Трагедия называлась Владимир Маяковский

(В скобках замечу, что режим публикации убил практически всю "лесенку" Маяковского, и все кавычки в названии: название - цитата из "Охранной грамоты" Пастернака)

«ТРАГЕДИЯ НАЗЫВАЛАСЬ "Владимир Маяковский"»

Речь пойдет о поэте, о котором некоторое время назад я не рискнула бы говорить – в эфире радио «Гармония мира» в рубрике «Душа поэта»… Как-то, по присущим всем нам ограниченности сознания и безапеляционности суждений, отрицалась мною в его творчестве и какая бы то ни была гармония, и – душа поэта… Еще бы: форма его творчества, да и образ, способ жизни были провокационными, бунтующими, нарочито разрушающими все признанные нормы… И тем не менее, стихи его волей-неволей задевали за живое, поражали своей неожиданностью как в образном смысле, так и в структурном, чем, впрочем, часто – и раздражали…

Но еще в школьные годы я совершенно непонятным образом поддалась магии необычного стихотворения, посвященного – разумеется – пламенному борцу революции, погибшему на боевом посту. Поддалась, очевидно, потому, что явно присутствующая в нем пропаганда коммунизма на самом деле была вторичной: главными в этом стихотворении были как человек, которому посвящены строки, так и человек, который эти строки написал:

Владимир Маяковский, «Товарищу Нетте, пароходу и человеку»

Я недаром вздрогнул.
    Не загробный вздор.
В порт,
  горящий,
   как расплавленное лето,
разворачивался
   и входил
     товарищ "Теодор
Нетте".
Это – он.
  Я узнаю его.
В блюдечках-очках спасательных кругов.
– Здравствуй, Нетте!
    Как я рад, что ты живой
дымной жизнью труб,
    канатов
     и крюков.
Подойди сюда!
   Тебе не мелко?
От Батума,
  чай, котлами покипел...
Помнишь, Нетте, –
   в бытность человеком
ты пивал чаи
  со мною в дипкупе?
Медлил ты.
  Захрапывали сони.
Глаз
 кося
  в печати сургуча,
напролет
  болтал о Ромке Якобсоне
и смешно потел,
   стихи уча.
Засыпал к утру.
   Курок
    аж палец свел...
Суньтеся –
  кому охота!
Думал ли,
  что через год всего
встречусь я
  с тобою –
     с пароходом.
За кормой лунища.
    Ну и здорово!
Залегла,
  просторы надвое порвав.
Будто навек
  за собой
    из битвы коридоровой
тянешь след героя,
    светел и кровав.
<…>
Мы живем,
  зажатые
   железной клятвой.
За нее –
  на крест,
    и пулею чешите:
это –
  чтобы в мире
    без России,
     без Латвии,
жить единым
  человечьим общежитьем.
В наших жилах –
   кровь, а не водица.
Мы идем
  сквозь револьверный лай,
чтобы,
  умирая,
   воплотиться
в пароходы,
  в строчки
    и в другие долгие дела.

Мне бы жить и жить,
    сквозь годы мчась.
Но в конце хочу –
    других желаний нету –
встретить я хочу
   мой смертный час
так,
 как встретил смерть
     товарищ Нетте.

Как известно, Маяковский много выступал на публике, и стихи его предназначены были именно для того, чтобы воздействовать прежде всего на слушателя, а не на читателя. Это был разговор, спектакль, магическое действо. Стихотворение «Товарищу Нетте» было написано в 1926 году, и, выступая с ним, Маяковский, по воспоминаниям организатора этих выступлений, всегда предварял чтение таким рассказом: «Нетте – наш дипломатический курьер – погиб в Латвии при исполнении служебных обязанностей. <…> Я хорошо знал товарища Нетте. Это был коренастый латыш с приятной улыбкой, в больших роговых очках. Я встречался с ним много раз. Приходилось ездить с ним за границу в одном купе. Здесь встречается фамилия Якобсон, Ромка – это наш общий знакомый. В Ростове на улице я услышал – газетчики кричат: «Покушение на наших дипкурьеров Нетте и Махмастля». Остолбенел. Это была моя первая встреча с Нетте уже после его смерти. Вскоре первая боль улеглась. Я попадаю в Одессу. Пароходом направляюсь в Ялту. Когда наш пароход покидал гавань, навстречу шел другой пароход, и на нем золотыми буквами, освещавшимися солнцем, два слова: «Теодор Нетте», – это была моя вторая встреча с Нетте, но уже не с человеком, а с пароходом».
Собственно, это своеобразная иллюстрация того, как Маяковский впечатления своей жизни переплавлял в стихи, – и совершенно точно он собственное поэтическое творчество охарактеризовал в знаменитом стихотворении 1926 года «Разговор с фининспектором о поэзии» так:

Поэзия –
та же добыча радия.
В грамм добыча,
в год труды.
Изводишь
единого слова ради
Тысячи тонн
словесной руды.

В случае с Маяковским особенно понимаешь правоту Пушкина, который сказал – «художника следует судить по законам, им самим созданным». Именно потому, что практически все, что создал Маяковский – впервые создано было именно им. Хотя основывался он, конечно, на примерах и опыте своих предшественников и современников: без, скажем так, информационной базы, без переосмысления полученных знаний, а, значит, – без собственной внутренней работы ничего нового сделать невозможно.

В художественной автобиографии Владимира Маяковского «Я сам», написанной им все в том же плодотворном 1926 году, он, свойственным ему стилем рубленных фраз, рассказал о формировании своего творческого отношения к действительности, об отношении к искусству:

«ТЕМА.
Я – поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Об остальном – только если это отстоялось словом.
1-е ВОСПОМИНАНИЕ.
Понятия живописные. Место неизвестно. Зима. Отец выписал журнал "Родина". У "Родины" "юмористическое" приложение. О смешных говорят и ждут. … "Родина" пришла. Раскрываю и сразу (картинка) ору: "Как смешно! Дядя с тетей целуются". Смеялись. Позднее, когда пришло приложение и надо было действительно смеяться, выяснилось – раньше смеялись только надо мной. Так разошлись наши понятия о картинках и юморе.
ДУРНЫЕ ПРИВЫЧКИ.
Лето. Потрясающие количества гостей. Накапливаются именины. Отец хвастается моей памятью. Ко всем именинам меня заставляют заучивать стихи. Помню специально для папиных именин:
Как-то раз перед толпою
Соплеменных скал...
"Соплеменные" и "скалы" меня раздражали. Кто они такие, я не знал, а в жизни они не желали мне попадаться. Позднее я узнал, что это поэтичность, и стал тихо ее ненавидеть».

Далее – все в таком же духе, и, мне кажется, с точки зрения того, как личность пропускает через призму своего индивидуального восприятия действительность, – читать это чрезвычайно любопытно.
Эту особенность сразу отметил Борис Пастернак – и она его покорила, восхитила, потрясла. Вот как он писал об этом в своем эссе «Охранная грамота»:

«Это была трагедия «Владимир Маяковский», тогда только что вышедшая. Я слушал, не помня себя, всем перехваченным сердцем, затая дыхание. Ничего подобного я раньше никогда не слыхал.
<…> В горловом краю его творчества была та же безусловная даль, что на земле. Тут была та бездонная одухотворенность, без которой не бывает оригинальности, та бесконечность, открывающаяся с любой точки жизни, в любом направленьи, без которой поэзия – одно недоразуменье, временно не разъясненное.
И как просто было это все. Искусство называлось трагедией. Так и следует ему называться. Трагедия называлась «Владимир Маяковский». Заглавье скрывало гениально простое открытье, что поэт не автор, но – предмет лирики, от первого лица обращающейся к миру. Заглавье было не именем сочинителя, а фамилией содержания».
Трагедия эта написана Маяковским в 1913 году, поставлена в декабре того же года в Петербурге в театре «Луна-парк» обществом художников «Союз молодежи». В прологе автор обращается к публике:

Вам ли понять,
почему я,
спокойный,
насмешек грозою
душу на блюде несу
к обеду идущих лет.
С небритой щеки площадей
стекая ненужной слезою,
я,
быть может,
последний поэт.
Замечали вы –
качается
в каменных аллеях
полосатое лицо повешенной скуки,
а у мчащихся рек
на взмыленных шеях
мосты заломили железные руки.
Небо плачет
безудержно,
звонко;
а у облачка
гримаска на морщинке ротика,
как будто женщина ждала ребенка,
а бог ей кинул кривого идиотика.

Юрий Анненков – русский художник-авангардист, автор портретов многих знаменитостей начала ХХ века, в своих мемуарах «Дневник моих встреч» отдельные главы посвятил Маяковскому, и вот самое первое, с чего он начал свои воспоминания о нем:
«Маяковский принадлежал к группе футуристов. Она была многочисленна: Бурлюк, Крученых, Севернянин, Олимпов, Хлебников, Зданевич <…> Каменский, Маяковский… Несколько позже к ним примкнули Асеев и Пастернак. Наиболее глубоким был Хлебников, наиболее последовательным, ортодоксальным – Крученых, наиболее патетическим – Пастернак, наиболее сильным и человеческим – Маяковский».

Казалось бы – это очевидный парадокс: Маяковский с его странным поэтическом языком, выражавшим в первую очередь плакатное мышление, – и вдруг – был «наиболее человеческий»… Но позже практически все советские литературоведы отмечали необычайную лиричность Маяковского – причем, не как факт поэзии, а как качество личности поэта, отраженное в его творчестве…

А в 1928 году в стихотворении «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви» сам Маяковский признается:

На земле –
огней – до неба…
В синем небе
звезд –
до черта.
Если б я
поэтом не был,
я бы
стал бы
звездочетом.

Ничего удивительного: ведь еще в 1914 году он написал любимое многими – действительно глубоко лиричное – стихотворение: «Послушайте!».

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают –
значит –
это кому-нибудь нужно?
Значит – кто-то хочет, чтобы они были?
Значит – кто-то называет эти плевочки
           жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит –
чтоб обязательно была звезда! –
клянется –
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
"Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!"
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают –
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась
хоть одна звезда?!

Читая стихи Владимира Маяковского, можно бесконечно размышлять не только о его месте и роли в русской литературе, но также о его отношении к творчеству, к жизни, к себе – любимому…

Себе, любимому,
посвящает автор эти строки

Четыре.
Тяжелые, как удар.
«Кесарево кесарю – богу богово».
А такому,
как я,
ткнуться куда?
Где для меня уготовано логово?
Если б был я
маленький,
как Великий океан, –
на цыпочки б волн встал,
приливом ласкался к луне бы.
Где любимую найти мне,
такую, как я?
Такая не уместилась бы в крохотное небо!
О, если бы я нищ был!
Как миллиардер!
Что деньги душе?
Ненасытный вор в ней.
Моих желаний разнузданной орде
не хватит золота всех Калифорний.
Если б быть мне косноязычным,
как Дант,
или Петрарка!
Душу к одной зажечь!
Стихами велеть истлеть ей!
И слова
и любовь моя –
триумфальная арка:
пышно,
бесследной пройдут сквозь нее
любовницы всех столетий.
<…>
Я бы глаз лучами грыз ночи –
о, если б был я
тусклый, как солнце!
Очень мне надо
сияньем моим поить
земли отощавшее лонце!
Пройду,
любовищу мою волоча.
В какой ночи,
бредовой,
недужной,
какими Голиафами я зачат –
такой большой
и такой ненужный?

Это стихотворение написано в 1916 году, когда поэт уже был достаточно знаменит. И тем более мне кажется, что в нем таится ключ ко всему Маяковскому: он, по собственному признанию, не умел  п р и д у м ы в а т ь, причем, не просто  н е   у м е л. В автобиографии 28-го года «Я сам» в записи, относящейся к 25-му году, когда Маяковский совершал путешествие – цитата: «вокруг земли» – и задумал роман в прозе «Вокруг», в конце концов он пришел к такому выводу: «Роман дописал в уме, а на бумагу не перевел, потому что: пока дописывалось, проникался ненавистью к выдуманному и стал от себя требовать, чтобы на фамилии, чтоб на факте».

Конечно, это отношение к написанному у него появилось не вдруг, ведь не случайно до этого он не обращался к прозе, не только сознательно избрав стихотворную форму, но и теоретически обосновав собственные требования к поэзии, подробно изложив их позже, в пространной статье 1926 года «Как делать стихи».
Однако давайте вернемся к стихотворению «Себе, любимому…». Здесь перед нами предстает образ автора, не только испытывающего желание писать, страстное желание славы, но и автора, обремененного вполне четко обозначенным комплексом неполноценности:

В какой ночи,
бредовой,
недужной,
какими Голиафами я зачат –
такой большой
и такой ненужный?

То есть, учитывая, что случайных слов и строк у Маяковского нет, можно предположить, что своей сверхзадачей по жизни он – сознательно ли, интуитивно ли – избрал приведение в соответствие свои физические данные с творческими достижениями Говоря проще – поставил перед собой цель и в искусстве стать «большим» и, главное, – нужным, причем, в самом прямом, утилитарном значении этого слова:

«С моей точки зрения, лучшим поэтическим произведением будет то, которое написано по социальному заказу Коминтерна, имеющее целевую установку на победу пролетариата, переданное новыми словами, выразительными и понятными всем, сработанное на столе, оборудованном по НОТу, и доставленное в редакцию на аэроплане, – писал Маяковский в статье 26-го года «Как делать стихи», – и далее: – Например: социальное задание – дать слова для песен идущим на питерский фронт красноармейцам. Целевая установка – разбить Юденича. Материал – слова солдатского лексикона. Орудия производства – огрызок карандаша. Прием – рифмованная частушка.

Результат:
Милкой мне в подарок бурка
и носки подарены.
Мчит Юденич с Петербурга,
как наскипедаренный.

Новизна четверостишия, оправдывающая производство этой частушки, – в рифме «носки подарены» и «наскипедаренный». Эта новизна делает вещь нужной, поэтической, типовой», – так считал Маяковский.

Надо сказать, что с поставленной перед собой задачей он справился великолепно: в сознание простых людей, не обремененных образованием, действительно намертво входили четкие, жесткие фразы. Да и сам Маяковский был недоучкой, и, справедливости ради следует сказать – это его очень беспокоило: он ясно понимал, что для того, чтобы сделать что-то новое, нужно отталкиваться от уже имеющегося. Вот что он писал об этом в своей автобиографии:

«У меня уже и сейчас правильное отношение к миру. Только нужен опыт в искусстве. Где взять? Я неуч. Я должен пройти серьезную школу. А я вышиблен даже из гимназии, даже и из Строгановского. <…> Перспектива – всю жизнь писать летучки, выкладывать мысли, взятые из правильных, но не мной придуманных книг. Если из меня вытряхнуть прочитанное, что останется? Марксистский метод. Но не в детские ли руки попало это оружие? <…> (А высшую школу – я еще не знал, что это такое, – я тогда уважал!) Что я могу противопоставить навалившейся на меня эстетике старья? Разве революция не потребует от меня серьезной школы? Я зашел к тогда еще товарищу по партии – Медведеву. Хочу делать социалистическое искусство. Сережа долго смеялся: кишка тонка. Думаю все-таки, что он недооценил мои кишки. Я прервал партийную работу. Я сел учиться».
Мне кажется, такое требовательное и, главное, осознанное отношение к себе заслуживает уважения.

Официально же из гимназии – из той самой, московской, где учились браться Леня и Шура Пастернаки – Маяковского исключили «за неуплату». А вот что писал (без преувеличения люто его ненавидевший) Иван Александрович Бунин в своих «Окаянных днях», в записи от 12 апреля 1919 года, сделанной в Одессе:

«Одноглазый Полифем, к которому попал Одиссей в своих странствиях, намеревался сожрать Одиссея. Ленин и Маяковский (которого еще в гимназии пророчески прозвали Идиотом Полифемовичем) были оба тоже довольно прожорливы и весьма сильны своим одноглазием. И тот и другой некоторое время казались всем только площадными шутами. Но недаром Маяковский назвался футуристом, то есть человеком будущего: полифемское будущее России принадлежало несомненно им, Маяковским, Лениным».

И в самом деле, хорошо известно особое отношение Маяковского к Ленину, которое ясно проявилось много после этих, пронизанных горечью и гневом, строк Бунина: Маяковский не только выполнял «социальный заказ», посвящая Ленину стихи, но и сам искренне верил в то, о чем писал. И это слишком «в лоб», слишком утилитарно, чтобы быть предметом нашего внимания. Вспомним же другие строки Маяковского, где он не смог до конца уничтожить присущую его натуре – человеческой, поэтической – лиричность. Так, например, ряд своих стихотворений с этой самой неистребимой лиричностью, которой он чрезмерно стеснялся, выделил в отдельные циклы «Неоконченное», 1928-30 годов. Здесь, например, можно найти такие строки:

Ты посмотри, какая в мире тишь.
Ночь обложила небо звездной данью.
В такие вот часы встаешь и говоришь
Векам истории и мирозданью.

Но мы, конечно, прежде всего знаем другого Маяковского – агитатора, горлана, главаря. Труженика поэтического цеха, который действительно изменил представление о возможностях и задачах поэзии, хотя попытки направить поэзию в практическое русло были всегда – достаточно вспомнить хотя бы агитки декабристов Рылеева и Бестужева. Но Маяковский при этом не просто приводил содержание стиха в соответствие решению определенных задач, но и придавал большое значение форме, как бы впечатывавшей в сознание рубленые фразы, а также образам – провокационным, переворачивавшим представление о возможном, и также напрочь укоренявшимся в сознании. И независимо от того, как мы относились и относимся к Маяковскому, многие до сих пор еще из школьных лет помнят, скажем, вот это его стихотворение 1920 года:
Необычайное приключение,
бывшее с Владимиром Маяковским
летом на даче

В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла –
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы –
деревней был,
кривился крыш корою
А за деревнею –
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце ало.
И день за днем
ужасно злить
меня вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
«Слазь!
довольно шляться в пекло!»
Я крикнул солнцу:
«Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут – не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!».
Я крикнул солнцу:
«Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!».
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать –
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
«Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи гони,
гони, поэт, варенье!»
Слеза из глаз у самого –
жара с ума сводила,
но я ему –
на самовар:
«Ну что ж,
садись, светило!».
Черт дернул дерзости мои
орать ему, –
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь – не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась, –
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
«Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко?
– Поди, попробуй! –
А вот идешь –
взялось идти,
идешь – и светишь в оба!»
Болтали так до темноты –
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На «ты»
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
«Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты – свое,
стихами».
<…>
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить –
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой –
и солнца!

Здесь, на мой взгляд, уместно еще раз вспомнить мнение Пастернака о художественном открытии Маяковского: «поэт не автор, но – предмет лирики, от первого лица обращающейся к миру».

Как уже говорилось, и Маяковский, и Пастернак некоторое время принадлежали одному направлению – футуризму, бывшему для того периода истории и культуры – прогрессивным. Но сегодня это творческое направление в живописи, поэзии и театре начала XX века, для живших тогда казавшимся «из будущего», для нас, спустя почти век, стало давно прошлым. А благодаря идеологической основе (которая всегда – сиюминутна), на которой строилось все творчество Маяковского – это «будущее» можно назвать еще и устаревшим.

Но все же, если отстраниться от задач того социального заказа, который только и мог в представлении поэта придавать смысл поэтическому творчеству, наследие Маяковского и в самом деле стало достоянием далекого для него будущего, поскольку значительно повлияло на творчество поэтов ХХ века, которые оттепель 60-х годов превратили в настоящую творческую революцию – это прежде всего Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский.

Впрочем, они тоже выполняли некий социальный заказ, поставленный перед ними не столько идеологами страны, сколько настроениями и надеждами общества. Они тоже воздействовали в первую очередь на слушателей, а не на читателей, поэтому здесь как нельзя кстати пригодилась придуманная Маяковским в 1923 году форма стиха – лесенка, когда смысловая нагрузка каждого слова фразы закреплялась его обособленным положением на строке, что позволяло передавать нужную интонацию, делать правильные авторские ударения.

Казалось бы, изобретение нехитрое – но до Маяковского никто так целенаправленно и так масштабно этот прием не использовал. Собственно, благодаря такой форме навсегда сохранилась живая интонация автора. Так что, не так уж самонадеян был Маяковский, к примеру, в своем посвящении Пушкину 1924 года:
Юбилейное.
Александр Сергеевич,
разрешите представиться.
Маяковский.
<…> У меня,
да и у вас,
в запасе вечность.
Что нам
потерять
часок-другой?!
<…>
Может,
я
   один
действительно жалею,
что сегодня
нету вас в живых.
Мне
при жизни
с вами
сговориться б надо.
Скоро вот
        и я
умру
и буду нем.
После смерти
нам
стоять почти что рядом:
вы на Пе,
а я
на эМ.

<…>
Я люблю вас,
но живого,
а не мумию.
Навели
хрестоматийный глянец.
Вы
по-моемУ
при жизни
– думаю –
тоже бушевали.
Африканец!
<…>
Ну, давайте,
подсажу
на пьедестал.
Мне бы
памятник при жизни
полагается по чину.
Заложил бы
динамиту
– ну-ка,
дрызнь!
Ненавижу
всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!

По иронии ли судьбы, или же это произошло закономерно, – Маяковский также практически сразу после своей смерти превратился в некий монументальный памятник – в то, чего он так не любил… Искренне приняв революцию и преобразования жизни, за ней последовавшие, очень скоро он столкнулся с тем, что тех изменений, которых ждали он и многие такие же вдохновленные «музыкой революции», попросту нет, и новая жизнь оказалась еще более уродливой, чем была прежняя.
Поэтому, наряду с врагами идеологическими, поэт начал критиковать и врагов внутренних, прежде всего – бюрократизм, привилегии избранных, да и попросту глупость. Его хлесткое стихотворение 1922 года «Прозаседавшиеся» было настолько точным и острым, что даже Ленин, как известно, похвалил поэта за помощь в деле искоренения перекосов в строительстве новой жизни. Но явление это настолько живуче, что и сегодня звучит современно:

Прозаседавшиеся

Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав,
кто в ком,
кто в полит,
кто в просвет,
расходится народ в учрежденья.
Обдают дождем дела бумажные,
чуть войдешь в здание:
отобрав с полсотни –
самые важны! –
служащие расходятся на заседания.

Заявишься:
«Не могут ли аудиенцию дать?
Хожу со времени она». –
«Товарищ Иван Ваныч ушли заседать –
объединение Тео и Гукона».

Исколесишь сто лестниц.
Свет не мил.
Опять:
«Через час велели прийти вам.
Заседают:
покупка склянки чернил
Губкооперативом».

Через час:
ни секретаря,
ни секретарши нет –
голо!
Все до 22-х лет
на заседании комсомола.

Снова взбираюсь, глядя на ночь,
на верхний этаж семиэтажного дома.
«Пришел товарищ Иван Ваныч?» –
«На заседании
А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома».

Взъяренный,
на заседание
врываюсь лавиной,
дикие проклятья дорогой изрывая.
И вижу:
сидят людей половины.
О дьявольщина!
Где же половина другая?
«Зарезали!
Убили!»
Мечусь, оря.
От страшной картины свихнулся разум.
И слышу
спокойнейший голос секретаря:
«Они на двух заседаниях сразу.
В день
заседаний на двадцать
надо поспеть нам.
Поневоле приходится раздвояться.
До пояса здесь,
а остальное
там».

С волнения не уснешь.
Утро раннее.
Мечтой встречаю рассвет ранний:
«О, хотя бы
еще
одно заседание
относительно искоренения всех заседаний!».

В период написания этого стихотворения, а также многих других, в том числе и поэмы «150 000 000» – не одобренной Лениным, Маяковский много и плодотворно работал в Российском телеграфном агентстве (РОСТА), и не только писал стихи, но и как художник придумал и нарисовал множество плакатов, сочиняя к ним агитки, считая их делом едва ли не более важным, чем сочинение полноценных стихов:

«20-й год. Дни и ночи РОСТА. Наступают всяческие Деникины. Пишу и рисую. Сделал тысячи три плакатов и тысяч шесть подписей.
21-й год. Пробиваясь сквозь все волокиты, ненависти, канцелярщины и тупости – ставлю второй вариант мистерии (БУФФ)» – так коротко писал об этом периоде Маяковский в своей автобиографии «Я сам».

Все эти годы – вплоть до самой смерти поэта – в его жизни, помимо работы и творчества, присутствовала главная женщина его жизни – Лиля Брик:
«РАДОСТНЕЙШАЯ ДАТА. Июль 915-го года. Знакомлюсь с Л. Ю. и О. М. Бриками» – написал Маяковский все в той же биографии. Причем, слова «радостнейшая дата» выделены им большими буквами. И тем не менее – это единственное упоминание о Бриках в автобиографии. Чего не скажешь о стихах и творчестве: все его стихотворения о любви того времени относятся к Лиле Брик, все поэмы посвящаются ей, с ней Маяковский делает несколько фильмов.

В 1916 году он написал отчаянное стихотворение:

Лиличка!
Вместо письма

Дым табачный воздух выел.
Комната –
глава в крученыховском аде.
Вспомни –
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще –
выгонишь,
можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя –
тяжкая гиря ведь –
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
<…>
Захочет покоя уставший слон –
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?

Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.

История отношений Маяковского и Лили Брик кажется нам странной, парадоксальной, но для того времени – вполне объяснимой и естественной. Просто благодаря взрывной и страстной натуре Маяковского его чувства, его образ жизни всегда приобретали некий гипертрофированный характер – начиная от его знаменитой желтой кофты, эпатировавшей публику на первых его публичных выступлениях футуристов, и заканчивая личной жизнью, в которой, помимо Лили Брик, были и другие женщины, и искренние, страстные чувства, и посвящения им, и даже – совместные с ними дети.

И тем не менее – всегда при этом – Лиля. Почему? Как можно понять, объяснить тот факт, что с 1918 года Маяковский практически семьей жил с супругами Лилей и Осипом Бриками, то есть – втроем. Возможный ответ для себя я нашла в том факте, что Маяковский был азартным игроком, особенно любил бильярд, и никогда не играл «просто так» – всегда в этом процессе ему важен был пусть минимальный, но – даже не выигрыш, а – приз за игру. Даже в бильярдных партиях с Луначарским, который был слабее его как игрок, Маяковский хотя и не делал ставок, но, очевидно, имел свой интерес, давая возможность партнеру играть, и наблюдая за его эмоциями.

На том же, мне кажется, основывались и его отношения с Лилей Брик: современники отмечали, что она также был натурой страстной, любила играть чувствами мужчин. В этом смысле Маяковский был для нее удачным партнером. А их совместная жизнь втроем – это был вариант строительства нового быта, когда все так называемые предрассудки и правила приличия отвергались, и предлагались отношения новые, свободные. Маяковский как поэт-футурист не мог обойти эту тему и в стихах: вот, к примеру, отрывки из стихотворения «Выволакивайте будущее!» 1925 года:

Будущее
не придет само,
если
не примем мер.
<…>
Кто скрипит
матерщиной смачной
целый день,
как немазаный воз,
тот,
кто млеет
под визг балалаечный,
тот
до будущего
не дорос.
По фронтам
пулеметами такать –
не в этом
одном
война!
И семей
и квартир атака
угрожает
не меньше
нам.
Кто не выдержал
натиск домашний,
спит
в уюте
бумажных роз, –
до грядущей
жизни мощной
тот
пока еще
не дорос.
…

Возможно, определенная логика в идеологии и в понимании требований времени у строителей новой жизни и была. И многие наверняка искренне старались соответствовать тому образу будущего, о котором им твердили со всех сторон. Маяковский, без сомнения, в этом деле был первым бойцом и агитатором. Но жизнь всегда все ставит на свои места, и в этом мы можем убедиться всегда, сопоставив факты, причины и следствия действий.

Основными качествами личности Маяковского были бунтарство, напор, стремление сломать все возможные стереотипы – от эстетических до бытовых, и это, естественно, отражалось не только в содержании, но и в форме его творчества – как в поэтическом, так и в визуальном. Как уже говорилось, Маяковский не только писал плакаты и агитационные речёвки к ним, но и принимал участие в постановке своих поэтических пьес, одним из первых активно снимал фильмы. Его темперамент, его внешность, его огромный двухметровый рост, вызывающая манера поведения вызывали у одних – восхищение, у других – возмущение, и даже ненависть.

Между тем, сущность его была по-детски беззащитной. Это отмечали чуткие, внимательные современники. Это можно найти в его стихах, например, в поэме 1923 года «Люблю». Одна из частей поэмы называется – «Ты»:

Пришла –
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть –
как девочка мячиком.
И каждая –
чудо будто видится –
где дама вкопалась,
а где девица.
«Такого любить?
Да этакий ринется!
Должно, укротительница.
Должно, из зверинца!».
А я ликую.
Нет его –
ига!
От радости себя не помня,
скакал,
индейцем свадебным прыгал,
так было весело,
так легко мне.

Мне кажется, ключевой фразой и в этом отрывке, и во всем творчестве Маяковского, можно считать фразу – «взглянув, разглядела…». Этот подход – разглядеть в привычном нечто скрытое, – для него, постоянно работавшем над собой, был определяющим и в жизни, и в творчестве. С этой точки зрения предлагаю вам познакомиться со стихотворением, написанным Маяковским в 1926 году. Называется оно «Долг Украине», и вначале, разумеется, автор делает отсыл к советскому настоящему Украины, к строящемуся Днепрогэсу:

Где горилкой,
удалью
и кровью
Запорожская
бурлила Сечь,
проводов уздой
смирив Днепровье,
Днепр
заставят на турбины течь…

Однако это и все, что он счел нужным сказать о советском настоящем. Все дальнейшее стихотворение – совсем о другом:

Знаете ли вы
украинскую ночь?
Нет,
вы не знаете украинской ночи!
<…>
Мы знаем,
курит ли,
пьет  ли Чаплин;
мы знаем
Италии безрукие руины:
мы знаем,
как Дугласа
галстук краплен…
А что мы знаем
о лице Украины?
Знаний груз
у русского
тощ –
тем, кто рядом,
почета мало.
знают вот
украинский борщ,
знают вот
украинское сало.
И с культуры
поснимали пенку:
кроме
двух
прославленных Тарасов –
Бульбы
и известного Шевченка, –
ничего не выжмешь,
сколько ни старайся.
А если прижмут –
зардеется розой
и выдвинет
аргумент новый:
возьмет и расскажет
пару курьезов –
анекдотов
украинской мовы.
Говорю себе:
товарищ москаль,
на Украину
шуток не скаль.
Разучите
эту мову
на знаменах –
лексиконах алых –
эта мова
величава и проста:
«Чуешь, сурмы загралы,
Час розплаты настав…».
Разве может быть
затрепанней
да тише
слова
поистасканного
«слышишь»?!
Я
немало слов придумал вам,
взвешивая их,
одно хочу лишь –
чтобы стали
всех
моих
стихов слова
полновесными,
как слово «чуешь».
Трудно
людей
в одно истолочь,
собой
кичись не очень.
Знаем ли мы украинскую ночь?
Нет,
мы не знаем украинской ночи.

Как видим, начинается и заканчивается это стихотворение цитатой из Гоголя «Знаете ли вы украинскую ночь?», – то есть, сразу читателю предлагается известный вопрос для осмысления, даже – для переосмысления расхожих знаний об Украине, и в конце Маяковский делает вывод, что стереотипы так и остались – стереотипами …

Маяковский, будто в соответствии некоему фатальныму плану судеб поэтов, прожил 37 лет. Родился он в 1893 году в Грузии, в тринадцать лет остался без отца. После этого мать с детьми Володей и сестрами Людмилой и Ольгой, переехали в Москву. Здесь у будущего поэта началась бурная жизнь революционера, в 1908 году (то есть, в 15 лет) он вступил в социал-демократическую партию (РСДРП), занимался распространением революционной литературы, был несколько раз арестован. В тюрьме «буянил», из-за чего его переводили из одной части в другую, в конце концов, в легендарной Бутырке он просидел 11 месяцев в одиночной камере.

Но через какое-то время, как мы уже говорили, Маяковский вышел из партии, и занялся – самообразованием. В 1911 году его знакомая художница Евгения Ланг предложила заняться живописью, и поэт очень серьезно и ответственно отнесся к этому новому делу, обучался в нескольких студиях, и даже поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Все это ему, как известно, пригодилось в будущем.

Уже во времена укрепления и становления советской власти, во времена строительства новой социалистической республики, и в дальнейшем – огромной Страны Советов – невиданной, небывалой, поэт, как известно, не только стал ее горячим пропагандистом, в том числе и за рубежом, много путешествуя по миру стран капиталистических, но и – стал таким же страстным, горячим критиком новой жизни, вернее, – критиком всего того, что мешало эту жизнь сделать прекрасной. Немалый вклад он внес в формирование мировоззрения не только взрослых читателей, но и детей – его простые, доходчивые мысли в стихотворениях «Кем быть?» и «Что такое хорошо…» запоминались моментально, и оставались в сознании ребенка надолго.

Кроме того, образовательное и воспитательное значение имели его статьи о впечатлениях от путешествий, а также упоминавшаяся автобиография «Я сам» и статья «Как делать стихи». Примечательно, что в качестве примера в этой статье Маяковский выбрал свою работу над стихотворением «Сергею Есенину». Ну, вот, в частности, что он писал:

«Вы ушли, как говорится, в мир иной». Строка сделана – «как говорится», не будучи прямой насмешкой, тонко снижает патетику стиха и одновременно устраняет всяческие подозрения по поводу веры автора во все загробные ахинеи. Строка сделана и сразу становится основной, определяющей все четверостишие, – его нужно сделать двойственным, не приплясывать по поводу горя, а с другой стороны, не распускать слезоточивой нуди», – так писал Маяковский.

Предлагаю вашему вниманию некоторые отрывки из этого его стихотворения 1926 года «Сергею Есенину»:
Вы ушли,
как говорится,
в мир иной.
Пустота…
Летите,
в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса,
ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
это
не насмешка.
В горле
горе комом –
не смешок.
…
Почему?
Зачем?
Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
– Этому вина
то…
да сё…
а главное,
что смычки мало,
в результате
много пива и вина.
…
Дрянь
пока что
мало поредела.
Дела много –
только поспевать.
Надо
жизнь
сначала переделать,
переделав –
можно воспевать.
…
Для веселия
планета наша
мало оборудована.
Надо
вырвать
радость
у грядущих дней.
В этой жизни
помереть
не трудно.
Сделать жизнь
значительно трудней.

Казалось бы, позиция Маяковского – безупречна, ясная и понятная. Но все чаще критика звучала уже в адрес самого Маяковского – его называли «попутчиком», а не пролетарским писателем, каким, собственно, он сам себя и ощущал. В начале 1930-го года выставку «20 лет работы», к которой он долго готовился, проигнорировали все влиятельные литераторы и руководители государства. 12 апреля на встрече с молодыми читателями в Политехническом институте в адрес Маяковского летело немало хамских и оскорбительных выкриков. (Замечу в скобках – не бумерангом ли они вернулись с его выступлений и многочисленных скандалов в приличном обществе в юношестве?)

Кроме того, и в личной жизни он не находил ни покоя, ни гармонии. Продолжая жить в одной квартире с супругами Лилей и Осипом Бриками, он влюблялся и пытался строить отношения с другими женщинами. Последней его влюбленностью стала молодая актриса Вероника Полонская, которая была замужем за известным актером Михаилом Яншиным, и уходить от мужа не собиралась.

После очередного выяснения их отношений 14 апреля 1930 года – Маяковский, осуждавший самоубийство, слабость духа – застрелился сам. Вот что вспоминал об этом в очерке того же, тридцатого года, «Охранная грамота» Борис Пастернак:
«<…> Он лежал на боку, лицом к стене, хмурый, рослый, под простыней до подбородка, с полуоткрытым, как у спящего, ртом. Горделиво ото всех отвернувшись, он даже лежа, даже и в этом сне упорно куда-то порывался и куда-то уходил. Лицо возвращало к временам, когда он сам назвал себя красивым, двадцатидвухлетним <…> Это было выраженье, с которым начинают жизнь, а не которым ее кончают. Он дулся и негодовал.
<…>
Вдруг внизу, под окном, мне вообразилась его жизнь, теперь уже начисто прошлая. Она пошла вбок от окна в виде какой-то тихой, обсаженной деревьями улицы, вроде Поварской. И первым на ней у самой стены стало наше государство, наше ломящееся в века и навсегда принятое в них, небывалое, невозможное государство. Оно стояло внизу, его можно было кликнуть и взять за руку. В своей осязательной необычайности оно чем-то напоминало покойного. Связь между обоими была так разительна, что они могли показаться близнецами.
И тогда я с той же необязательностью подумал, что этот человек был, собственно, этому гражданству единственным гражданином. Остальные боролись, жертвовали жизнью и созидали или же терпели недоумевали, но все равно были туземцами истекшей эпохи, и, несмотря на разницу, родными по ней земляками. <…> Я стал вспоминать черты его характера, его независимость, во многом совершенно особенную. <…> Он с детства был избалован будущим, которое далось ему довольно рано и, видимо, без большого труда» – так писал о Маяковском Борис Пастернак.

Так, по мнению одного поэта, жил и завершил свой земной путь другой поэт – обращавшийся к будущему, бунтовавший, крушивший стереотипы, конструировавший новые формы, но в душе остававшийся «просто мальчиком», наивно мечтающим переделать мир и доверчиво ожидающим тепла и любви – поэт Владимир Маяковский.
Берегите себя.

Виктория Фролова.
2014.