Взвыв у никольских ворот

4 февраля 1905 г. бомбой террориста И.П. Каляева был убит
Великий князь Сергей Александрович
1
По комнате бегут слепые тени,
Чадит и меркнет чахлая свеча,
Но юноше хватает освещенья,
Чтобы читать крамолу по ночам.

Тайком над книгой проливая слезы,
Он думает о собственной судьбе.
Он шепчет то проклятья, то угрозы,
Себя готовя к будущей борьбе.

Бесстрашный Овод, гордый итальянец –
Мальчишек романтических герой.
Пускай не славянин, а иностранец,
Другое время и неравен бой…

Горит в углу лампадка близ иконы,
Но в этот угол лучше не смотреть.
«Нет Бога, нет морали, нет закона…
Долой Царя! Всем кровопийцам смерть!

Весь мир до основанья мы разрушим!»
Когда б могла та англичанка знать,
Что эта книга, растлевая души,
Мальчишек русских учит убивать.

Схватив топор, Иван Каляев смело
Бил по иконе, сколько было сил.
Разбитая лампадка не горела,
И только пёс под дверью голосил.

Тот вой не человечий, не собачий,
Как будто покидал земной чертог.
Вгляделся, а глаза Марии плачут.
И чей-то голос прошептал: «Сынок…»

2
Февральский снег, холодный и колючий
Прохожим редким залеплял глаза.
И ни один, хоть самый тонкий лучик,
В тот день не смело солнце показать.

Великий князь Сергей прощался с Эллой.
Она была задумчива, бледна,
Словно над тайной будущих расстрелов
Тихонько приоткрылась пелена.

Вот лязгнули Никольские ворота,
И тихо мимо них проехал князь.
Приказ был отдан. Началась охота.
Охота на людей… Не в первый раз.

Рвануло. Снег перемешался с болью,
Кроваво-красной стала эта смесь.
Мы счастливы своей земной любовью.
Но есть Каляев. И Юровский есть.

Как птица в лет, подстрелена. Серёжа!
Бежать к нему, укрыть своим крылом.
Бог не допустит. Быть того не может,
Чтоб на земле торжествовало зло.

3
Каляев мрачен. Он играет в пьесе,
Где роль его известна до конца…
Но только там, в конце, хоть плачь, хоть смейся,
Не занавес, а порция свинца.

Он должен быть надменно равнодушен,
Чтоб не поддаться их слащавой лжи.
«Та женщина глупа, её послушать,
То даже Царь, представьте, должен жить.

Да, я убил. Но я детей не тронул,
Ведь я всего лишь мститель, не палач.
Я лишь хотел тирана сбросить с трона,
Виновника всех наших неудач.

Не стану больше слушать ваши сказки!»
Но в этот миг остановился он.
В глазах княгини было столько ласки,
Как в ликах им порубанных икон.

«Нет. Ты убил не одного Сережу,
Ты видишь, я мертва сегодня с ним.
Да что меня. Себя ты уничтожил,
В себе ребёнка ты сейчас убил…»

Постой! Ещё не поздно сделать выбор.
И выбрать жизнь, остановить террор,
Там, на дороге в Аушвиц и Собибор
Раскольников отложит свой топор.

Ещё не поздно, шепчет майским громом
Вся выжженная солью Колыма…
Духовный план Ипатьевского дома,
Воистину, есть «горе от ума».

Весь ужас от Ходынки до Треблинки -
Истории неумолимый ход.
И покатились хрупкие слезинки
Из глаз княгини, разбивая лед.

Иван притих. И злобная насмешка
Исчезла с губ. Его небритых щек
Слеза коснулась, и слегка помешкав,
Перекрестился он на образок.

«Христос, Христос, слепит нас жизни мгла…
И снова мир во власти фарисеев…»
В который год, которого числа,
Ты над Россией этот мрак рассеешь?

Вся скорбь людская, словно на ладони,
Кровавой вспышкой разорвала тьму.
Но даже перед смертью он не понял,
Какая роль отведена ему.

4
Уронит лист уральская рябина,
В июле ночи очень коротки.
Прошелестит под окнами: «Любимый!»,
Как легкое касание руки.

Год восемнадцатый теперь нам только снится,
Но тот, кто обгорел в его лучах,
Листает пожелтевшие страницы
И безнадежно плачет по ночам.

Вот юный мальчик боевик читает,
Где на странице каждой льется кровь,
Он думает о смерти и мечтает
Жестоко расстрелять своих врагов.

А мы живем, не замечая фальши
Всех этих ярких фильмов и томов,
Не понимая, что бывает дальше,
Когда убиты вера и любовь.

Куда трудней построить, чем разрушить,
Когда, отраву сея в головах,
Печатным словом растлевая души,
Мальчишек наших учат убивать.