Пелагея

ПЕЛАГЕЯ (очерк)

                Выходные дни лучше планировать заранее, иначе не увидишь, как пролетят, и ничего полезного не сделаешь. Известно, ведь, время тогда - богатство, когда им воспользуешься. Вот и у меня однажды так вышло. Проснулась субботним утром, планов - никаких, лежала-лежала и незаметно погрузилась в воспоминания из детства о моей единственной бабушке Булыгиной Пелагеи Андриановне. Остальных стариков, как и у многих из нашего поколения, унесла война. Наверное поэтому я очень дорожила своей любимой бабулечкой.
                Мне было всё равно, какой она была, главное - была! Сельчане её уважали, прислушивались к её мнению и часто спрашивали совета по разным житейским вопросам, касалось ли это хозяйства, скотины или огорода... Помню, прибежала как-то раз соседка и кричит ей с порога: - "Поля! Поля, где ты? Помоги - корова разродиться не может." Бабушка взяла навесной замок с ключом, ведро воды и пошла в стайку, где корова соседская телилась. Мы, ребятишки, - за ней, да так, чтобы под ногами не путаться, иначе прогнать могут в два счёта. Бабушка опустила замок в ведро с чистой водой и ключом открыла его там, что-то ещё пошептала, дала эту воду выпить корове, и та вскоре принялась телиться. Нас всё равно выгнали. А корова принесла бычка.
                Летом бабушке пришлось ещё раз наведываться к этой отелившейся корове, соседка негодовала, что та не даёт себя подоить. Так наша баба Поля поговорила ласково с коровой, присела с правой стороны и струйками молока из вымени давай в копыта корове брызгать. Глядь - в копыте-то гвоздь торчит - наступила где-то.
                " - Ах, ты, шалавая, - заругалась хозяйка на свою бедолагу, - опять на стройке шарилась, трава там тебе что ли слаще... Спасибо, Полюшка, ввек бы не догадалась, почему эта бродяжка копытом по ведру лязгает." С тем и ушли домой.
                Бабушка казалась мне суровой, но я искренне любила её и помогала ей, в чём могла. Однажды убиралась у неё в кладовке. Протирая полки, перекладывала разные вещи. Смотрю - книги какие-то. (Это были учётные книги, похожие на разлинованные тетради). Открыла, начала читать. Это оказались рецепты от болезней. Аккуратным почерком бабушка описывала, какие травы от каких заболеваний помогают. Надо же (!) целых четыре больших книги! Я зачиталась. Позже мне влетело от неё, за то, что я так ничего и не сделала до обеда. Зато я ещё больше стала уважать свою бабу Полю, такую умную, практичную в жизни. Вот только с папой они часто ругались, я не понимала из-за чего.
                Из рассказов мамы я знала, что у них был труднообъяснимый конфликт, длинною в жизнь. Бабушкины недовольства иногда распространялись и на меня. Мне, горячо любившей свою единственную и героическую бабушку, было вначале и невдомёк, что моя банальная схожесть с отцом в чертах лица возбуждала в старом человеке беспричинную ярость; то прут схватит, начнёт стегать по ногам - поторапливать в магазин, не дав и переодеться; то, не разобравшись,  камни и бакулки швыряет, громко и безапелляционно уличая меня в том, чего я не делала.
                Как стало позже известно, получила я тогда нагоняй вместо своего брата Витьки. Он загнал накануне купленную молодую стельную корову  в один пригон со старой. И та её пободала - слава Богу, без последствий. А бабушкины слова прошли сквозь время и вызывают во мне лёгкую улыбку всякий раз, когда я их вспоминаю. Представьте. Иду на речку за водой мимо огорода с вёдрами на коромысле, а в меня ни с того, ни с сего какие-то камни летят, бакулки деревянные. И бабушка, перелезая через забор, кричит: "- Ах, ты, змея подколодная, ты пошто корову, не спросив меня, в стайку загнала?!" Какую, думаю, корову(?) И иду дальше, не обращая на неё внимания, словно ничего и не происходит. Не принято у нас было со старшими спорить.
                Только средний брат Витька, шкодливый от рождения, всё-таки потом отыгрался на бабулечке. На чердаке нашего дома под крышей он нашёл жбан с краской, с серебрянкой, набрал немного и предложил нам с младшим братом Серёжкой вместе пойти на речку. Там он её поджёг - удивительное зрелище! Кто его надоумил - не знаю, только при помощи изоленты, спичек и серебрянки он смастерил какую-то "бомбочку", чиркнул о коробок спичек и закинул в огород. Бабушка там как раз сено перекладывала... Витька от хохота потом ещё долго отходил, всё повторял  - "вилы - в одну сторону, бабка - в другую". Вот так всегда было: нашкодит  Витька, а ругали меня и стыдно было перед бабулей тоже мне, а не брату. А вот обиды не было.
                У бабушки, кроме меня,  было ещё четыре внучки и четыре внука, ей было, кого любить и было, кого жалеть, а это уже относится не к внукам, а к маме. Её, как самую старшую из троих девчонок, рано, можно сказать, вытолкнули замуж, лишь бы в доме мужик появился. Только мамина семейная жизнь не сложилась с самого начала. Муж, с виду здоровый статный мужчина,  оказался пьяницей и деспотом. В конечном итоге она сбежала от него с ребёнком на руках. Второй муж был ещё хлеще первого. Одарённый вроде бы от природы мастер-мебельщик, кроме пьянки, занимался ещё и рукоприкладством. Слава Богу, Витька перенял от отца только талант, а злобы в его характере не было, так... дурь от недосмотра. Он, кстати, родился у мамы далеко от Алтая, в Луганской области на Украине... Мамина сестра Валентина как-то рассказывала мне о своей поездке на Украину в то время.
                "Галя, ты не поверишь...Твоя мама с двумя маленькими детьми жила в землянке. Я захожу, а она сшила сынкам пальтишки из своего старого пальто и сидит уже заплатки на них пришивает. У меня сердце сжалось от увиденного. А когда твоя мама рассказала мне, как он порой пьёт и гоняет её с ребятишками, так я вовсе поклялась, что вытащу её оттуда во что бы то ни стало и увезу."
                Так потом и случилось. Тётя Валя вернулась на Алтай, рассказала обо всём моей бабушке Пелагеи, и та, продав осенью порося, поехала на эти деньги и забрала маму с запуганными мальчишками Сашкой и Витькой к себе в Турочак, в родной дом на берегу горной реки Бии.
                Этот дом бабушка строила сама со своими девочками. Мама рассказывала, что ещё до рассвета они вставали, доили коров, прогоняли их в поле к пастуху и уходили в лес пилить деревья. Потом мама шла в школу. (Одно время девочки ходили в школу по очереди, так как у них были одни калоши на троих). После школы мама вновь возвращалась в лес. Все сучья на поваленных деревьях были уже обрублены, и бабушка с мамой принимались пилить: что - на чурки, а добрые деревья - на баню. Потом всё свезли на лошади домой. Серко был крепким конём. Бабушка его берегла. Как иначе справляться одной с хозяйством? Сын Володя, на которого она возлагала  надежды, заболел, да так тяжело, что и не выжил. Остались одни девчонки.
                Видимо, бабушка чувствовала свою вину перед мамой и мечтала о лучшей для неё семейной доли. А тут в маминой жизни появился детдомовский (безотцовщина - ни кола, ни двора) отслуживший солдат, мой папа,  и с проклятиями тёщи увёз её опять на чужбину. Мамины письма о том, что папа переписал на себя детей, о том, что она счастлива с ним, что он работает начальником ПМКа и много зарабатывает, что он заботливый, любит одинаково и её мальчишек, и нас с младшим братом Серёжкой (нас стало четверо), не растопили бабушкиного сердца. Мы жили хорошо, дружно. Каждое лето приезжали из Иркутской области на Алтай, помогали стареющей бабушке с хозяйством. А позже, когда я перешла в шестой класс, и вовсе переехали к ней в Турочак. Построили дом рядом, хотя папа никогда не был плотником и обучаться этому мастерству ему было не у кого. Строили всей семьёй, и взрослые и дети. (Правда, старший брат Александр закончил военное лётное училище и служил тогда в Германии, средний брат Виктор был в Армии).  Младший брат Сергей забивал мох между брёвнами, докуда дотягивался. Папа обивал потолок и стены дранкой. Мы с мамой месили раствор, потом штукатурили и сушили стены обогревателем. Бабушка готовила. Она ввела за правило всегда ужинать вместе за одним столом.
                Всем своим поведением я старалась угодить родному старому человеку. Каждый день я была у неё на подхвате, помогала старушке с огородом, доила её корову, мыла полы, даже тротуарные доски начищала. Бабушка была для меня эталоном сильной личности. Ещё бы(!) Мужественная, жизнестойкая, умная, красивая, работящая. А пела старинные народные песни настолько хорошо, что, помню, какие-то приезжие люди записывали её исполнение на магнитофон. Я ею гордилась.               Для ребёнка старый человек вообще - кладезь мудрости. Но больше всего меня впечатлил мамин рассказ о жизни в военное время. Именно после него меня переполнило чувство уже безоговорочной любви к родной Пелагеи Андриановне.
                Жизнь в горах намного суровее, чем можно себе представить. Село расположено в семидесяти километрах от озера Телецкого между двумя большими реками, чистой холодной быстрой Бией и тёплой медленно текучей Лебедью, да ещё озеро... Поэтому туманы здесь не редки, ночью идут дожди, а днём донимает зной. В таких условиях заготовить сено на зиму - порой  было дело искусства, да вдобавок сенокосы были либо далеко от села на горных уклонах, наш был в семи километрах, либо ближе, но за рекой, там у нас было ещё два покоса. Из-за пожаров стог сена раньше глубокой осени нельзя было перевезти в село. А из-за безветрия люди отапливали жильё только дровами. Представить трудно, сколько дров надо заготавливать каждый год на каждую семью. Детства, такого, какое обычные люди себе представляют, у сельских ребятишек не было. Всё лето в огородах, на покосах, часто с ночёвками.
                Помню, сплавляемся вниз по реке на лодке с покоса в двенадцатом часу, мотор не заводим, экономим бензин, да и люди уже спят, зачем шуметь? Отец то и дело закидывает удочку в надежде поймать хариуса.
                "- Вот тут, перед островом, мы с Серёжкой прошлый раз чуть зверя не догнали! - неожиданно заговорил отец, - возвращаемся с рыбалки на моторке, сначала, думал, показалось - нет, лось плывёт! Мясо бесплатное! Разворачиваю моторку и - за ним, уже придумал, как взять. Да только мотор заглох, гадство, в нескольких метрах. Как же я сейчас рад, что он тогда заглох! Я, ведь, пока заводил, смотрю - на берег мощными ударами о воду выносит себя вовсе не лось, а огромный тучный медведь. Тучный-то тучный, но с лёгкостью в несколько прыжков скрылся из глаз, только хруст тальника слышно было." Отец ещё немного посмеялся, дёрнул головой из стороны в сторону, повернулся к другому борту моторки и опять закинул в воду снасть на удилище. Уже подплываем...
                В селе танцы, музыка разливается по всей длине реки, иллюминация. А у меня только одно желание - упасть в постель. Какие там танцы! Хоть бы сил хватило умыться, прибрать инвентарь да разобрать сумки. Хотя покос за рекой мне нравился больше, чем за строящимся аэропортом, куда надо было ходить пешком по горам по семь километров. Пока дойдёшь до места, за спиной в рюкзаке молоко от жары и тряски успевает скиснуть и сбиться в масло. Утром косить проще. Прохлада, роса на траве, литовка с приятным для слуха хрустом идёт как по маслу. Но к обеду становится невыносимо. Пауты, слепни, дикие осы, пот ручьём. Четыреста раз махнёшь литовкой и бежишь к родниковому  ручью обмыться. Потом вновь - в ряд, да торопишься, чтобы сзади идущий косарь тебе по пяткам не резанул. Наконец-то обед. Пока взрослые едят, ты замертво падаешь рядом и успеваешь немного поспать. "За работу!" (незабываемый будильник). На ходу берёшь варёное яйцо, надо же перекусить, доходишь до следующей не скошенной поляны, рядом ручей. Бросаешь в него платок с головы, выламываешь трубочку из пучки и через неё пьёшь таким образом цежёную воду. Мокрым платком повязываешь голову - хорошо, прохладно! Затем быстро точишь бруском литовку, благо навык уже есть, хотя первый раз без крови не обошлось. Теперь мой большой палец со шрамом повдоль  всегда чётко определяет своё местоположение на бруске. Скосить траву - это ещё не самое трудное в сенокосе. "И в валках - не трава, и в копне - не сено", - говорила мама. Скошенную в валках траву надо переворачивать, а если намочит дождь, то снова ворошить. И только сухие валки сгребаются и навильниками стаскиваются в копны. Копны делали небольшими, чтобы потом на себе (где на всех лошадей наберёшься) свозить и сметать в стог. На стог ставили всегда меня, я страшно боялась, но возражать было не принято. Я была лёгонькой, уминая сено, сильно проваливалась, и туда, где проваливалась сильнее, кричала, чтобы накидывали сена побольше. Если навильники с сеном укладывались неровно, я подхватывала их граблями и поправляла, перетаскивала на нужную сторону. Позже, проходя мимо чужих стогов, отец оценивающе произносил:  -"Смотри-ка, у соседей стог с плечом получился, а у нас Галинка ровненькие выдаёт". В этом заключалась и похвала, и благодарность, и родительская гордость.
                Что бы мы не делали, я всегда примеряла эту работу на бабушку. Как же она без мужа со всем управлялась?! -"А-а, глаза боятся, а руки делают, - отмахнулась она однажды, - зато работа от горя излечивает."
                В военное время было много сирот, и бабушка, кроме своих трёх девчонок,  подобрала и воспитала ещё одну. Никто этим не кичился. Я об этом вообще узнала уже в студенческие годы. Её звали Екатерина Хлыновская. Она выросла и уехала в Горно-Алтайск, как оказалось насовсем. Я пыталась её разыскать, но на территории Республики Алтай она не проживала. Да и фамилию могла сменить.
                Мама была старшей в семье, а значит выполняла всю взрослую работу. И за скотиной присматривала, и младшие сёстры были на ней, и порядок в доме. Однажды бабушка велела ей сбить сметану в масло в высокой узкой бадье, специально предназначенной для этого, в маслобойке, а сама ушла на маслозавод, она там работала. Туда и излишки молока, если их можно так назвать, сдавала. Оплачивала выписанные литры сыворотки, которой кормили скотину, в основном свиней. Так вот, мама послушно сбивала масло, да притомившись, пошла попить воды. А младшие сёстры открыли крышку и намазали белое, ещё незрелое, масло на хлеб и убежали. Маме, за то, что она их прозевала, потом досталось от бабушки. Она вгорячах схватила бич и стеганула им по заднице. На конце бича оказался узелок, который с кровью вырвал кусок плоти. Бабушка много чего мне рассказывала, из того, за что не могла себя потом простить. Только по её рассказам и можно было судить о суровом военном и послевоенном времени. Ведя хозяйство, бабуля умудрялась ещё и вязать шерстяные носки на фронт. Она их отправляла, наверное, сотнями. Хотя девчонки порой ходили в школу по очереди в одних калошах, обернув ноги газетами. Поверить невозможно.
                Говорили, что у бабушки с дедом Прокопием Ивановичем была большая настоящая любовь. В его счастье она находила своё, и всё у них ладилось. Если бы только не война... Как же ей не хватало его! Да что там, все односельчане отправляли на фронт всё, что только могли, лишь бы война поскорее закончилась, лишь бы родные вернулись живыми. Вот и не жалел особо никто ни детей, ни себя. Однажды, в 1943 году, дедушка, а для Пелагеи - любимый родной  человек, её муж и опора, приехал из госпиталя на поправку после ранений.
                "- Господи, - вспоминала бабушка, - его узнать было невозможно: беззубый, ущербный, весь в ранах, как подросток - кожа да кости! Кто ни увидит, удивится. И это вместо богатыря, какого я провожала на фронт."
"- Как там страшно! Я, наверное, не выживу", - словно оправдывая свой вид, произнёс дед. Вцепилась она в него, взвыла белугой: "- Не отпущу больше, - кричит, - ты своё отвоевал! Посмотри на себя, каким ты стал, какой из тебя солдат?!" Книжку его красноармейскую спрятала. Дед целый месяц, пока заживали раны, как будто старался ей доказать, что он ещё ого-го(!) какой боец. Раненный, переделал по дому мужицкие дела. Бабушка подробности не рассказывала, больше плакала, какие там подробности... В страшную ткань времени была облачена её жизнь. Только и жила чувством материнского долга и надеждой на мирное будущее. Лишь иногда, с её слов, она терялась рядом с любимым во времени и, наверное, была счастлива относительно других женщин.   Только ушёл он, как срок побывки вышел, опять на фронт. Позже она получила известие о том, что он пропал без вести.
                Она его всю жизнь прождала, всю жизнь(!)