывал ей о сво-
ем видении ее существа, о свои попытках пропитаться смыслом жиз-
ни,  которого ни она, ни я, ни этот прохожий в коричневом пальто
даже не подозревали. Только лишь и этот неизвестно откуда  взяв-
шийся бредущий по ночному городу, и сама Вероника не в состоянии
принять  это явление мира в его наготе, в его сущности, если это
вам угодно. Я растаптывал даже собственное понимание реальности,
может  быть потому, что сам не желал верить в собственные мысли.
Я бредил фантастическим отражением собственного тела в  инверти-
рующем все попадающееся на пути зеркале. Абсолютно во всем я ви-
дел  грязь.  Я слезоточил от беспомощности простерилизовать хоть
что нибудь. Ведь любое, что способно быть, что может хоть как-то
называться, всегда, неизменно несет на себе  нечисть.  На  всем,
как бы долго не подвергали это термической обработке, всегда ос-
тается  налет прошлого. В чем бы он не выражался. В сотне-другой

                - 22 -
микробов, способных разрастись в бесчисленную колонию, или в не-
затейливой метке случайно пролетящей  птички,  вдруг  зажелавшей
расслабиться  -  не важно. Имеет смысл единственное: как бы тща-
тельно не драили общественный сортир - он всегда остается сорти-
ром. А ее это не волновало. Она в упоении задрала голову и  про-
никновенно  ловила  распахнутым во всю мощь ртом отрывающиеся от
веток деревьев громадные липкие капли влаги, этот  противный  на
вкус  дождь, заслоняющий собою от солнца все в округе. Я был го-
тов убить ее, лишь бы только иметь возможность заставить ее мыс-
ли течь параллельно с моими. Но все, о чем я говорил, оставалось
ей "параллельно" совсем в ином смысле. Она упивалась этой беско-
нечной мглой, а я из последних  сил  пытался  разглядеть  сквозь
нее, сквозь липкий серый туман пускай даже отражение, но солнца.
Вечного, неизмеримо громадного и единственного.
     Теперь  я  вспоминаю куски моей до безобразия в своей бесс-
мысленности суетной жизни. Обрывками кинолент они  проносятся  в
моем  сознании. Или всплывают перед глазами застывшими образами,
словно набухшие от воды фотографии. А тот  нескончаемый  осенний
дождь  напомнил  мне безмятежную прогулку, когда даже мне на ка-
кое-то время стало безразличным ощущение мокрой одежды на  своем
теле. Мы с Вероникой тогда устремились в море зелени, укрывавшей
собою тайны леса, большие и маленькие, значительные и  несущест-
венные.  Я отчаянно налегал на весла, пытаясь преодолеть течение
узкой реки, а Вероника нежилась на  корме  в  лучах  полуденного
солнца.  Плачущие  ивы  окунали свои ветви в упоении наслаждаясь
прохладой. По берегам, где вода неслась не так  быстро,  кое-где
желтыми крапинами из речной глади торчали кувшинки. Мы приблизи-
лись к одному из таких оазисов среди перекатывающихся потоков и,
не  сговариваясь,  протянули руки к цветку. Разумеется, наша ма-
ленькая посудина не выдержала наших тел на одном борту и внезап-
но перевернулась. И мы оба с головой оказались в воде.  Я  тогда
испугался  за  Веронику,  а она, как и полагается, за целстность
моей плоти. Все оказалось на своих местах, и мы принялись искре-
нне  и  наивно радоваться этому маленькому приключению. Мы смея-
лись как дети. Нам обоим было наплевать на  промокшую  одежду  и

                - 23 -
неуемную  дрожь в телах. Все это было сном, а мы - сказочные ге-
рои и странники - вернулись назад на десятилетия своей  жизни  и
обрели  поистине  детскую  безмятежность.
     Я  вспоминаю это, и мне становится страшно за свое будущее.
С каждым днем во мне становится все больше ярости, все более ук-
рывается пеленой, окутывающей мои глаза,  истинная  суть  вещей.
Все  на этой земле приобретает резкие очертания, границы, раньше
представляющиеся плавными переходами, теперь истончаются, стано-
вясь  все более контрастными, а полутона вообще исчезают. Я ста-
новлюсь все  черствее,  а  свет  превращается в тень, а потом во
тьму. И скоро от тепла и солнечных  лучей  останется  одно  лишь
лунное  отражение. Но ничто в моей жизни нельзя считать толчком,
безусловным инициатором деформации моего сознания. Я воспринимал
мир  таким,  каков он был на самом деле. Или же старался его так
воспринимать. Но каждый штрих в этом "кино нелепых пантомим" под
воздействием времени превращался в глубокую царапину. И эти  бо-
розды  на поверхности киноленты вскоре начали сливаться, образуя
сплошную стиральную доску длиною в мою жизнь.
     Одним из таких следов осталось в моей памяти событие, может
быть несущественное, но которое незримо присутствует  в  хронике
моего  летописания.  Как-то  зимою, устав от суеты, я и Вероника
собрались насладиться духовной частью мира существующего.  Такие
утешительные вечера иногда случались, и каждый  раз,  побывав  в
мире  образов и аллегорий, в мире театральном, где все пропитано
запахом интеллекта, где собрано воедино все накопленное  поколе-
ниями,  где  можно насквозь увидеть существо человеческой души и
сознания - всегда я покидал его освобожденным и  распустившимся,
подобно цветку, который цветет один раз в столетие. А этот вечер
был  уникальным, непохожим на все остальные. Может быть даже и с
него началась та череда царапин на теле моего существа,  которая
потом обратилась перепаханным полем с тут и там выделяющимися из
общего порядка рытвин черными каменными глыбами. Вероника никог-
да не выделялась из общей массы повышенными претензиями к своему
облику,  однако  не брезговала возможностью посмаковать едва за-
метный изъян во внешности какой-нибудь пышной  сверкающей  дамы,

                - 24 -
случайно  оказавшейся  в  поле ее зрения. Так произошло и в этот
раз. По своему обыкновению она принялась  усердно  рассуждать  о
подобных вещах, а мне почему-то резко бросилась в глаза ее собс-
твенная  внешность. Я не спорю, я сам никогда не отличался изыс-
канностью, но мне и мысли в голову не приходит  останавливаться,
изобличая ошибки других. Она же буквально брызгала слюной в экс-
татичесой  болтовне о единственной пуговке, пришитой не на своем
месте на спине какой-то театралки. Бог мой! Подойди  к  зеркалу,
которое  отразит  тебя во весь рост, и окинь взором свою нравст-
венную наготу! Ты смотрела на свою рожу, когда готовилась  посе-
тить  это  святилище? Ты же однобока, у тебя горб на спине, и ты
не прилагаешь ровным счетом никаких, даже самых скудных  усилий,
чтобы  скрыть его. Его видно за десять верст и тогда, когда твое
лицо и твоя грудь силятся скрыть его своей массой. Ты горбата не
только телом, своей облочкой, которой ты свято  дорожишь,  но  и
душонкой,  впрессованной  в  эту скорлупу. Твоя маленькая душа -
единый, сплошной горб. И в добавок к этому - твой костяной язык.
Он обратился костью, когда ты была еще младенцем. И  ты  никогда
не желала слепить из него хотя бы некоторое подобие красоты, на-
учить  его своему - Родному - языку. А та каша, которой ты бесп-
рестанно сыплешь - глубокая и мрачная пародия на родной язык. Но
мне совершенно не смешно. Я сам далек от идеала, но во мне  теп-
лится, пусть недостаточно сильное, но все же желание выражаться,
как того требует этот самый язык. А в тебе же начисто выкорчева-
но элементарное уважение к своей истории, вырвано с корнями тво-
ими  непосредственными  предками, когда ты еще плавала в околоп-
лодных  водах. Я не стремлюсь обвинить тебя. Это не твои ошибки.
Это беда твоих полоумных родителей. Твоего отца, который  спосо-
бен неделями лакать водку, сплевывая сквозь зубы на бесчисленные
упреки  в  свой  адрес.  И твоей матери, которая не видит ничего
дальше своего носа. И ее это ничуть не угнетает.
     Я  тогда  ей  не  стал ничего говорить. Да и был ли смысл в
словах? От этого она не стала бы дорожить своей честью. Она впи-
тывала  в себя ощущения подобно большой губке и тяжелела от пос-
тоянно увеличивающейся массы. Эта лавина оставалась в ней, как в

                - 25 -
цистерне, и она не знала, что делать с нею, как найти применение
этому. И ничуть не страдала от этого. Она вбирала в себя, ничего
не  отдавая взамен. Я же, пропуская сквозь себя, как через сточ-
ный канал, всю эту массу, тонны продукта  человеческой  деятель-
ности - как безмерно восхитительного на вкус, так и тошнотворно-
го  - испытывал сокрушительное желание освободиться, выплеснуть,
выпутаться из паутины вопросов, на которые не находил ответа.  А
Вероника  представляла собою бетонную стену, обладающую абсолют-
ным иммунитетом к моим попыткам проломить ее. Я скорее измочалил
бы собственные мозги, прежде чем на этой броне  образуется  хотя
бы единственная вмятина.
     Впрочем, некоторые следы все же оставались. Иначе эта исто-
рия не кончилась бы так печально. Во всяком случае для меня.  Ей
же  от  моего исчезновения стало только легче: сама собою отпала
необходимость воздвигать вокруг себя искусственную защиту. И те-
перь ей не нужно было сепарировать мысли, вопросы, ощущения. Она
вернулась к своему изначальному состоянию, в котором  находилась
до моего вторжения в ее сознание - в тот нравственный анабиоз, в
котором она пребывала всю свою жизнь, и в котором уснет на исхо-
де  лет  ее  разум. Возможно, истина на ее стороне, и может быть
совсем бессмысленны попытки постичь непостижимое,  но  одно  для
меня понятно: она стремилась освободиться от инородного и чуждо-
го  ее  восприятию, и она в конце концов отыскала способ отторг-
нуть это, противоречащее ее представлениям, или во всяком случае
совершенно не нужное ей вмешательство. Она и такие как она будут
еще тысячу лет пребывать в анабиотическом состоянии  всего  лишь
только потому, что это им нравится. Они живут этим, они этим пи-
таются  и перерабатывают, а потом утилизируют. Что ж, они правы.
У них свои правила. Одни не  спят  ночами  напролет  и  выпекают
хлеб,  обливаясь  потом  и обжигая руки в то время, когда другие
видят  по десять снов кряду и наутро мучаются в попытках воскре-
сить смутные образы, чтобы после гадать, что  их  ждет  впереди,
просто так, ради праздного любопытства. Но потом, когда наступит
время  отдыхать от каторжного труда хлебопека этим вечным труже-
никам, обычно спящие по ночам придут к своим станкам и  примутся

                - 26 -
изготавливать  унитазы, в которых можно было бы с комфортом ути-
лизировать пережеванный и переработанный хлеб. Или  же  даже  не
пережеванный,  а  просто проглоченный по той причине, что больше
некуда деваться. Каждому свое. У каждого своя правда. И нет  ни-
какого противоречия. Напротив, присутствует некое незримое взаи-
модействие.  А если тебе кто-то мешает, или ты кому-то мешаешь -
отойди в сторону и существуй в своем мире так, как тебе  нравит-
ся.  Но  если от твоего существования больше вреда, чем пользы -
прочь с дороги. Таких не любит мир. Либо выпекай хлеб, либо лепи
унитазы. Но моя беда в том, что я не способен принадлежать ни  к
однои из этих двух категорий, и поэтому мне не понять их истины.
У меня своя правда, своя психология, своя вера и свои взгляды на
жизнь.  Я всегда буду болтаться в нелепой и оттого смешной неоп-
ределенности. И поэтому навсегда останусь непонятым. И одиноким.
Веронике было глубоко и серьезно наплевать на меня. Мне потребо-
валось достаточно много времени, чтобы осознать это. Я жил обра-
зами, расплывчатыми силуэтами, едва заметными  там,  где  каждое
утро появляется солнце. А она просто жила и не искала пищу свое-
му  мозгу.  Ей было хорошо и без этого. Когда надо было грести -
она гребла и никогда не сомневалась в необходимости "оплыть"  ту
или  иную преграду. Точно также и я остался у нее позади. А если
выдавался  момент  погреться в полуденных лучах - ее тело момен-
тально повиновалось этому благприятному случаю.  Она  напоролась
на  меня  случайно.  Я  корягой  торчал в русле ее жизни, и она,
проплывая мимо, лишь на мгновение оперлась о меня и  исчезла  за
очередным поворотом, даже не заметив моего существа. Она ощутила
своими  руками  мое  набухшее от воды тело и удалилась. Я до сих
пор помню отпечатки ее пальцев. В этих пяти углублениях  остался
ее запах...
    
     Фантастическое  перевоплощение!  Регрессия после внезапного
прорыва. Вот чем обернулось для меня ее  исчезновение.  С  наив-
ностью пятилетнего ребенка она устремила свои незабываемые глаза
к  новой  игрушке.  Познав  до  конца суть одной - или же только
из-за того, что та ей опротивела своей запутанностью и  противо-

                - 27 -
речивостью, - это дитя природы, воплощение существа существующе-
го  принялось  разгадывать новый замысловатый механизм. И совсем
не цель этоого процесса - понять истину.  Процесс  постижения  -
лишь только в этом кроется настоящее наслаждение. Люди - это ве-
щи.  Это  предметы, которые можно переставлять с места на место,
опрокидывать, наблюдая, как они падают, пинать в сердцах, не за-
ботясь об их ощущениях - ведь это всего лишь ПРЕДМЕТЫ.  И  какое
значение  имеет  их особенность костенеть от времени или гнить в
болоте, кричащем от грязи. Это поленья, с успехом  годящиеся  на
растопку, или бревна, из которых можно возвести дом - совершенно
одно и то же. Суть всегда одна. А форме в этом спектакле роли не
отведено. Я оказался щепой, не способной  сопротивляться  беско-
нечной реке, несущей неизвестно куда. От этого древесного оскол-
ка  даже  никому не стало бы теплее, окажись он брошенным в кос-
тер. Жалкая вспышка, оставляющая лишь резь в глазах.
     Но я и благдарен Веронике. Она помогла  мне  осознать  свою
несущественность.  Она открыла мне глаза, показала мне мое отра-
жение. Оно оказалось едва ли не хуже, чем ее собственное. Но что
было проку рассуждать о причинах. Гораздо проще - хлебнуть  пару
стаканов,  и  тогда сам собою возникает столь необходимый слуша-
тель. Великая проблема - отыскать внимание - превращается в  су-
щую ерунду. Тысячи, миллионы лиц, никогда не имевших имен, прев-
ращаются  в  имена.  И  не так важно, что уже нет образов, что в
этой горе имен невозможно разглядеть ни одного лица, а  остаются
одни  силуэты  -  пыль. Ведь взамен - возможность слушать самого
себя, даже больше - способность слышать себя. И если тогда - ты-
сячи  лиц,  но  ни одного имени, то теперь - имена, но ни одного
лица. Словно стихи на клочке бумаги: со страхом незавершить,  но
с возможностью выбросить.
     Мне было безразлично, понимает ли меня Марик или нет. Глав-
нее  было  элементарное  отрешение от всего окружающего. Даже от
собственных  мозгов. Они работали вхолостую, не подчиняясь ника-
ким законам, не реагируя ни на что, - и  в  этом  была  безумная
прелесть.  Марик всегда старался укрыться со мной от посторонних
ушей. По его утверждению, мои суждения  могли  быть  неправильно

                - 28 -
истолкованы. Возможно. Но я не обременял себя заботой об этом. Я
упивался  его  обалделой непонимающей рожей, и от этого меня еще
больше распирало. Его приводило в неописуемый восторг  поведение
моего рассудка, если только в подобных состояниях употребимо та-
кое  определение,  он трепетал и, казалось, растворялся в собст-
венных ощущениях. Мне было не понять этого, но  это  непонимание
меня ничуть не смущало. Напротив, наступало необъяснимое раскре-
пощение,  некоторое отрешение от необходимости подвергать какой-
либо ценцуре свои свободно вытекающие из переполненного и воспа-
ленного мозга мысли. Точно также, как его не тяготила моя отвра-
тительнейшая физиономия. Он готов был вечно поить меня. И  полу-
чал  от  этого  двойное  удовлетворение, потому что и сам пил до
больной головы наутро.
     А вся эта ерунда относительно бескрайних просторов,  согре-
вающего  солнца  на безоблачно-голубом небе, сияющие от восторга
глаза и цвет губ - сущие пустяки. Это - результат неуемной  дея-
тельности  больного рассудка, у которого насильно отняли чувство
меры и наделили способностью неестественно пристально  разгляды-
вать каждую мелочь. Мироощущение альбиноса. Или одного из кроли-
ков - сиамских близнецов, сросшихся спинами и вечно  дергающихся
от  бессилия встать на ноги. Необходимо хирургическое вмешатель-
ство, чтобы дорога освободилась. Но покажите мне  этого  лекаря,
которому удалось бы отрезать кусок от души. От неопределенности,
потому  что  никто  никогда не был и не будет способен уразуметь
суть ее. Великий маг и волшебник, врачеватель человеческих душ -
всего лишь психиатр, напичканый лживыми  трактатами,  каждый  из
которых  противоречит  следующему  в этом бесчисленном списке. И
каждый - гений, не обязательно для всех, главное - для него  са-
мого.  Мне было весьма любопытно наблюдать за ними - людишками и
человеками. Миллионами они топчут  многострадальную  землю,  изо
всех сил тянут "за уши" себе подобных, не в состоянии раз и нав-
сегда  оценить всю бессмысленность "милосердного гуманизма". Они
буквально на глазах раскаляются докрасна  в  фанатичном  желании
доказать необходимость так называемого сосуществования и конечно
же  не  могут воспринять истину, что тем самым вставляют палки в

                - 29 -
колеса всему человечеству. Нет, они совсем не забыли учение  ве-
ликого Дарвина. Они даже иногда иступленно восхваляют его в при-
падках  идолопоклонства. Но они совершенно ничего не понимают. А
тем временем земной шар делает оборот за  оборотом  вокруг  оси,
вокруг  Солнца,  вокруг  Вселенной...  Через  миллиард лет Земля
все-таки свалится на Солнце - или окажется в пропасти - но никто
этого  не  заметит.  Наступит  вечно черная Чернота, но и она не
сможет стать никому доступной, потому что  она  же  проглотит  и
сознание.
    
     Всегда  после таких спектаклей одного актера мое тело боро-
лось с инстинктами. Плоть вопила о необходимости  безотлагатель-
ного  уничтожения  последствий прошлодневного наслаждения, тогда
как  вечный и первый из всех - инстинкт так называемого самосох-
ранения - совсем не рекомендовал налагать на  шею  веревку.  Это
было весьма странной и как правило мучительной и продолжительной
борьбою. В эти минуты я проклинал весь свет, и прежде всего это-
го homo sapiens, который имел честь найти формулу того паршивого
коньяка,  что  я  пил накануне. Но эти незначительные неудобства
несравнимы с наслаждением, которое я испытывал от ощущения само-
го себя. Может быть, для человека, способного  проникнуться  не-
поддельной  любовью к жизни, возможность обостренно воспринимать
мир всеми своими рецепторами, тонкими и чувствительными  щупаль-
цами осьминога с психическими отклонениями от нормы - важнее лю-
бого  бреда о вечном счастии или бесконечных, обреченных на заб-
вение поисков истины. Можно раствориться в неге мыслей, быть  со
всем миром одновременно, но представлять собою хлодное и безжиз-
ненное тело, труп цвета воска, зомбиподобную трухлявую оболочку,
подергивающуюся  на нитях и неспособную к элементарному восприя-
тию  и ничего не излучающую. Кроме, разумеется, выделения биоло-
гических отходов. В большинстве случаев эта неестественная  экс-
пансия, интенсивное ультраизлучение не приносит окружающим ниче-
го кроме раздражения. Возникает неуемный зуд, как если бы вы по-
бывали  под лампой для загара намного больше положенного. Только
обычная чесотка - сущий пустяк по сравнению с зудом  мысли.  Его

                - 30 -
не  утопишь в простокваше и не зальешь одеколоном - можно вкровь
разодрать кожу, но вычесать клещей из мозга невозможно.
     Разумеется, возможен вариант  бесконечного  пребывания  под
воздействием гиперощущений, но тогда наступает неизбежная пусто-
та.  Человеческий  мозг,  будь  он трижды громаден, но все же не
бесконечен. Всегда в самом конце всисает непроницаемый  занавес.
И сколько ни пытайся - не заглянуть за него и не отодвинуть. Что
за ним? Пустота? Или начало нового пути? А  может  быть  мы  всю
свою жизнь движемся по кольцу, по некоторой элиптической, зигза-
гообразной,  ромбической  или неправильной, но замкнутой на саму
себя орбите? Закороченная электрическая цепь. Мы несемся со ско-
ростью электронов внутри узкого, трескучего от статических  раз-
рядов  темного  змеевика,  повторяя бесчисленные его изгибы - но
совсем не от того, что не желаем вырваться за его пределы. Прос-
то нет другого выхода. Наша плоть нам не  позволяет  просочиться
сквозь стену этой кишки. А потом мы окажемся на старте. Безумное
путешествие  вокруг своей жизни, кругосветное плавание - "круго-
жизненный" циклоид. Мы засыпаем в  гипнотическом  трансе,  минуя
этот  занавес,  и  следом в конвульсиях вырываемся на свободу, в
мучениях высвобождаемся из утробы матери, чтобы начать все  сна-
чала.  Новорожденный, с зачищенным от воспоминаний мозгом, снова
изо всех сил пыжится, пока не поймет всю бессмысленность  неуем-
ной  гонки, но вот он уже старик, он уже добрался, донесся, доп-
рыгал на одной ноге или дополз на  руках  до  черного  занавеса,
сквозь  который ничего не видно, чтобы пройти в тысячный, в мил-
лионный, в миллиардный раз свой  циклический  бесполезный  путь,
который он изменить не в состоянии.
     Рассуждая  об  этом, я невольно обращаюсь к себе: что проку
бесцельно воспринимать, ничего не отдавая взамен. Но  существует
вопрос,  который  охватывает все остальные. Где найти такой уни-
версальный инструмент, самоприспосабливающуюся отмычку,  которая
открывала  бы любые двери и не калечила бы замки. Где этот ключ,
который так небходим, чтобы искривить, расправить  или  свернуть
вспять безумный поток, стремительно несущийся в неизвестность по
гигантскому  пожарному рукаву. Я растворяюсь в углекислотной пе-

                - 31 -
не, я становлюсь пузырем, похожим на все остальные.  И  в  любой
момент  я лопну, оставив в память о себе лишь следы брызг, кото-
рые высохнут так же быстро, как остывает  земля  после  вечерней
зари.
     Я  пытался  утопить отчаяние в несметном количестве спирта,
но из этого ничего не получилось. Пробуждаясь от больного сна, я
чувствовал еще больший гнет. Он постоянно твердел, обретая свой-
ства материально существующих вещей, обездушенных предметов, ко-
торые способны улыбаться, источать гнев и равнодушие,  печаль  и
радость. А этот предмет имел название Пустота. Полость,  "запол-
ненная"  вакуумом. Оболочка, тонкостенная, но неуклонно утолщаю-
щаяся.  А  я  желторотым ципленком сидел внутри этого громадного
яйца и с каждым часом терял последнюю надежду вылупиться из  не-
го.
     Я не знаю, чем кончился бы этот хоровод, не появись на моем
пути  Ирма.  Моя  жизнь делится на две половины: до нее и после.
Момент, когда я познакомился с нею, представлял собою нечто вро-
де  перевала  на  длинной  горной тропе. Ирма возникла абсолютно
внезапно, как если бы путник, взошед на вершину, вдруг обнаружил
бы  впереди, у подножия, простирающийся до горизонта океан с от-
ражающимся в нем солнцем. Ни с чем не сравнимое ощущение,  прев-
ращающееся  в единственное на земле. Она появилась в тот период,
когда я ничего не искал и не ждал от жизни. Многое осталось  по-
зади,  и  мечты о будущем медленно превращались в перелистывание
страничек прошлого. И было странно, что моя обезображенная  вре-
менем физиономия могла в то время заинтересовать кого-то. Я уве-
ренно  терял  высоту, а ей зачем-то понадобилось подставить свое
плечо. Нет, я не хочу сказать, что она затратила  сколько-нибудь
усилий, чтобы я обрел равновесие. Было достаточно одного ее при-
сутствия,  ее  образа, хранимого в последствии моей памятью. Она
вернула меня к жизни. Но я и сейчас не достаточно  четко  предс-
тавляю  себе  ее  стремления,  которые ею обуревали. Она была на
редкость проницательным человеком. Таких мало,  и  как  правило,
все  они  стремятся  задавить в себе ростки исключительности или
даже не отдают себе отчета в этом. Ее душа рвалась на свободу, а

                - 32 -
тело, так подверженное всяческим случайным или закономерным воз-
действиям и реагировавшее на них лакмусовой бумажкой,  превраща-
лось  в  средство передвижения, временное вместилище, транспорт,
необходимый всего лишь как инструмент  или  приспособление.  Оно
мешало и его приходилось всюду таскать с собой даже тогда, когда
в этом не было совершенно никакой необходимости. Ирма относилась
к этому с достаточным спокойствием и даже получала от своей пло-
ти  физическое  наслаждение.  Для нее разум существовал только с
единственной целью - чувствовать и понимать, а значит - получать
удовлетворение. Причем, ее собственное тело являлось как раз тем
усключительнейшим инструментом, той функционально  полной  сово-
купностью рецепторов, которая позволяла впитывать всю гамму воз-
можных  ощущений,  не  только  и  не столько физических, сколько
нравственных, интеллектуальных и эмоциональных. Это было ее  пи-
щей, ее жизнью, ее счастьем. Представьте себе стремительную ост-
рокрылую  птицу, несущуюся сквозь воздушные волны, кувыркающуюся
и осязающую неповторимый аромат неба. Подобно ей Ирма пронизыва-
ла этот океан жизни и заражала своей неисчерпаемой энергией каж-
дого встречающегося на пути. Всегда неподдельно искренняя  улыб-
ка,  способность во всем видеть все до единого цвета радуги все-
ляла надежду в самого последнего из самообреченных.  Вокруг  нее
буквально  на  глазах  все распускалось и расцветало. Повстречав
ее, я из заросшего сорняком заброшенного поля обратился  цветни-
ком, благоухающим палисадником с экзотическими цветами. Она зас-
тавила  меня  против  моей воли видеть цвета и краски. Пусть это
составляло только малую часть ее восприятия, но  мне  представи-
лось  это гигантской лавиной, захлеснувшей меня с головою. Я мо-
жет быть где-то глубоко внутри и желал этого,  но  не  имел  сил
приподнять свои свинцовые веки. Для нее же не составило никакого
труда вызвать во мне столь бурную перемену. Она, похоже, даже не
осознавала, что происходит. Волшебница, творящая и непонимающая,
что делает.
     Да,  то было великолепное время! Бесконечный в своей непов-
торимости танец духа и тела. Монолитная гармония,  приобретающая
характер  безотносительности  и отрешенности. И враз исчезнувшее

                - 33 -
ощущение  вынужденности  и необходимости подчиняться воле случая
или же прихоти капризов. Теперь уже я обратился цветущим  какту-
сом,  не  требующим ничего кроме света солнца. Я наслаждался им,
превратившись из странствующего  по  долинам  человеческих  душ,
умов и характеров искателя - вечного и непоколебимого -  в  нас-
лаждающийся  теплом  светила  цветок.  Противно-желтый одуванчик
раскрывается при первом признаке восходящего солнца и жадно впи-
тывает в себя бесцельно разбрасываемые в упоении потоки фотонов.
Он вытягивает свои километровые корни и высасывает из почвы  ос-
татки  влаги, что еще не успели превратиться в пар. В фотосинте-
тическом экстазе он выплевывает в стратосферу облака кислорода и
выжимает из нее углекислотные испражнения животных. Бешеный кру-
говорот: одуванчик - прах - и снова одуванчик. Без цели и  смыс-
ла,  без  намерений и предназначения. Просто до невозможности, и
непостижимо до безумия. И я этим желто-зеленым цветком впитывал,
трансформировал и выплевывал, не задумываясь, что мое  излучение
может быть кому-то противопоказано.
     Я грелся в ее лучах словно в океане, а она отдавала эту не-
исчерпаемую  и  возникающую ниоткуда энергию, и при этом никогда
не испытывала необходимости в более или менее заметных ее источ-
никах. Вечный двигатель с мозгами вместо шестерен и  плазмой,  с
превосходным  успехом  заменяющей смазку. Но это было всего лишь
иллюзией, стойким миражем на горизонте в жаркой пустыне.
     Мне необходимо было прожить эти два года  бесконечного  бе-
личьего  колеса,  чтобы  осознать,  что всему есть конец. Или по
крайней мере всему, что имеет начало. Это неоспоримый закон. Это
факт,  как  если бы вы вдруг оказались под проливным дождем, вам
бы и в голову не пришло доказывать, что одежда суха, а  дождь  -
это  вовсе и не дождь, а нечто другое; или же вы элементарно на-
ходитесь под гиганстким незримым  колоколом  и  используете  его
вместо зонта, если все же вам не удастся убедить этого кого-то в
том,  что  эти мокрые капли, беспрестанно падающие сверху, вовсе
не могут быть дождем. Я поклонялся своему идолу  и  не  утруждал
себя более никакими мыслями.
     И  куда-то вдруг исчезло необузданное желание вечно бежать,

                - 34 -
вырываться, натыкаться и обхдить, падать и взлетать снова.  Бес-
конечность  превратилась в миг, а секунды растянулись на тысяче-
летия. Вечно не дававшая мне покоя мысль о цели  растворилась  в
голубом  сиянии, источаемом глазами Ирмы. Я стремительно тонул в
них, и это было величайшим благом. Обостренное ощущение действи-
тельности и всегда правильная на  нее  реакция,  присущие  Ирме,
позволяли мне не тратить время на всевозможный анализ и способс-
твовали  развитию слепоты, недостатка в которой я и без этого не
испытывал. А потом к этой слепоте, выражавшейся в потере  умения
видеть,  присовокупилась  глухота.  Я перестал различать звуки и
вскоре был не в состоянии слышать собственный голос,  голос  ос-
татков  моего разума. Я полипом прирос к корме громадной посуди-
ны, несущейся против течения, и не нуждался в навигационных при-
борах. Этот гигансткий космический корабль, устремленный к неве-
домой мне звезде, о которой я даже  не  представлял,  совершенно
самостоятельно  определял  нужное направление, и я всецело пола-
гался на него. В конечном счете мне было даже наплевать, в какой
части Вселенной имеет место быть эта самая звезда.  Я  медленно,
но уверенно превращался в паразита.
     В конце концов Ирме это надоело, и она сделала весьма реши-
тельный шаг, благодаря которому и суждено было появиться на свет
этим строкам. Теперь я многое понял из того, что было неподвлас-
тно  моему  рассудку.  Мне безразлично, о чем она теперь думает.
Она сочла необходимым освободить мир от одного из его  элементов
в  моем  лице,  решив, что этот мир ничего не потеряет. И в МИРЕ
действительно ничего не убавилось, но ее поступок  позволил  мне
открыть глаза, задернутые светонепроницаемым занавесом.
    
     Я  мог бы бесконечно обрисовывать Ирму, в каждой строке по-
вествовать о чертах ее личности в самом  глубоком  смысле  этого
слова или пересказывать ее поведение, выставляя ее положительные
стороны. Но как бы долго не продолжилось бы это описание, невоз-
можно  написать  истинный  портрет, в котором просматривались бы
все, даже едва заметные штрихи и  полутона.  Художник,  рисующий
пейзаж  с натуры. Он всегда видит больше, чем представляется не-

                - 35 -
искушенному зрителю. Но одновременно он не увидит  тех  мелочей,
на которые моментально обращают внимание привыкшие глядеть через
призму.  У  художника имеется свое преломляющее стекло, аналогов
которому не существует. И все остальные - великие и незначитель-
ные, большие и маленькие личности - точно также видят  мир  пре-
ломленным,  с  большим  или меньшим коэффициентом преломления. А
некоторые и вовсе имеют превосходство способности к отражению  -
к некоторому отторжению действительности - над умением поглощать
и  перерабатывать. Это уникумы, которым ничего не нужно. Они на-
ходятся в бесконечном процессе  самодостаточного  и  автономного
брожения. Причем, если откупорить этот незримый сосуд, являющий-
ся  вместилищем для этих немногих, позволив проникнуть в их сущ-
ность внешней среде, как тотчас продукт того самого эффективного
и самодостаточного брожения обращается благоприятной средой  для
неуемного размножения вредоносных паразитов. Эта способность от-
торгать иногда становится образом жизни, и тогда такому индивиду
ставят  роковой диагноз. Он - мертворожденный побег на древе ге-
нетического  эксперимента.  Его необходимо аккуратно отломить, и
не дай Бог попортить соседние - произрастающие  по  общепринятым
законам.  Не  важно,  что изъела тля - они схожи с остальными, а
так и должно всегда быть. Так какой смысл сравнивать  отражения,
когда заведомо известно, что зеркала искажают, что эти  зеркала,
все без исключения, - кривы.
     Я рассказал бы о сотнях, более или менее похожих на Верони-
ку и Ирму, с которыми мне приходилось сталкиваться, я  попытался
бы сравнить эту сотню между собою, но в этом не было бы никакого
смысла. Этот процесс был бы равносилен попытке сравнивать беско-
нечности,  рассуждая,  что одна из них больше или меньше другой.
Здесь лишь, как и в математике,  существует  лишь  одна  истина:
бесконечности  могут  иметь различный порядок. Вероника и Ирма -
тоже самое, что получается при делении некоторой вполне  опреде-
ленной  величины  на НОЛЬ. Все остальные - еще большие бесконеч-
ности в своей непределенности: они - результат деления  НУЛЯ  на
ноль,  я потому еще менее существенны. А эти две женщины единст-
венные, о ком я помню и, видимо, буду помнить весь остаток  моей

                - 36 -
жизни.
     Об  остальных остались только разрозненные обрывки многосе-
рийного жизнеписания. Я не помню имен, я забываю лица - они сти-
раются ластиком времени. Следы босых ног на песчаном берегу мое-
го существа. Их смоет река времени, обратив в совершенную  глад-
кую  поверхность. А запах ущедших ног унесет ветер отчаяния, ве-
тер безграничной тоски по  навсегда  закотившемуся  за  горизонт
солнцу.
     Вспышка магния в руках фотографа - и я вижу  далеко  позади
удивленную женскую физиономию. Ее исказило искреннее недоумение.
Как же так? Я, вечно мечущийся, беспрестанно рвущийся куда-то, и
вдруг не уделил "одной, единственной минуты внимания". Я не пом-
ню ее имени, но ее искреннее непонимание еще долго будет маячить
позади,  на  горизонте.  Она многого не в состоянии была понять.
Она не ведала, куда несут меня мои ноги. Это  объяснимо.  Потому
что  я тоже не знал этого. Я верил, но я ошибался. Я она - гото-
вая унизиться - сгорала от нетерпения. Я оставил ее наедине с ее
желаниями... Еще вспышка - и освещено ярким светом глубокое без-
различие  ко всему и всем. Но только не к собственной персоне. Я
- выше, чем ТЫ. МОЕ - больше, чем ТВОЕ. А МОЯ  дорога  -  всегда
длиннее  ТВОЕЙ...  Опять  эксцентричный разряд - и бессмысленная
суета под громогласным и нелепым девизом.  Новые  взрывы,  снова
пучки фотонов, все чаще и интенсивней - и вот уже обрывки стано-
вятся документальной комедией, не требующей комментариев - пото-
му  что  они ничего и никому не объяснят. И на фоне стробоскопи-
ческого мелькания - два гигантских солнца, размером  в  половину
вселенной каждое.
     Но самым интересным моментом во всей этой бессмысленной ис-
тории, пожалуй, представляется мне мать Ирмы. Пышная телом, рас-
точающая неисчерпаемый энтузиазм вокруг себя на многие мили, она
беспрестанно  маячила  перед  глазами,  заслоняя собою дорогу не
только Ирме, но порою и мне. Я не помню ни единого дня, когда бы
я не видел ее. Она талисманом висела на шее своей дочери,  всеми
возможными  способами опекая ее и ограждая от нежелательных кон-
тактов. Можно было подумать, что Ирма не  в  состоянии  отыскать

                - 37 -
лазейку,  через  которую  возможно было бы при случае слинять от
нее, будь в этом необходимость. Н надо отдать должное Ирме,  она
редко пользовалась потайными ходами, практически всегда маскируя
свои  неблагонадежные интриги праведными предлогами, за которыми
исчезала видимость основной причины. Однако же когда ей  все  же
не удавалось чем-нибудь прикрыться, мать закатывала ей грандиоз-
ный  скандал, отзвуки которого эхом колыхались в психической ат-
мосфере их семьи еще не один день. Мать пыталась  растолковывать
ей истину даже тогда, когда в этом не возникало совершенно ника-
кой  необходимости. Я восхищаюсь стоическим терпением Ирмы. Ока-
жись я на ее месте, в первый же момент я  вспыхнул  бы,  подобно
бочке  пороха.  Но  все  же мне запомнился один случай, когда ей
стало невтерпеж, и вдруг посыпались на меня ее умопомрачительные
идеи и наставления. Я втянул голову в плечи, как это  бывает  от
внезапного удара тяжелым по голове, и принялся тупо разглядывать
ее стареющее лицо. Она что-то бормотала с уверенностью кандидата
наук (она, кстати, им и являлась), но слова до меня не доходили.
Я  не припомню, что предшествовало ее проповеди, но тот сверкаю-
щий энтузиазм, направленный на всю вселенную  одновременно,  за-
помнился  мне  надолго.  Истекло несколько минут прежде, чем она
сумела понять нелепость своего положения. Нужно побывать в шкуре
доцента, практикующего не один десяток лет,  чтобы  представить,
каких  пределов  может  достичь воспламеняющийся гнев, вызванный
откровенным нежеланием слушать и понимать. Она смогла бы, навер-
ное, растворить меня в ядовитой среде  своих  красноречивых,  но
подчеркнуто вежливых излияний, но не сделала этого. Желать добра
дочери  - единственный и уникальный лозунг, супер-девиз, который
шел в ход всегда и везде. Из него, правда,  естественно-логичес-
ким образом вытекало еще множество девизов и лозунгов поменьше и
совсем  маленьких, и некоторые из них даже вступали в противоре-
чие со своими предшественниками, но это  было  недоказуемо.  Все
подчинялось  здравому  смыслу, интеллекту и глубокому опыту про-
фессора через час, а следовательно не подлежало оспариванию. По-
винуясь своим убеждениям, она обрела нечто вроде второго дыхания
и, видимо испытывая неестественно дикое удовлетворение самой со-

                - 38 -
бою, она набросилась на свою жертву в моем лице с новой,  удеся-
теренной силою. Это напоминало беспрестанный звон громадного ко-
локола, вся звуковая энергия которого оказалась сконцентрирован-
ной  на  моих  барабанных перепонках. Это, пожалуй, единственный
случай за всю историю моих отношений с матерью Ирмы, заставивший
вскипеть кровь в моих жилах. Человек, не до конца  потерявший  к
себе  уважение,  испытав  на  собственном горбу подобную дубину,
вряд ли станет повторять такие эксперименты. Я не могу  сказать,
что мое уважение к ней всецело обратилсь ненавистью, но одно со-
вершенно  определенно: у меня больше не возникало желания присо-
вокупляться к обществу, в котором она находилась. Мне совершенно
не льстила перспектива окончательно потерять ее симпатию,  кото-
рой  и без этого едва хватало для моего благополучного существо-
вания рядом с Ирмой, а потому я старался как можно реже  сталки-
ваться с ее матерью нос к носу. В конце концов это безумное бег-
ство  превратилось  в  совершеннейшую невозможность находиться с
нею в одном и том же замкнутом пространстве даже  совсем  непро-
должительное  время.  Это можно назвать патологической аллергией
на ее появление или причислить мое поведение и  ощущения  в  эти
минуты  к  разряду  элементарной ненависти, граничащей с помеша-
тельтвом, но от этого суть нисколько не изменится.  Но  как  она
дорожила  своим  покоем!  Если вы нежданно, без предупреждения и
особого приглашения, внезапно вторгались в ее жизнь - через  ми-
нуту вы забывали, зачем явились, а еще через пять минут ваша ду-
ша  начинала биться в истерике, не находя выхода из вашего брен-
ного тела. Лев по зодиаку и по натуре, она обладала исключитель-
но мощной способностью завладевать вашим  сознанием.  Совершенно
невозможным  образом  вы  вдруг оказывались безропотным дрожащим
кроликом с красными от страха глазами, которого она бесцеремонно
переносит за непомерно длинные и от этого удобные уши. И в доба-
вок к этому - полное отсутствие чувства вины  или  гипертрофиро-
ванное  ощущение собственной значимости. Она была хирургом, мет-
ким движением вспарывающим больному брюхо и совершенно  убежден-
ным,  что не сделай она этого незамедлительно - болезнь победит,
и на одного станет меньше. Именно так она орудовала своим ланце-

                - 39 -
топодобным языком. Гигантский проворный и  исключительно  гибкий
яркоалый  скальпель, усыпанный воспаленными и кровоточащими вку-
совыми пупырышками и кораллом возвышающийся на постаменте  свер-
хабсолютной уверенности в собственных мыслях и доводах, возвыша-
ющийся  столпом  среди  нечисти  и  останков человеческих душ. И
деньги. Они были, пожалуй, единственной целью, если  не  смыслом
жизни. Она постоянно восхищалась своим почтенным супругом, кото-
рый  ежедневно приносил в дом несчитанные деньги, неизвестно от-
куда берущиеся. Ее не интересовал источник доходов. Где, когда и
как - это вопросы второстепенные. Главное -  собственное  благо-
денствие, в котором недостатка она не испытывала. Но если случа-
лись  дни,  когда  в кармане оставалась мелочь лишь на хлеб - ее
гневу не было предела. Причем, истинная причина никогда не  зву-
чала.  Я  даже склонен думать, что она сама не отдавала себе от-
чет, что собственно ее так будоражит. Она в эти минуты  начинала
видеть сквозь вашу одежду и сквозь вашу кожу вместе со слоем жи-
ра подобно рентгеновскому аппарату и успешно выискивала прыщи на
вашем  желудке  или печени. Все без исключения вдруг становились
ей неугодны. Отец Ирмы всегда был покладистым человеком. Я помню
лишь единственный случай, когда он, не сдержавшись, от всей души
выругался. Я только раскрыл рот и напрочь потерял дар речи. А он
передернул плечами, точно так, когда был недоволен собою, и  меж
нами утановилась молчаливая пауза. После никто о случившемся  не
вспоминал. Я - потому что чувствовал вину за собою, а он  -  его
мысли  мне никогда не удастся прочесть - настолько его поведение
оставляло в душе каждого отпечаток благожелательности и располо-
женности.  Он  готов  был  выпрыгнуть из собственной шкуры, дабы
обеспечить беззаботную жизнь всем, его окружающим, при  этом  не
придавая  особого  значения деньгам в их истинной сути. Вытаски-
вать их из воздуха - нормальное течение жизни, а  когда  найдено
решение  - нем следует забыть и просто использовать. Ирма мне не
раз говорила, что видит своим идеалом, своим  бесполым  символом
жизни  прообраз своего отца. Ежедневно общаясь со своей матерью,
она подсознательно соглашалась со всеми ее догматами и в  некто-
рой  степени становилась ее копией. Но безудержной жаждой дармо-

                - 40 -
вых денег она страдала все же несколько  менее,  хотя  отпечаток
расположенности к нервозам, вызываемым отсутствием карманных де-
нег все же оставался. Впрочем, это не приносило особого вреда ни
мне,  ни  кому-нибудь  еще. Мать Ирмы, увидев мою изнанку, вдруг
решила, что мне недостижима та необычайная способность извлекать
деньги из всех предметов без исключения, и сделала роковой вывод
о моей несостоятельности. И если доселе она изображала искреннее
равнодушие  к  моей  персоне,  то теперь выпестовалась некоторая
ревность или даже желание оградить свое дитя от каких-либо  кон-
тактов со мною. Ирма вначале воспринимала это достаточно спокой-
но, но вскоре происходящее ее стало раздражать. Она все суше бе-
седовала  с  матерью  и все больше ночей проводила со мною. Я не
знаю, так ли было на самом деле, но в часы, когда  мы  делили  с
нею покой на двоих, она производила впечатление безумно счастли-
вого  человека.  Она отдыхала от форменной назойливости матери и
наслаждалась свободой, которой я во всем ее наделял. Я не  уста-
вал  восхищаться ею в минуты нашего уединения, и она всецело от-
давалась мне. Прирожденная женщина, она испытывала нечто  подоб-
ное  органической зависимости от физических контактов со мною. И
сколько бы это ни продолжалось, ей, казалось, никогда  не  будет
достаточно.  А  меня  это  будоражило еще более. Я превращался в
чувственный автомат, одновременно чувствительный к ее ощущениям.
Я был готов вечно дарить ей усладу, и она никогда не  оставалась
в  долгу.  И вместе с этим нам никогда не приходили мысли о пош-
лости или грязи, которую можно было узреть в нашем  раскрепощен-
ном  поведении. Мы наслаждались теплом наших тел, и ничего и ни-
кого более было не нужно. А временами наш покой внезапно нарушал
телефонный звонок, и ее мать врывалась в нашу гавань и вырастала
между нами, совершенно не обременяя себя излишними мыслями о не-
желательности своего вторжения. Это каждый  раз  напоминало  мне
одну  историю,  на  первый взгляд пустяковую, но оставившую свой
след в моей душе. Как-то возвращаясь восвояси после долгого дня,
я прыгнул в автобус, и мой взгляд невольно остановился  на  пре-
лестной блондинке, мечтательно наблюдающей за медленно плывущими
облаками. Полный красивые губы, гладкий лоб, голубые бездонные и

                - 41 -
притягивающие глаза и сверкающее чистотою лицо не отпускали мое-
го  взора,  а  она, казалось, этого не замечала. Я уже готов был
заговорить с нею, но тут меж нами плюхнулся на седение  грузного
вида  джентльмен  с  расстегнутой  карной и заслонил своим телом
красоту юной девушки, вернув меня к жизни в ее естественных про-
явлениях, естественных для болшинства, которым ничего не понять.
Нет, он даже не подозревал, в какой ипостаси  явился,  и  только
лишь  тяжело  дышал,  довольно озираясь по сторонам. И мать Ирмы
точно так же ни о чем не догадывалась, а я  злился  на  себя  за
бесцеремонные  аналогии,  невольно  проводимые  моим воспаленным
рассудком, но не мог с собою ничего сделать. И всегда оказывался
неспособным моментально забыть об этом звонке  после  того,  как
Ирма  наконец  прекращала бессмысленные переговоры. Примерно так
же, как если рано утром, когда вы еще не до конца сбросили с се-
бя остатки сна и ваши ощущения не обрели естественное соответст-
вие норме, вас окатили бы ведром ледяной воды, не испросив ваше-
го на то согласия. Ирма понимала мое состояние, но была не  спо-
собна отучить свою мать звонить в самый неподходящий момент.
     Но что бы ни происходило, как бы не ограждала Ирма мой и ее
покой  - она прежде всего заботилась только о собственном благо-
получии. И более того - ее внимательность и способность понимать
соседствовала с искренним безразличием к происходящему.  Раство-
рись  я  во времени - ее бы и это не смутило. Я появлялся, я жил
ее жизнью, а она - моею, или искусно лгала мне, а я этого не за-
мечал, но где-то в глубине моей души сверлила мысль, что до моей
жизни ей было такое же дело, как до Гималайского  тигра.  Она  с
неподдельной радостью встречала все мои попытки принести ей нас-
лаждение, поднять ее на крыльях в глубое небо над землею и пока-
зать  звездам, но ее жизнь не оскудела бы ни на дюйм, случись бы
мне  исчезнуть.  Мне  иногда казалось, что окажись на моем месте
еще кто-либо - она бы этого просто не заметила, хотя она не один
раз  выражала свою признательность. Она беспрестанно клялась мне
в любви, будто сама до конца себе не верила,  словно  доказывала
не только мне но и своему разуму, что ее чувства истинны.  Да  и
что  такое  любовь?  Для нее - символ, в который она верила. Или

                - 42 -
быть может только неистово хотела верить? Я не знаю... Она  пок-
лонялась  этому символу, сотворив из него подобие божества и по-
сещала мою душу, как прихожане посещают храм для ежедневного бо-
гослужения. Но она никогда не позволяла укорениться этому чувст-
ву,  чувству  осмысления своей незначительности в моем сознании.
Только сейчас я обрел способность анализировать, способность ви-
деть со стороны ее, меня, наши отношения. Тогда я верил ей.  Она
всегда предупреждала процесс появления того, что называют сомне-
ниями или неуверенностью. Лишь только показывался зеленый росток
из  этого  семени,  как тут же она решительным движением пальцев
обламывала его. Но это семя существовало всегда, готовое в любой
момент превратиться в прочные и длинные лианы, опутывающие собою
все и вся вокруг себя. И чем был для  нее  этот  символ?  Весьма
возможно,  что  он просто должен был быть. Как любая вера, любая
надежда. Он заполнял собою пустоты, заслоняя собою путь в откры-
тый космос, где все превращается в лед и где любое нечто в конце
концов превращается в ничто. Но всего лишь до тех пор, пока хва-
тает сил, пока хватает времени. Десятая, тридцатая, сотая  роль.
Я  был безумен, бороздя океан ее души. Потом оказалось, что этот
безбрежный океан - всего лишь гавань, в которую я имел право за-
ходить. А остальное было скрыто  от  моего  взора  ослепительным
солнцем  ее  души.  С  тем лишь преимуществом, что в этой гавани
только я был наделен какими-то правами.  Пусть  незначительными,
но все же исключительными.
     А мать Ирмы все давлела над нами. Это было похоже на гиган-
тский  пресс, неумолимо опускающийся вниз, а вам некуда убежать,
потому как вокруг - только непроницаемые стены,  которые  невоз-
можно разрушить, сверху - смерть, и только пол  под  вами  можно
проковырять, прогрызть, прокопать узкий лаз, в котором можно бы-
ло  бы  укрыться.  Нечеловеческое  напряжение мышц, колоссальные
усилия, рождаемые страхом перед опускающейся плитой,  приводимой
в действие многотонным гнетом, превращаются в образ жизни, обра-
щаются  единственным средством обретения свободы. Плита не имеет
души. Она не имеет чувств и не способна  мыслить.  Это  предмет,
орудие  уничтожения,  утилизирования. И вы выкапываете эту щель,

                - 43 -
но оказывается, что в нее возможно поместиться только одному,  и
инстинкт сохранения собственной плоти становится главенствующим,
подминающим  под  себя  разум.  И  если ты не один, то неизбежна
борьба за шанс сохранить свою шкуру. И  вы  уже  полны  желанием
уничтожить  противника,  потому что уничтожить причину войны не-
возможно. Это катастрофа, превращающая человека в животное,  об-
ладающее лишь безусловными рефлексами, растаптывающими личность.
     Я  отыскал этот лаз - единственный спасительное спасение от
неизбежной гибели, но которое ставило под угрозу нормальное  су-
ществование Ирмы. Вполне нормальная реакция - я все реже посещал
Ирму, избавив себя таким образом от необходимости раскланиваться
с ее матерью. Я все больше посвещал себя отвлеченным занятиям, в
которые, к моему сожалению, я при всем своем желании не мог вов-
лечь  Ирму.  Да  она  и не особенно желала этого. Я оказался тем
жалким существом, которое, не оставляя более никому места,  пря-
чет  свое  драгоценное  тело под единственным козырьком в скале,
спасаясь от смертоносного обвала в горах. Но Ирма была  уверена,
что  этот пресс недостаточно силен, чтобы раздавить ее. Она зна-
ла, что останется целой и невредимой. Но этот закон на  меня  не
распространялся,  как физически, так и духовно. Впрочем, мое фи-
зическое благополучие не пострадало бы ни в  том,  ни  в  другом
случае.  Что же касается духовного мира, моего психического сос-
тояния, то этот вопрос оставался открытым. Не для меня, конечно.
Но мать Ирмы все более проникалась подозрительностью к моей лич-
ности. Она опекала дочь, как могла,  и  неизбежно  почувствовала
угрозу, угрозу ее жизни, исходящую разумеется от меня. И это бы-
ло  естественно. Я избегал встреч с нею, тем самым становясь не-
понятным. Как-то случилось мне наведаться в их почтенное семейс-
тво, я уж не помню причины моего визита, но суть в том, что дол-
гожданная для нее беседа все таки  состоялась.  Она  ненавязчиво
попыталась  выяснить  мою точку зрения на вопрос взаимоотношений
между мною, Ирмой, а также ее самой, и выяснилось, что ни я,  ни
она,  мать  Ирмы, не испытываем ни малейшего желания видеть друг
друга даже изредка. Она пропиталась за эти несколько месяцев не-
истовой ревностью, ратмевающей ее рассудок. Она  несла  какую-то

                - 44 -
смешную до нелепости чушь про якобы недостаточное внимание и за-
боту, которую я не проявляю должным образом к Ирме, которой я не
обладаю в достаточной мере, чтобы иметь право рассчитывать на ее
благосклонность,  а  соответственно и на руку и сердце ее драго-
ценной дочери, и про то, что я совершенно эгоистичен и  все  мои
безобразные поступки беспрестанно доказывают это. Фантастическим
образом преломленное восприятие действительности. И в то же вре-
мя  она с неподдельным убеждением доказывала мне, что не испыты-
вает ко мне никаких чувств кроме,  пожалуй,  доброжелательности.
Да на кой мне сдалась ваша проникновенная расположенность, когда
ваши  слова свинцовыми слитками оседают в моем сердце! И если уж
вам искренне не безразлична моя судьба, то с какой целью вы  на-
полняете мое сердце этим свинцом, от которого лишь черствеет ду-
ша?  Я не сказал тогда ей ничего вопреки ее безудержному желанию
услышать от меня ответ. Или же она ждала, что я  начну  каяться,
стоя  на коленях? Я только поблагодарил ее и оставил наедине не-
доумевающую и бледную. Она буквально была белой, словно стена.

     Я  смог  составить  себе  лишь некоторые предположения о ее
мыслях только на следующий день, когда к моему подъезду подкатил
"Рафик" скорой помощи. Отворив дверь, я увидел на  пороге  двоих
бравых  молодцов в белых халатах, застегнутых сзади. Они вежливо
поинтересовались моим именем и, удостоверившись,  что  не  ошиб-
лись,  также  учтиво предложили мне собрать вещи, и только самые
необходимые.  Через мускулистую руку одного из них был аккуратно
переброшен такой же белый халат. Длинные рукава его были бережно
сложены вдвое.
     Процедура оформления каких-то бумажек длилась недолго.  Мне
задавали непонятные вопросы, на которые я так же непонятно отве-
чал,  выспрашивали мою родсловную вплоть до пятого колена, о ко-
торой я не имел ни малейшего представления, интересовались  моим
любимым временем года и любимым из семи цветов радуги и тому по-
добной ерундой. На последний вопрос я ответил, что безумно люблю
ядовито-желтый.  Тогда  почти  наголо  стриженая мумия за столом
закрыла  журнал,  в  котором  писала, и сказала с издевательской

                - 45 -
улыбкой на устах, что мне выделят одиночный номер.
     Дверь заперли снаружи, и я остался наедине со своими мысля-
ми. Хотелось кричать, метаться, плакать и хохотать во всю грудь,
мои  руки вцепились в прутья решетки, закрывающей окно, я поднял
голову и увидел ослепительное, прекрасное голубое  небо.  Сквозь
заляпанные  стекла эта бесконечность казалась еще более неповто-
римой.
     На  следующий  день мне принесли ручку и бумагу. И теперь я
могу донести до вас картины своей краткой жизни. Краткой, словно
вспышка.  Неяркая  вспышка,  которую за полмили уже не видать. Я
пытаюсь осмыслить в этих строках, что было во мне не таким,  что
было  не  тем, чем обладают другие. Я оказался тем инородным те-
лом, которое отторг, изрыгнул общественный организм.  Я  превра-
тился в изгоя, которому нет места среди остальных. И по  видимо-
му, это общество ничуть не потеряло в моем лице. Уже минуло нес-
колько месяцев с тех пор, как у меня осталась единственная связь
с  миром  - едва теплый свет солнца, заглядывающего в мою камеру
перед закатом. За все это время Ирма ни разу не навестила  меня.
Скорее  всего  я  просто исчез из ее памяти. Что ж, так наверное
лучше. Единственная живая душа в том мире,  которая  не  забыла,
что я когда-то был - это Вероника.
     Она  пришла месяц спустя после случившегося. Меня провели в
комнату без окон, где она уже сидела. Мы долго говорили, и  было
видно,  что  еще  немного - и она разрыдается. Временами ее губы
дрожали, и тогда она делала паузу, не слишком длинную,  чтобы  я
успел  достать носовой платок. Она осталась такой же гордой, как
и прежде, и для нее это было бы унижением. И без конца  какие-то
нелепые  образы,  отвлеченные картинки, до которых ни ей, ни мне
не было никакого дела. Минул отведенный час, и пора было расста-
ваться. Я никогда уже не забуду ее прекрасного лица с едва  при-
пухшими от слез глазами. Такое лицо было у нее в последнюю мину-
ту нашего свидания. Она произнесла на прощание единственное сло-
во:  "Прости..."  И повернувшись к стене, она замерла. А учтивые
санитары мягко тронули мой локоть, приглашая к выходу. Больше ко
мне никто никогда не приходил.

                - 46 -
                * * *
    
     За  окном шлепает по подконнику нескончаемый осенний дождь,
и эта неповторимая музыка наполняет прелестью мое нынешнее прис-
танище. Я перелистываю исписанные страницы и с сожалением  вновь
окунаюсь  в  тот мелководный ручей моей жизни. Я окидываю взором
навсегда ушедшие годы и выжимаю из них останки  моих  воспомина-
ний.  Я не знаю, будет ли интересным это повествование, но это -
попытка подвергнуть осмыслению весь трагизм  и  печаль,  попытка
понять  истоки,  причины  краха  моей  судьбы. Это - бесполезная
боль, безнадежное желание оградить тех, кто еще не  окончательно
потерял  веру, надежду. И может быть, кому-то будет полезным уз-
нать о моих ошибках.
     Поместив меня сюда, меня лишили всего, что могло бы явиться
причиной  моей  смерти. И будь возможность - они отрезали бы мне
руки, которые тоже могут быть инструментом. Меня  отгородили  от
мира, гуманно позаботившись обо мне, но в первую голову - о тех,
кто  остался  там.  О  них - забота о них правильна. Я не должен
болтаться  под  колесами.  Но обо мне не нужно заботиться. Я сам
способен беспокоиться о себе. И этого они не учли. Я найду  спо-
соб разорвать на первый взгляд нерушимую связь моей души и моего
тела.  Я  знаю  этот  способ. Но о нем узнают лишь когда меня не
станет. Я освобожу всех от необходимости  приносить  мне  жидкую
похлебку  и мыть миску после меня. И это будет только благом для
всех, без исключения. Потому что моя покалеченная жизнь не нужна
никому. Я - балласт в трюме стремительного крейсера жизни. Поте-
ряв меня, этот победоносец лишь ускорит свой нескончаемый цикли-
ческий бег и возможно на мгновение раньше достигнет  своей  оче-
редной  цели.  Мне лишь только нестерпимо жаль, что я теперь уже
никогда  не  смогу ощутить этот бесконечно приятный, ни с чем не
сравнимый вкус беспрестанно падающего с неба дождя...
            
.
                - 47 -
     ________________________________________________________
               
    
     Старый дворник лениво долбил тающий лед, разбрасывая вокруг
бесформенные  глыбы. Весеннее солнце тут же топило ледяную пыль,
а ленивый ветер высушивал асфальт и уносил с собой  воспоминания
недалекой  зимы. Начинался новый год жизни и все остальное прев-
ращалось в историю.
     Минуло полчаса, а ее все не было. От двух  сигарет  остался
только  лишь разбросанный среди моих следов пепел. Я все ходил и
ходил взад и вперед, и не мог осознать случившегося. Я  понимал,
я прекрасно понимал ее. И верил. Но не чувствовал. И это мешало,
словно мозоль на пятке.
    
     Десять дней спустя после моей жалкой попытки уйти я обнару-
жил  себя  в незнакомой мне комнате мешком валяющимся в постели.
Рядом сидела Ирма и что-то читала. Я попытался пошевелиться,  но
не смог. Тело было чужим и противно-ватным. Ирма... Солнце, про-
бивающееся сквозь утренний туман, делало ее еще краше. Я никогда
не  замечал  раньше ее лица. Оно было обычным, а теперь - стран-
ным, знакомым и одновременно - непостигнутым,  неизвестным.  Она
подняла  глаза  и  улыбнулась. И это тоже показалось незнакомым.
Светлым, лучистым и по-детски добрым. И будто так  было  всегда,
она вдруг потянулась.
     -  Т-ты как здесь оказалась? - язык плохо слушался. - Давно
я здесь? - Это были первые слова в моей новой жизни.
     Она будто не слушала, плеснула что-то в стакан и протянула.
     - Пей. Вторая неделя. Я уж и надежду потеряла. Смирилась.
     Вот  она  -  снова  Ирма.  Такая, какую помнил. Правильная,
всегда куда-то спешащая и подчиняющая своей воле все и вся.
     Я попытался подняться, и почувствовал боль. Боль в груди  и
в сердце. Я вспомнил, что ждал ее и не дождался.
     -  Я  всего три дня здесь. Пришлось все вверх дном перевер-
нуть. Самолетов нет, а на поезде - неделя с хвостом. - Она  отх-
лебнула  и снова улыбнулась. - Ничего. Скоро ты бегать будешь. -

                - 48 -
От ее шагов пол едва поскрипывал, и шелестело  ее  платье.  -  Я
знаю,  о  чем  ты думаешь. Но, поверь, я знаю теперь больше, чем
ты.
     Она закурила и воткнула сигарету мне в зубы. Я тут  же  за-
кашлялся и выплюнул сигарету на пол.
     -  Помнишь своего однокласника? Ну того, с вечной идиотской
улыбкой. Он всегда всем ухмылялся. - Я не помнил.  Но  это  было
неважно. - Так вот он намедни прискакал и объявил, что тебе дав-
но уж не приходилсь света божьего видеть. Не знаю, откуда он уз-
нал, но это не имеет значения.
     Я ее перебил:
     - Так куда он прискакал?
     -  Это  тоже  теперь не важно. В Мидлсекс. Есть городок там
один. В Англии, если тебе интересно.
     Я выпучил глаза.
     - Ты? В Англии?
     - Да. Да, конечно. - Она с грустью подняла глаза. Мне жаль,
что так вышло. Единственной моей ошибкой было не сказать тебе об
этом, когда я улетала.
     - А письма?
     - Каждую неделю.
     - Да... Да, конечно. Какие письма? Какие звонки...
     Она подошла к окну и  раздавила  несуществующую  муху.  Мне
стало больно. И стыдно - за свои мысли.
     - Как-то мгновенно все случилось. В тот вечер мать объявила
мне, что купила билет, что меня уже ждут. Короче, возражать было
бесполезно. Она впихнула меня в вагон, совершенно не оставив мне
времени ни на какие размышления, помахала с перрона платочком и,
надо полагать, осталась вполне собою довольна. Я  тогда  утешала
себя  мыслями,  что  в  письме  объясню тебе. Я ошибалась. - Она
взгянула на меня и отвела глаза.
     Я на миг представил себя в ее шкуре и  вздрогнул.  В  конце
концов,  то  что я испытал - это позади, это скоро станет только
лишь легендой, которая только меня и будет тревожить  еще  может
быть  не один год. Но только меня - и от этого никому ни горячо,

                - 49 -
ни холодно. Но самое страшное - она ведь себя винит, она упрека-
ет себя. В том, что не смогла угадать намерений ее родной  мате-
ри. И я почему-то спросил:
     - Как мать? Как ее самочувствие?
     Ирма почти брезгливо и вместе с тем решительно пронзила ме-
ня холодным взглядом. Я пожалел о том, что спросил. Ее можно бы-
ло понять. Совершеннейшее раздвоение чувств. Мать - и вдруг...
     После  этого разговора мы больше не возвращались к этой те-
ме. Я ждал, когда Ирма забудет, или  хотя-бы  сможет  переварить
этот  кошмар,  а она, видимо винила себя во всем. Во всяком слу-
чае, толку от этой беседы все равно не было бы.
    
     Ирма  проводила рядом со мною все свободное время. Она при-
ходила каждый день и, как могла, старалась скрасить мое  скудное
на разнообразие существование. Я старался понять ее ощущения, но
ме  мог  отвязаться  от сверлящих и противных мыслей. Я понимал,
что  она чувствует себя должницей и приходит ко мне не только из
любви, а может быть совсем не из любви ко мне. Кто  знает?  Воз-
можно  ей было плевать на меня, и только лишь стремления утопить
совесть и заплатить за ошибки матери заставляли ее еще и еще раз
переступать  порог  моей комнаты. Она оставалась до конца верной
своим поступкам и никогда не позволяла себе обронить пустое сло-
во или вступить в противоречие со своими действиями. Я уважал ее
за это. И эта несвойственная женщинам правильность делала ее не-
похожей на остальных.
     Вскоре мне удалось освободиться в  достаточной  степени  от
последствий моего конфликта с самим собой, мои кости снова могли
служить  моим желаниям, и я с ужасом ждал развязки этой истории.
Было бы даже в некоторой степени странным, если  бы  Ирме  вдруг
пришло в голову позволить нашим отношением вступить в новую фазу
своего развития. Я не представлял себе, есть ли вообще в ее чув-
ствах что-либо, что способно называться любовью. Она  вела  себя
со мною, словно с ребенком, которому необходимо ежечасное внима-
ние и нежность, но на любые мои вопросы, касающиеся состояния ее
души, она, как и подобает в подобной роли, предпочитала ответить

                - 50 -
молчанием.
     Так  продолжалось  довольно долго. Земля все неслась вокруг
солнца, звезды становились то ярче, то снова тускнели, а ее лицо
всегда светилось с одинаковой энергией,  достаточной  для  того,
чтобы  не  замерзнуть  в  этих лучах, но неизмеримо малой, чтобы
растопить вечную мерзлоту, копившуюся годами. В сущности уже и я
не испытывал прежних желаний. Я катился подобно теннисному шари-
ку,  которого  подбрасывает  на кочках, и из-за этого невозможно
заранее знать, куда подскочит он в  очередной  раз.  Я  позволил
своим мозгам расслабиться, и это тут же откликнулось давно забы-
тым. Вдруг без всякой на то причины всплыли образы давно ушедше-
го детства вместе со своей непосредственностью и наивностью, фо-
тографиями  проявились  силуэты,  голоса,  лица. И на фоне всего
этого - неизвестно откуда взявшаяся Лизка. Так давным-давно  на-
зывали  ее.  В моем и ее детстве. Она всегда была центром внима-
ния. Внезапно появляясь, она невольно  обращала  на  себя  взоры
мальчишек  и  с  трудом  удерживая  на  устах  улыбку  гордости,
как-будто нехотя, уходила, чтобы заставлять всех  выпучив  глаза
смотреть  ей  вслед. Мне вдруг жутко захтелось увидеть ее. Какая
она? Где она? Что с нею стало теперь? Я не мог представить  себе
ее  другой. Не такой, какую помнил с тех пор. Она уехала куда-то
в поисках счастья, уехала сразу же,  лишь  только  необходимость
кормиться и освободить от себя шею предков оказалась ощутимо ос-
трой.  Мне  тогда казалось, что жизнь еще только в самом начале,
что совсем некуда спешить и самое время - дать волю своему телу.
А потом время стало подобно уровню воды, убегающей в  коническую
воронку:  чем  ниже,  чем  меньше воды остается - тем быстрее он
опускается. Сначало это незаметно, потом все быстрее и  быстрее,
а  под  конец этот процесс становится настолько быстрым, что уже
невозможно уследить, как в  образовавшемся  водовороте  исчезают
остатки времени. И уже совсем никчему тешить себя пустыми воспо-
минаниями,  а  будущее становиться все более бессмысленным, оку-
танным плотной пеленой отчаяния.
     Я  размышлял  обо  всем этом, и вдруг ощутил жгучее желание
хрястнуть со всей силы  кулаком  о  ближайшее  дерево.  И  чтобы

                - 51 -
костяшки затрещали,  чтобы почувствовать себя, разорвать это од-
нотонно-серое марево  неизменности и неизменимости. Чтоб из сса-
дин сочилась терпкая на вкус кровь  -  признак жизни, результат
жизни.
     Но  появилась Ирма. И лицо ее было чистым, сверкающим, без-
донным  и пресным, словно вода в Байкале. Как сотню лет назад, и
как еще через век. И я снова знал, что произойдет, я уже  слышал
ее слова, которых она еще не успела произнести, я уже чувствовал
ее  ладонь  в своей руке, хотя еще не коснулся ее. Я видел, слы-
шал, осязал. И все это - вчера или завтра - будет  снова  и  те-
перь, будто всегда было. Ее улыбка снова станет сверкать, но те-
перь  уже  не романтичной звездой, а набившим оскомину фонарем в
прихожей, и даже уже привычным, превратившимся в обычный атрибут
жизни. Этот фонарь включают, когда необходимо, и  так  же  легко
гасят, стоит только исчезнуть в нем потребности. Что-то вышло из
строя  в  этой  казалось безотказной схеме, в этом устройстве, в
этом вечном механизме, внешне оставшемся  прежним,  а  где-то  в
глубине, в его недрах неведомая его деталь превратилась в беспо-
лезную  крупицу  кремния. И теперь уже неважно, теперь уже бесс-
мысленно искать причины, потому что таких  устройств  больше  не
существует,  потому что оно - уникально и, значит, неремонтопри-
годно. Его теперь бережно возьмут в руки и отнесут  подальше  от
чужих глаз, на свалку человеческих чувств.
     Ирма понимала это. Она не могла не видеть, насколько отчет-
ливо пестрит фальшью великолепие взаимных комплиментов, не могла
не чувствовать распространяющегося вокруг нас, становящегося по-
рой почти видимым, ледяного запаха  вселенной.  Это  становилось
своеобразной игрой - кто кого. Игрой непонятной ни для  нее,  ни
для меня. Причем результат виделся совершенно отчетливо. Но  сам
процесс  продвижения  к этому исходу представлялся имеющим некий
магический смысл. Во всяком случае Ирме. Я же перестал  что-либо
понимать.
     И  быть может ощущение неспособности постичь смысл происхо-
дящего заставляло меня опять и опять копошиться в ушедших  днях.
Не  для  того, чтобы понять. Мне приносило это удовольствие. Там

                - 52 -
все было понятным, прозрачным в  противопоставление  с  призрач-
ностью настоящего. Волею случая я вдруг узнал, что Лизка снова в
городе. И я решил свалиться ей на голову спустя годы.
    
     Не знаю, что ощутила она, открыв передо мною дверь.  Я  был
поражен ею. Она смогла пронести сквозь время то, что  заставляло
мальчишек  разбивать друг об друга кулаки и оставлять следы сты-
чек на лицах. Ее глаза все также светились,  излучая  только  ей
присущее очарование. Но эти годы оставили свой след, едва замет-
но  преобразив это притягивающее лицо и осанку. Появилась незна-
комая мне сдержанность, смешанная с осторожностью. И было понят-
но, что несладко пришлось ей после беззаботного детства.
     Я  не  ожидал  той  искренней теплоты, с которой  она  меня
встретила. Мы долго пили чай, потом чай кончился, и  мы  перешли
на кофе, уже было далеко заполночь, а мы все вспоминали.
     Из череды картин мне вдруг вспомнился случай, когда мы сво-
рой  детворы  лишили  жизни живое существо. Кошку. Я вспомнил, и
мне сделалось неприятно. Всегда, вспоминая этот эпизод, я  начи-
наю  терзаться,  мне тотчас становится противно и обидно за ни в
чем  не повинную ее душу. Я увидел тот пустырь, далеко за нашими
дворами, за садом, заросли бурьяна и колючек,  терпкое  парящее,
как  перед  грозой, солнце. Я снова увидел ее глаза, тоскливые и
ужасные в последний момент. После они остекленели, и всей толпою
мы побрели к дому. Я всегда утешал себя, что мы  сделали  доброе
дело, облегчив страдания животного, уже  далеко  не  молодого  и
по нашему мнению безнадежно больного, да к тому же и распростра-
няющего заразу вокруг себя. Прошло много, очень много лет, но, я
даже сейчас вижу это с отчетливостью реальности...
     Этот случай в моей жизни многое сделал по-другому, не  так,
как было бы, не наткнись мы тогда на медленно умирающее существо
и  не  отправь  его  к праотцам. Больно и тяжело. И, наверное, я
всегда буду жить с этим, постоянно затаптывая и закапывая в себе
это дикое желание возместить, искупить содеянное. Но  искупления
не существует.
     Я рассказал Лизке этот случай. Она не знала, да и не  могла

                - 53 -
знать.  Мы  тогда еще не были знакомы. Ее реакция меня несколько
обескуражила, если не сказать более. Она тут же принялась сыпать
примерами ситуаций, когда сделать такое просто необходимо, когда
пустить на самотек, оставить долго и мучительно умирать живое су-
щество было бы негуманно и бесчеловечно, да и просто когда  дру-
гого не  дано, после чего выказала резкое несогласие с теми, кто
безоговорочно отвергает эвтаназию как метод освобождения от мир-
ских мучений. И пусть в человеке до рассматриваемого момента все
еще теплится желание быть, существовать в этом мире, потому  как
иной  он увидеть еще успел, хоть он и умоляет о смерти и ждет ее
избавительницей,  на что я имел смелость спросить, как же быть с
этой заповедью "не убий", а она, как ни в чем не бывало,  изрек-
ла, что это вопрос весьма спорный, так как существует еще одна -
"не делай зла брату своему", и эти две так называемые заповеди в
этом случае вступают в дикое противоречие.
     В конце концов, это совершенно неважно, или тогда мне каза-
лось, что неважно. Мне наскучило трепаться и с философским видом
противостоять  ее суждениям, пытаясь найти хотя бы один довод, с
которым она не смогла бы справиться, и я предпочел согласиться с
нею.
     Потом  вдруг  оказалось,  что  разговаривать нам болше не о
чем.  Мы  немного  помолчали, и после паузы я счел нужным откла-
няться. Лизка не возражала. Она сама утомилась, или же эта бесе-
да навеяла на нее воспоминания о прошлом. Когда нам было по пят-
надцать, она потеряла мать. В жутких мучениях в  свои  последние
часы она заклинала докторов усыпить ее. Мне стало жалко Лизку. Я
хотел  было  вернуться, когда мы были уже у порога, но Лизка уже
не  хотела никого видеть. Я сунул руки в пальто и вышел во тьму,
не обернувшись.
     Пустота ночного города успокаивала. Я долго бродил под оди-
нокими фонарями, в задумчивом смирении склонившимися над  улица-
ми.  Где-то  во  дворах  орали кошки. Я швырнул камнем наугад, и
эхом прокатился сухой стук его об асфальт.
    
     Пробуждение было тяжелым, словно после серьезного перебора.

                - 54 -
Я встал, поднес лицо к зеркалу, поморщился и, одевшись, выполз в
туман.
     Все куда-то торопились, толкали друг друга и ругались, нас-
тупив случайно кому-то на ногу. Обогнув два квартала, я ввалился
в  стеклянные  двери.  Здесь  тоже  безраздельно  царила  суета.
Кто-то, чеканя шаг, пробегал из одной двери в другую, другие ку-
рили прямо в коридоре у закрытых окон с мутными стеклами и обод-
ранными  подоконниками,  третьи стояли у дверей, заложив руки за
спину и уставившись во вспучившийся ленолеум на полу.  Я  открыл
дверь с табличкой и вошел.
     - Простите...
     - Вы что-то хотели?
     - Да, я бы хотел...
     - Вы торопитесь? - перебили меня очки.
     - Да, тороплюсь. Я бы хотел...
     - Мы тоже торопимся. Вы табличку на двери читали?
     - Нет. Не обратил внимания.
     - Выйдете и почитайте. - Роговые очки с квадратными стекла-
ми встали и корпусом принялись выталкивать меня за порог.
     Я оказался в коридоре и услышал щелчек замка,  закрываемого
изнутри.  На  табличке режим работы. Я взглянул на часы. Обед. Я
выругался просебя.
    
     Паша  открыл  не  сразу.  Я  несколько потоптался у порога,
предже чем послышались шаркающие  шаги  за  дверью.  Открыв,  он
объяснил,  что дверной звонок неисправен, и что ему, то есть Па-
ше, постоянно приходится напрягаться, чтобы услышать щелчек  на-
жимаемой  кнопки.  И  лучше, конечно же, стучать, но не пытаться
нажимать кнопку, так как ее не всегда  можно  услышать.  Он  мне
продемонстрировал  два  торчащих провода из стены, к которым, по
его мнению должен подключаться звонок. Его надо еще купить,  по-
тому как квартира новая, что они едва успели ее обжить и привык-
нуть, ведь этому дому нет еще и года.
     Я вошел в комнату. Пахло чем-то терпким и вместе с тем при-
ятным. Мягкое кресло втянуло меня в себя и нежно обняло.  Что-то

                - 55 -
мямлил  телевизор,  тысяча  какая-то  серия  бесконечной ерунды.
Вскоре в дверях появилась Пашкина жена с подносом. Тонкой  рукой
с  музыкальными пальцами она переставила дымящийся кофе на стол.
Отчетливо  синими глазми, обрамленными длинными густыми ресница-
ми, она вдруг посмотрела на меня и тут же отвела их  в  сторону.
Вошел Паша, и она выплыла из комнаты, оставив нас одних. Я поче-
му-то позавидовал Пашке.
     Мы выпили кофе, потом вышли на болкон и долго курили.  Мне
было  интересно, спросит или не спросит. Пора было уходить, и я,
как бы между прочим, сделав вид, что почти забыл, зачем  пришел,
полез  в карман и отслюнил пять бумажек. Он их взял и, не перес-
читав, молча сунул в карман.
     Поблагодарив, я попрощался и двинулся к выходу.  Он  подож-
дал,  пока  я  вставлю ноги в обувь и закрыл за мною дверь. Лифт
опускал  меня  целую вечность, потом двери все же открылись, и я
со вздохом вышел на улицу.
     Вспомнив,  что сегодня день появления на свет моего прияте-
ля, Гришки, и даже больше, чем приятеля, я оглянулся  в  поисках
таксофона,  подошел  к  одному из них и снял трубку. Он оказался
оглохшим, и мне пришлось подойти к другому. Тот был  вообще  без
трубки.  В конце концов мне удалось отыскать исправный автомат и
набрать номер. В трубке долго пищало, но потом я услышал его го-
лос. Я конечно же желаю всего самого лучшего, чего только  можно
пожелать  в  этой  ситуации,  не болеть, не нуждаться и прочее и
прочее, а главное - счастья, на что  он  задал  вполне  резонный
вопрос,  а  что же такое это самое счастье, что такое счастье во
всех его смыслах и проявлениях, на что я не смог ничего ответить
кроме того, что, наверное, счастье  -  это  присутствие  полного
достатка,  причем не только материального, но и само собой разу-
меется - морального. Он вдруг печально произнес, что  когда  это
явление  имеет место в том виде, в котором я только что ему опи-
сал,  автоматически  отваливается  желание  жить,  что,  видимо,
счастье  есть  только лишь наличие возможности иметь этот полный
достаток, и при этом сама эта возможность не должна  быть  абсо-
лютной,  а  лишь достаточной для поддержания устойчивого желания

                - 56 -
добиваться, бежать, ползти, если придется, вставать и падать,  и
снова  вставать,  а  достижение этого полного достатка влечет за
собою омертвление, атрофию всяких желаний и, как следствие,  ап-
патию  и духвную смерть, после которой и до физической - или фи-
зиологической  - рукой подать. Ну пусть оно так и будет. И пусть
не умрет в тебе это твое желание, которое заставляет тебя...
    
     ...вставать и падать, падать  и  вставать,
     бежать,  лететь  и снова спотыкаться,
     и на прощанье нежно целовать
     жену, чтоб снова вскоре возвращаться...
    
     Он вздохнул, сказал спасибо, что он признателен мне за зво-
нок и поздравления, что неплохо было бы встретиться и опрокинуть
рюмку-другую какого-нибудь коньяку, и мы повесили трубки.
 
    
     Незаметно пролетел месяц. Как-то вечером, когда  сумеки  за
окном перерастали в ночь, и я уже мечтал о сновидениях, зазвонил
телефон. Ирма была радостно взволнована и объявила, что  направ-
ляется  ко  мне.  Я  мог ожидать в этот вечер всего, чего только
можно себе представить. Но посвящать остатки вечера Ирме, а  мо-
жет быть не только вечера, но что еще пуще, развлекать это милое
создание  до  утра  - эта мысль мне совершенно не нравилась. Тем
более, что за весь месяц она ни разу не потрудилась набрать  мой
номер,  пускай  только для того, чтобы объявиться и дать знать о
себе. Я немного помолчал, сразу не сообразив, что можно ей отве-
тить и как повежливее откланяться, а  она,  видимо  не  понимая,
принялась  тараторить  о  каких-то  туфлях бледно желтого цвета,
платьях в пятнах от свежего салата с майонезом, о том,  что  это
пятна  не  от настоящего салата, а так задумано ее теперь личным
модельером, который счел необходимым сменить весь ее туалет, она
безудержно трепалась о чем-то еще, но  я  ее  не  слушал.  Через
двадцать  минут  мне это наскучило, и я смог выбрать паузу чтобы
сказать ей: "Спокойной ночи". Я повесил трубку и  выдернул  шнур

                - 57 -
телефона из розетки.
     Я  уже  засыпал, когда позвонили в дверь. С трудом встав, я
сунул ноги в шлепанцы и поплелся отворять. По  дороге  со  слепу
в темноте сшиб стул, и тот с грохотом прокатился по комнате.  Он
удара  заныло  в  коленке. Как был в трусах, я распахнул дверь и
увидел счастливую Ирму. Она бессмысленно хлопала глазами и тере-
била сумочку. Что ж, быть может, это и к лучшему. Я посторонился
и впустил ее в дом.
     Мы  вошли на кухню, она села, я я удалился облачить что-ни-
будь. Не сумев найти лучшее, я натянул штаны, шмыгнул на кухню и
поставил на плиту чайник. Ирма молчала, да и я не был  многосло-
вен. Она вытянула из сумки сигарету, вставила в зубы и принялась
выжидающе изучать меня.
     Так ничего и не дождавшись, она наконец вымолвила:
     - Удивлен?
     -  Нет. Я теперь ничему не удивляюсь. А сейчас - тем более.
Сейчас я хочу спать. - Я поднес ей огонь.
     - И только?
     - А ты чего бы хотела.
     - Ну... - Она многозначительно закатила глаза. - Мы все-та-
ки давно не встречались.
     - А как, по-вашему, я должен реагировать на ваше  внезапное
появление? Ты у меня справилась, хочу ли я тебя видеть?
     - Я полагала, что это не требует вопросов.
     Вскипел  чайник,  и я предпочел повернуться к ней затылком,
нежели проболжать бессмысленный разговор. Толку от него не будет
никакого, да и к чему травить?
     Я заварил чай, поставил перед нею  чашку,  она  ее  тут  же
схватила и отхлебнула, обжегшись.
     Мы  помолчали,  сделали  тщетные  попытки как-то продолжить
разговор на всякие отвлеченные темы. Впрочем, эти попытки наблю-
дались большей частью со стороны Ирмы. Я не завидовал ее положе-
нию, но ничего поделать с собой не мог. Она вертелась на  стуле,
словно  молодой  уж  на  сковоротке.  А  я же испытывал какое-то
странное, почти садистское наслаждение, наблюдая за ней. В конце

                - 58 -
концов она не выдержала и вскочила.
     - Может быть, мне лучше уйти? - Ее глаза расточали бешенст-
во и смятение.
     -  Нет,  но тебе лучше знать, что делать. - Мне вдруг четко
представились ощущения котенка, которого притащили в дом, напои-
ли молоком, дали выспаться и выбросили снова под дождь, и теперь
этот котенок, забившись куда-нибудь под крыльцо, тщетно пытается
отогреться, свернувшись калачем. Связи практически никакой,  од-
нако  мне  стало  жаль ее, хотя в отличие от того котенка у Ирмы
мозгов гораздо больше, да и пользоваться она ими, на  сколько  я
могу судить, умеет в достаточной мере.
     - Сядь и допей. Можешь уходить, но куда ты пойдешь?
     - Я знаю, куда идти, можешь не беспокоиться. А ты останешь-
ся  здесь  и станешь разглядывать вот эти обшарпанные стены, об-
лезшие потолки и плевать в грязную пепельницу. - На ее лице зас-
тыла брезгливая гримаса.
     - Я тебя не звал. И жалеть меня не надо. Прости, но я знал,
что  тебе  будет неприятно. Поверь, я был не прочь увидеть тебя,
но не здесь.
     Она помолчала и добавила к своей тираде:
     - Да, я могу уйти. Но ты останешься. - Она закурила  снова.
- Ты хочешь, чтобы тебя уважали, лелеяли, как трехлетнего, люби-
ли,  наконец. Тебе минуло четверть века, а ты до сих пор не нау-
чился жить. Ты не можешь любить даже себя, не говоря уже о  дру-
гих. - Ирма снова глубоко затянулась. - Ты так и не научился лю-
бить по-настоящему.
     Она  ткнула  окурком в пепельницу, встала и подошла к окну.
Грациозная лань, величественная пантера... Я подошел к ней сзади
и обнял.
     - Мне нужно уходить. - Она вывернулась и направилась к  вы-
ходу. - Не провожай меня.
     Дверь захлопнулась. Стрелки на часах показывали без четвер-
ти два...
    
     Нет.  Ирма не походила на котенка, требующего жалости и за-

                - 59 -
щиты. Ей просто было не важно, где быть. Она никогда не  забыва-
ла,  где  находится,  и вела себя соответственно. Этот принцип -
так есть, значит так должно быть - выворачивал  меня  наизнанку.
Неизменное  спокойствие, почти полное отсутствие эмоций, класси-
ческое лицо творения Андрея Рублева. У нее на лбу нет даже наме-
ка на морщины. И от этой отрешенности вокруг нее распространялся
запах  безразличия.  Так - значит так, а нет - и не надо. И сме-
ясь, она была серьезна. И в гневе ее лицо  не  отражало  ничего,
кроме,  пожалуй,  тени высокомерного отвращения, говорящего: да,
если бы этого не было, было бы лучше, но раз  уж  это  есть,  то
посмотрим, что будет дальше. Степенное безразличие, до боли ску-
пое  на  пламя  жизни. Она такая всегда. Есть или нет, будет или
уже не вернется... Какая разница, если мы живем  для  совершения
сиюминутного деяния или для выправления, выкорчевывания последс-
твий  этих  деяний.  Мы  только  тем и занимаемся, что совершаем
ошибки  и исправляем их - более или менее успешно. И никаких со-
жалений или страданий - ведь что от них проку, и никаких  празд-
ников - ведь в них нет смысла...
     Я  так  и не уснул в эту ночь. А с утра, с головою, набитой
ватой, я снова отправился на поиски своего места под солнцем.

     Пролетел  год.  Я смог обеспечить себе более или менее ста-
бильный доход, которого хватало не только  на  существование.  Я
втянулся  в  работу,  стал почти сутками напролет тратить на нее
свое время. Иногда в конце недели, приходя домой, я ссыпался  на
кровать,  чтобы  через  день, разлепив глаза после тяжелого сна,
снова встать и идти. Я стал меньше встречаться с друзьями, отче-
го те странно посматривали на меня. Впрочем, меня это не заботи-
ло. Я не обременял себя мыслями о  смысле  всей  этой  суеты.  Я
вставал  и  шел, а когда приходило время набираться сил, не ста-
рался выпрыгнуть из шкуры ради новых ощущений. Мне стал  безраз-
личен  мир в его естественном течении. Любые шумные компании на-
вевали на меня скуку и под конец  таких  веселий  раздражали.  Я
всегда знал, чем закончится такой вечер: или беспамятным забыть-
ем, или трезвой пустотой, кроме которой ничего не будет. И я из-

                - 60 -
бегал  всего,  что могло быть связано со свободой от напряжения,
со свободой мысли. Все это нагоняло на меня тоску. Я захлопнулся
для внешнего мира. Я стал устрицей, смыкающей створки по  поводу
и  без повода. Этакая телесная оболочка, механически выполняющая
необходимое. Бездушный автомат, режущий, колющий, завинчивающий,
откручивающий, переливающий и передвигающий, разламывающий и пе-
реносящий, и задумывающийся только лишь над тем, как  лучше  пе-
реставить  или  с  какой стороны подойти, чтобы попасть в нужное
место. Если меня спрашивали - я отвечал, если мне говорили  -  я
слушал, а в положенный срок я забирал деньги и уходил. И так бы-
ло  изо  дня  в день. Нажать, вставить, повернуть, нажать, вста-
вить, развернуть... А потом - забытье без снов. И снова -  разд-
винуть, перенести и уложить. Сплошная ночь, разорванная глагола-
ми на куски.
     Одним словом, имел место некий процесс отягощения собствен-
ной  жизнью.  Нет, я не помышлял в этом смысле ничего, что могло
бы оказаться непоправимым. Я понимал, что никому,  включая  меня
самого, лучше не станет, коль скоро это случится. Я не получу от
этого  ничего - и даже если обрету, то не смогу оценить. Некото-
рым, возможно, свалится на голову проблема надлежащего  распоря-
жения  тем,  что  от меня останется. Но большинство, несомненно,
даже не заметят исчезновения. И будет странным, если кто-то  все
же обмолвится где-нибудь за пьяным застольем, что был такой-то и
такой-то,  и  если  и  проронит  слово,  то имени даже не сможет
вспомнить. Я не питаю жалости к себе. Напротив, я стал  беспоща-
ден. Я стал раздражителен и отвергал все, с чем не был согласен.
Я спорил о смысле жизни, не имея представления о нем, доказывал,
что  два в квадрате - это совсем не четыре, как принято считать,
а на единицу больше, я рассуждал о роли общества в  формировании
новой  личности  и при этом не смущался, что не имею возможности
сам  заниматься воспитанием, и заявлял, что общество - это всег-
да второе, когда вместо ангелоподобных вылупливаются из  пеленок
воры,  убийцы  и  насильники,  и  что первое - это всегда мать и
отец,  которые,  и  только они, отвечают за свое творение, и что
это творение только по их желанию или в зависимости от  их  спо-

                - 61 -
собностей  становится произведением искусства или же олицетворе-
нием безрукости и бесталантности мастера, их  создающего.  И  на
это мне возражали: а как же быть, когда вокруг - произвол, когда
дети  играют  в  войну,  но  не  читают умные книги, когда слово
"убить" становится почти междометием, произносимым так же  прос-
то, как "здравствуй" или "до свидания", когда ребенок зомбирует-
ся  телевизором, где только и слышно: "убить, убить, убить..." -
без милосердия и сострадания, где ребенок  и  ящик,  напичканный
электроникой, срастаются и невозможно ничего сделать. Но я отве-
чал на это, что только заслуга родителей в отсутствии других ин-
тересов  бедного малыша. Но как же?!! Ведь ему нравится! Ах, ка-
кой  поросячий восторг в этом безумном веселье! Ты радуешься то-
му, что твое чадо не плачет, и рыдаешь, глядя на духовно  изуро-
дованное чудовище, ты плюешь в морду обществу со словами "вы! вы
во всем виноваты!" А когда тебе говорят, что это твоя заслуга, -
ты  недоуменно возмущаешься, не с силах признать проигравшим се-
бя. Ты искренне удивляешься, когда твое "родное существо" однаж-
ды сообщает тебе, что ты не мать, и ты не понимаешь,  сколько  в
этом правды.
     Ты  убеждена,  что только общество повинно в судьбе доктора
наук, который продает свечи у входа в храм, и ты  испытываешь  к
нему жалость, пропитанную ненавистью к обществу. Ты восклицаешь,
что  общество не смогло обеспечить тебе достойное существование,
но не понимаешь, что общество не должно этим заниматься. Ты про-
сишь  помощи, но тебе и в голову не приходит, что кроме тебя са-
мой тебе никто не поможет, что всегда надо отдавать, чтобы полу-
чать,  и  что  только ты обязана о себе заботиться, что это твое
общество тут бесполезно. Это закон, из которого не бывает исклю-
чений. Но как же быть с понятиями милосердия,  гуманизма,  нако-
нец?  Их  не существует? Или это ложь?.. Ты плачешь, и я обнимаю
тебя. Ты вжимаешься в мое плечо, и я  ворошу  твои  волосы.  Как
давно  я тебя не видел! Вероника... Ника моя!.. Маленькая, хруп-
кая, беззащитная... Я схожу с ума. Ты выброшена на улицу пожира-
ющей все без разбору и выплевывающей шелуху машиной,  единствен-
ная  цель  которой  -  деньги. Твой сын - будущий убийца, а твой

                - 62 -
отец - доктор наук, продающий свечи у входа в храм, чтобы купить
внуку кусок хлеба. Я обнимаю тебя и врастаю в твое тело. Я врас-
таю в тебя, чтобы ты не ушла больше. Ты уйдешь, но только вместе
со мной. И пусть твой отец раздает свечи бесплатно, пусть ты за-
будешь обо всем, что не дает тебе сил и времени воспитать  сына.
Растворись  в нем - и тогда тебе не придется винить никого. Тебе
просто не за что будет винить кого-то. Хлеб?  У  тебя  будет  не
только  хлеб.  Не  нужно  думать об этом. Не ты должна думать об
этом. Я не выпущу тебя больше, и я сам останусь голодным,  чтобы
сделать  тебя  счастливой.  Теперь я знаю, что такое любовь. И я
знаю: милосердие и сострадание - это производные любви, это  ре-
зультат любви, смешанной с отчаянием и болью...
 
     Смысл...  Что это - философия? Религия?.. А может быть, это
метод или принцип, средство или инструмент сохранения  личности,
разума?  Инстинкт, при помощи которого мозг, если он существует,
в том вычурном представлении, в своей изящной и изощренной  сути
защищается от громадного и бесконечного потока откровенной фаль-
ши, беспринципной и беспощадной лжи и безумия,  которыми  напоен
мир. И что произойдет, если когда-нибудь эта нелепая способность
или  может быть юродиво отягощаяющий и мешающий побочный продукт
так называемой деятельности вдруг прекратит свое вечное  сущест-
вование?  И  сразу  же  потеряется необходимость в жизни вообще.
Этот бедняга муравей, не имеющий даже миллионной доли человечес-
кого мозга, вот уже два часа непрерывно волочит соломину.  Двор-
няга,  высунув красный язык, трусцой просеменила мимо, направля-
ясь куда-то, куда только ей известно. Но она знает куда. И  -  и
это  главнее  -  она совершенно точно знает, зачем. Во всем есть
смысл. Катастрофическое по своим масштабам, но краткое:  причин-
но-следственная связь. Домино: одна за одной опрокидываются кос-
тяшки, и их удары об стол сливаются в единый электрический  раз-
ряд,  в единую цепь: удар-щелчек-удар-щелчек... А если растянуть
это во времени, то получится маятник. Он качается из  стороны  в
сторону,  и  прежде  чем повернуть, он остановится на мгновение.
Потом он разгоняется все быстрее, приближаясь к своему  аппогею,
где он мчится почти со скоростью света, а после - наступает рег-
рессия:  от  максимума до нуля. И это повторяется в сотый, в ты-
сячный, в миллионный раз. Раз-два... Раз-два...  Череда  челове-
ческих  жизней,  вид снаружи. А внутри - неуемный бег, пока есть
силы, пока "маятник" набирает скорость. И за этим бегом  никогда
не  увидеть аппогея, точки наивысшей скорости. Она проскакивает,
как телеграфный столб из окна поезда дальнего следования. А  по-
том  этот  поезд прибывает в тупик, и остается только вспоминать
прожитую жизнь, и нет ни сил,  ни  желания  разглядывать
заросший  сорняком  холм, в который упирается небесконечный, как
теперь оказалось, путь с чередою шпал-секунд поперек. И  уже  не
видят  глаза надпись на опустевшем вагоне - "пункт отправления -
пункт назначения". И уже не имеет смысла, что этот  поезд  скоро
отправится  в обратное путешествие, потому что он увезет других,
а у тебя нет на него билета. И даже малой частицы твоего сущест-
ва  не будет маячить в одном из окон этого состава длиною в веч-
ность, разгоняющегося и уходящего вдаль. Потому что ты не сделал
своего шага, не выполнил, не осуществил того, что  тебе  полага-
лось...
     Я сгреб телефон и при свете луны набрал номер.
     - Ник!.. Ника, ты?
     - Да... Да, я... Кто это?
     - Ты не узнала?.. Я не во время?
     - Здравствуй.
     - Прости, я разбудил.
     - Неважно. - Ее голос мне показался сухим.
     Я  не знал, что сказать. В сущности, я не знал даже, почему
я набрал ее номер.
     - Как ты? - Самый глупый вопрос, который можно было  приду-
мать. - Ты - как? - Словно попугай в клетке. Только я - в клетке
собственной  беспомощности, рожденной ощущением собственной бес-
полезности.
     - Я? Все также. Почти никак. - Она справедливо не  задавала
вопросов.
     -  Я кажется бредил сегодня. У тебя есть ребенок? - Я испу-
гался своего голоса.
     - Ребенок?.. Да. Но почему ты спросил?
     - А... Кто... - Я не находил слов.
     - Нет. Я одна.
     - А кто же был?.. - Мне стало противно от самого себя.  За-
лез  грязной  лапой  в  душу и пытаюсь изнутри нащупать пульс на
сонной артерии. - Извини, я много говорю.
     -  Был. - Она помолчала. - Но теперь нет. Теперь только я и
сын... Прости, мне нужно идти. Проснулся. Зайди как-нибудь, если
хочешь.
     В трубке запищало.
     Меня прошиб пот. Либо я начинаю сходить с ума, либо все это
не  бред и не сон. Нелепица. Я не видел Веронику больше года. Но
ее лицо - словно фотография перед глазами. Ее голос - будто вче-
ра слышал. Сын, отец... Ее отец! Бред! Неужели ее отец!..
     Я снова набрал номер и долго ждал. Она так и не  подошла  к
телефону. Часы показывали без четверти пять.
    
     Странно. Вчера шел дождь. Таких дождей свет не видел. Стена
воды, низвергающейся неизвестно откуда, откуда-то сверху. Потоки
воды, увлекающей за собою все, что возможно. А  сейчас  -  луна,
почти  в  зените, светящая фонарем. Жутковатые блики вокруг, где
только  можно охватить глазу. И желтый свет ее разливается моло-
ком в туманной низине. И этот свет ореолом окружет яркий солнце-
подобный лик, затмевая собою звезды. Конец августа -  звездопад,
но  из-за  этого  мертвенного света, заполняющего собою половину
неба, даже ярких звезд невидать. Лишь  редко,  где-нибудь  много
севернее  пылающей  луны, как будто порождением полярной звезды,
осколком Большой Медведицы скатится едва заметной чертой  заблу-
дившаяся  звезда,  искрой блеснув на фоне серого ночного марева.
Звезда упала - кого-то не стало на этой земле... Звезда падает -
успевай загадывать желание... Сколько еще таких пословиц,  кото-
рые  на слуху у каждого. А между тем все это - не пустая выдумка
ради красного словца, или от скуки придуманная. Звезды - люди, а
люди - звезды. Живут, умирают и снова рождаются, для того, чтобы
просто быть, пускай даже света этой маленькой звезды не  разгля-
деть  из-за  яркого  отражения солнца, отражения на постном лице
саттелита, бесконечно и бессмысленно  колесящего  вокруг  бешено
врашающейся земли. Но за этот подвиг - жить в тени - эти крохот-
ные  солнца  получают  в  награду такую же крохотную возможность
единственный раз в своей жизни ярко блестнуть на фоне приторного
безмолвия, перечеркнуть это безмолвие вспышкой своего  существа.
И пусть эта вспышка - последнее что можно сделать, но лишь толь-
ко она способна быть замеченной. И в этот миг яркое и посное от-
ражение светила блекнет, исчезает из поля зрения. За эту секунду
можно отдать свою жизнь, которая и без того ничего не стоит...
     Если  б можно было одним махом перечеркнуть всю свою жизнь,
вот так же - с одного края вселенной до другого, одним росчерком
пера гигантского  летописца  на  сером  полотне  Млечного  Пути.
"Рр-раз!" - Упала звезда в голубую бездну. "Рр-раз!" - И нет ни-
чего.  Вообще ничего. Даже пустоты нет. Абсолютное исчезновение,
без следов, пачкающих идущих  следом.  Без  запаха,  вызывающего
ностальгию.  Без искр и вспышек, раздражающих глаза. И бесшумно.
Всего лишь захлопнуться, свернуться внутрь, втянув в эту невиди-
мую точку всего себя, навсегда стерев свой образ из памяти  Все-
ленной...
    
     Я  выбрался  из душившей меня халупы уже после полудня. Об-
легчения - ничуть. Из бани в доменную печь. И снова  толкотня  и
неразбериха  человеческого муравейника, пропитанного тысячей за-
пахов тысяч человеческих тел. И даже дорожная пыль на краю  тро-
туара  теперь воняет тысячей потных тел. О великое и могучее яв-
ление природы, результат нечеловеческого эксперимента с участием
человека в главной роли -  ОБЩЕСТВО!  Какие  величайшие  подвиги
способен свершить КОЛЛЕКТИВ - высшая форма организации ОБЩЕСТВА!
И  термин даже есть специальный - "Коллективный разум". Да какой
это  разум! Это - психология толпы, рождающая неподдающиеся фор-
мализации абсолютно алогичные действия! Можно  предсказать  зем-
летрясение,  можно  с  уверенностью  сказать,  что  завтра будет
дождь, снег или что-нибудь еще в этом  роде.  Но  прогнозировать
поведение десятитысячной громады - нелепость. Достаточно неосто-
рожного  крика  -  и  вот  на  это спокойное море голов налетает
черная рябь, потом вдруг эта рябь внезапно взрывается  двадцати-
бальным штормом, который нельзя погасить, от которого нельзя за-
щититься. И тысячи ног уже растаптывают тысячи голов, размазывая
мозги  по  асфальту. Я воздерживаюсь от подобного рода мероприя-
тий. Во всяком случае от тех, что возбуждают звериный инстинкт в
этом великом КОЛЛЕКТИВЕ.
     Многотысячная  толпа  орала  на  разные  голоса на площади.
Кто-то забрался на трибуну и размахивал  из  стороны  в  сторону
чем-то красным. Психологи утверждают, что красные тона взывают к
пращуровским  рефлексам.  Цвет крови - цвет войны и растерзанной
плоти. Цвет агрессии. Мять! Топтать! И смешивать останки с  зем-
лею. Чтобы ничего не осталось. Чтобы ничего не вызывало носталь-
гию.
     А  в  глубине переулка, рядом с церковными куполами - полу-
разрушенные, готовые в любой момент ссыпаться наземь  сооружения
позапрошлого  века.  Из  черных проемов окон высовывается наружу
сорная зелень. А если подойти ближе, то слабый сквозняк  донесет
до  вас запах плесени. Горы мусора, принесенного мешками, ведра-
ми, а то и просто лопатами, источая гнилостную вонь,  привлекают
миллиарды насекомых. "Мы боремся за читоту нашего города! Мы мо-
ем с мылом асфальт на центральных улицах!" А то, что сметается и
выгребается  с  этих  улиц,  методично сваливается за углом. "Мы
призываем к сознательности!  Мы  ратуем  за  вашу  добропорядоч-
ность!" Дорогие граждане! Не ленитесь каждый день выносить быто-
вые  отходы  на  городскую  свалку! Ежевечерний моцион укрепляет
здоровье! И в результате: городская свалка  рождается  в  каждом
переулке, в каждом заброшенном дворике. Мы гадим рядом  с  собс-
твенным домом с кристально чистой совестью. Ведь это не моя тер-
ритория! Вот это - мое, а там - ...  Там  вычистит  Достоевский.
Или,  на худой конец, какой-нибудь дворник. Само собой разумеет-
ся, по собственному почину.
    
              Заблудшие дети в потьмах мирозданья
              Пытаются яблоко счастья найти.
              Заблудшие дети не ждут оправданья -
              Впотьмах бесконечности им не пройти.
              И сквозь ослепляющий солнечный полдень
              Не перелететь и не перебежать,
              Но лишь доползти... И размашисто: "Пройден" -
              Автограф учителя непобеждать...
    
     У  входа  человек  продавал свечи. Он лениво поднял глаза и
снова погрузился в дремоту. Да, это был отец Вероники.  Меня  он
не помнил. Да если и вспомнил бы при случае, то  сейчас,  здесь,
видимо  не  предсавлял  себе возможным лицезреть мою персону. На
импровизированном столе были разложены маленькие иконы, кресты и
совершенно незнакомые мне вещи. Я протянул ему деньги,  объявив,
что мне нужны свечи на всю сумму. Он флегматично отсчитал и про-
тянул мне. Куда же столько! Но он не спросил, хотя едва заметное
удивление  проскользнуло  в его густой почти уже седой бороде. Я
обхватил их обеими руками и вошел в полумрак.


25.08.1997