Мартовская элегия

Пока в Малороссии жуют человечину,
пока обещают всех россиян передушить,
я сижу в захламлённом чуланчике
и, как паук, тяну из себя нить.
Странная секреция, как и живучесть странная –
записываю в книжицу неведомо что.
А мартовское небо, словно рана рваная,
просеивает время сквозь решето.
И времени отпущено кому три горошинки,
кому три песчинки, а кому ничего.
Окно занавешено, и ничего хорошего
не сулит ни телевизор, ни газеты, ни радио.
Et alors? – как говорят древние греки.
Всё равно вдеваю нить в игольное ушко.
Пусть не здесь, но где-то там разольются по весне реки,
пусть не сейчас, но что-то случится потом.
Это что-то и есть самое главное
в жизни и в чьих-то стихах (не моих)…
Встанет луна над городом, как самодержавие двуглавое,
как силлабо-тонический дистих.
Ветер стихает, и по дну овражка
струится поэзия подобно ручью.
На окраине города собака-побродяжка
заглядывает мне в глаза: «Чуешь?» - а я ничего не чую.
Я просто жду – Второго пришествия?
Пасхи? (которой по счёту, чтобы не соврать?)
И, вместо музыки, сорной жестью
скрежещет улица, поминая мать.
Господи, если Ты устал терпеть, то, может, Богородица
ещё жалеет нас, как своих детей?
Сидя у окна, жду, когда же распогодится,
когда жить станет лучше и веселей.
Сиднем сижу, вглядываюсь в сумерки,
щупаю корешки непрочитанных книг –
словно пыль, осыпаются буквицы без умолку,
норовя нанизаться на непрочную нить…
Эти нити паутиной тянутся над городом:
ткётся ткань – может, плат Вероники, может, моспошив.
Мартовский воздух по-гриппозному тонок
и апокалипсически фальшив.