Измена

                Генриетте. С любовью.

… Я перешла в непонятное, незримое измерение, я обитаю в пространстве, где становлюсь твоей судорогой на вершине апофеоза, твоим  рычанием, вздохом, я вымаливаю  высшую милость - умение обладать тобой, не просто отдавать себя, а обладать.  Я завидую тебе. Ты-дурак...
      
      Огромный, яркий, раскаленный шар спустился с неба и лег в мои ладони... Чувство небывалого торжества...и...смятения...         

      Боже, молил я, Боже, дай мне сил и мудрости.... Ведь:
   

Есть понятие-предел сопротивления-
Сдают рубеж уставшие  солдаты,
Я так страшусь внезапности момента,
Когда  я стану новым элементом,
Безвольно потеряв координаты
 В твоем таинственном, четвертом измерении...
   
   Она сказала:  -Уходи! -

С меня довольно!
Я Ниагару перейти смогу,
Если почувствую - на дальнем берегу
 Тебе смертельно, нестерпимо больно...

               

  Было какое-то ювелирное изящество в этих продолговатых предметах, лежащих в моей полной воды ладони, стремительность какая-то, как в миниатюрных ракетах, насторожившихся перед стартом, перед  мгновением, когда, разорвав грохотом тишину,  они унесутся в никуда, соединив на миг кончик ствола  с  точкой, в которой бесплодно иссякнет  их мощь, или когда   теплая, вздрогнувшая плоть,  пленив  внезапно, заберет  у них  бешенную их силу  и  растворит в себе…
     Я засмотрелся на плавный переход потускневшей латуни  к кончику плакированной медью пули.  Пожилой, худощавый сержант терпеливо ждал, стоя в метре точно передо мною. –Ах, да! Простите: шесть боевых патронов получил…фамилия…
      «Простите»-улыбнулся сержант-наберут же в армию…!»
     Справа, за  холстиной дождя, плоское, висящее  в  мареве  серым  ромбом -от узкого лба к острому подбородку, лицо рядового Соловьева-добрый парень, деревенский дурак, попавший в строевую часть откуда-то из вологодских дебрей  для отчета   военкома  о выполнении нормы призыва, и как пример циничного безразличия военных медиков из призывной комиссии…
      Сержант, сделав боковой шаг, привычно, четко по-военному вытянулся перед солдатом.
        Соловьев, бессмысленно глядя на командира, что-то нечленораздельно забормотал, глотая слова и струйки бьющего в лицо дождя. Сержант  вопросительно взглянул на группу офицеров,  наблюдавших за стрельбами из-под дощатого навеса, метрах в десяти.
      Старший лейтенант, индифферентно кивнув, слегка махнул ладонью-дескать, давай. Все в порядке.
       –Шесть боевых патронов получил»... Осмысленная фраза выкатилась изо рта не сразу, но промокший сержант уже вЫсыпал в протянутую ладонь патроны и отошел под сосну.
      Мы стояли рядом, упираясь носками сапог в «исходный рубеж»-линию, образованную длинной доской , ребром вбитую в грунт. Дождь полил сильнее. Шинель безнадежно промокла, вода под гимнастеркой стекала к животу. Мокрое, нагретое телом сукно противно пахло. Из-под пилотки на лицо капало, заливая глаза и  подбородок…
    «-на огнево-о-о-й рубеж! Марш! Первй!
      Три шага сквозь струи дождя к следующей доске. Лег на песок лицом к полю, на котором далеко, на самом краю света смутными пятнами маячили мишени.
      Я проходил службу в подразделении, занятом всякого рода художественным оформлением. Стрелять, разумеется,  не умел - весь боевой опыт ограничивался рогаткой, обнаруженной родителем в фибровом чемоданчике перед отбытием в пионерлагерь и последующей  обстоятельной поркой. Не умел, но,  как человек образованный  и  любознательный знал, что, как и куда. И к оружию относился с почтением – безумное всемогущество пули мне представлялось бесконечной длины вертящейся шпагой, мгновенно просверливающей километры пустоты и пробивающей насмерть все, что встретится на пути ее стремительно отрастающего жала,  уверенно-тупо, безжалостно, без шанса на спасение.- Под восторженный, разрывающий перепонки,  грохот.
      -Заряжай!
      Сзади заклацал затвором Соловьев и я боязливо сжался. Обошлось…
    -три одиночными и три очередью! Огонь!
      Приблизительно направив целик на фанерный контур, с легкой душой,  понимая, что никого не покалечу, и что пытка  дождем сейчас закончится, я разом, нарушая приказ,  выпустил на волю все свои пули…
     -Встать! Вольно! Отойти в расположение взвода!»
     Это был заключительный этап итоговой годовой  проверки боеготовности  части прибывшими из Москвы высокими вальяжными тыловиками. Вечерами офицеры  почтительно пьянствовали в буфете столовой, выставляя на стол лучшее от подсобных грядок и скромного свинарника – запахи жареного с луком  мяса и ливерных, с перчиком свежевыделанных колбас, как боевые газы Зоман и Зорин лишали воли, доводили до безумия,  терзали желудки,  в которых организм с отвращением утилизировал вялые, непромытые, свалявшиеся в кудель,  серые макароны. В казармах было отмечено появление  у избранных  не пригодных для  укладки на булочку  ветчинных  попок на  батонных  горбушках– повара  были из своих же…
     Боевые стрельбы это  заключительный  аккорд, непосредственно влияющий,  равно как и гастрономическое изобилие  буфета, на отчет в министерство. Я стрелял предпоследним  и мне повезло. Повезло так, как везет лоботрясу-школьнику, сбежавшему теплым осенним днем  с уроков и нашедшему возле урны с жирненькими окурками  мятую трешку.
      Не хватало каких - то  мелких баллов.
      Комбат,  не  преодолев  искушения, пустился во все тяжкие:  мои, позорно зарытые в глину пули, превратились в снайперские -  выводить на  роль  примерного  бойца  дегенерата  было бы перебором - даже ложь во благо должна выглядеть прилично, а не с пузырьками слюны в уголках губ…
     Я промолчал, защищая корпоративную честь , а смутные терзания о причастности ко лжи,  переместившись куда-то в наглухо  заколоченный чулан на окраине начинающей грубеть  совести,  заткнулись и не посмели  пикнуть. 

      Прямо на полигоне, на залитой дождем импровизированной доске информации появился и заплакал чернилами экстренный «Боевой листок» : «стрелять всем, как стреляет  -дальше шла моя незапятнанная фамилия - 29 из 30 одиночными и 27 очередь! «Благодарность в приказе!»
     … Ан –нет!
Пшепрашем пана!
  С разбегу – в свой же силок!
       Произошло то, что не сравнимо ни с чем по возмутительной  несправедливости, и что едва не довело до инсульта прошедшего  войну до Берлина комбата: лично генерал-майор, руководитель всей московской своры, осатанев от похмелья,  сырости  и  тарахтения  по  больной  голове  автоматных  очередей, пророкотал:
       -солдату –отпуск! Молодец! С такими бойцами – какие нам,  нахрен, китайцы!?(тогда были пограничные трения на Даманском) - Внеочередной, к Новому году, нахрен, на полных десять! И доложить мне наверх! А ты, солдатик, – генерал подправил уголок  лацкана  моей шинели, прикрывая  от ветра горло- если не дадут, замотают – я-то их знаю! – прямо ко мне! С рапОртом!
      Есть! От радости я вспотел так, что просохла подкладка.
      Куда деться? Старший лейтенант, спустя  месяц, ближе к Новому году,  сдавленным голосом, поглядывая на меня с  отвращением , как на гниду,  явно страдая от вопиющго, чудовищного  моего  бесстыдства:  кому?!?! -  художнику - лоботрясу, уличавшемуся в «употреблении», объявили  отпуск на 10 суток – и ехидно добавил: с дорогой! То есть, ужал, как мог-обычно добавляли два дня на дорогу…Да, что там дорога – четыре часа во львовском автобусе-душегубке от Новгорода до Питера!  Я был великодушен и генерал-майору  жаловаться не стал…
   
       Родная коммуналка напоминала  эскадронную конюшню: длиннющий коридор, направо и налево рассеченный комнатками – денниками, за каждой дверью свой собственный мир со страстями, войнами, перемириями, соплями, абортами, мокрыми пеленками,  срокАми,  порожней посудой, ждущей в углу  своего часа, чтобы подставить плечо умирающему от похмелья, или, когда в семейном кармане переведется даже мелкая медь, с величественными дубовыми буфетами и разболтанными  еловыми табуретками, с висящими на стене  велосипедами,  смердящими мотоциклами и персональными,  с личным выключателем,   лампочками…
     Появление у соседей в комнате, скажем,  жеребца вряд ли кого-нибудь удивило  бы или возмутило…
       Моя дверь, как дверь в соборный придел, уходящая в поднебесье, под пятиметровый дореволюционный потолок, в затянутый паутиной сумрак, как приготовившийся к осаде бастион: глухой, немой, неприступный…
     Странно. Я посылал телеграмму.
      - Здравствуйте. Очень рада Вас видеть. Зайдите ко мне на минутку, пожалуйста – статная, сохранившая аристократический облик, дочь русского генерала, дворянка, а ныне  просто старушка, Вероника Всеволодовна Брантд  изыскано, как   дама  на  балу веером гусара, поманила маленькой изящной кистью. Зайдите.
      Удивительная комнатка – крохотный, знакомый с детства, никем, никогда и нигде не включенный ни в один  перечень  музей, такой же чарующий и полный тайн, как и двадцать лет назад, когда ребенком впервые, ковыляя на окрепших ножках и тараща глаза на сверкающую елку, забрел сюда, как гусак  на  манок,  за  новогодней конфетой… Тот же аромат натертого воском дуба, сгоревших свечей,  мускуса, хороших духов, те же овальные фотопортреты мужчин и женщин в странных одеждах – в непривычной военной форме и в белых - похожие  на  праздничных  школьниц,  передниках, с крестами на груди и с крестами на головных наколках,  удивительно красивых, с напряженными, светлыми лицами…Старые, в желтой сепии дагерротипы... Комнатка-молекула давно умершего мира, противоестественно,  как  метастаз,  не  погибший  под  смертельным  для  него  лучом,   выжившая в опаливших землю  огненных  вихрях, во Всемирном потопе лицемерия и лжи,  зависти, жестокости, безволия и ненависти… Опавший  лист, засушенный меж страниц молитвенника…
     Сядьте, Юрий. Сядьте и успокойтесь. Буквально пару слов. Для Вашего же блага…
     -Вам так идет военная форма, но моряком Вы гораздо интереснее…О чем это я? Ах, простите, Бога ради!  Совсем старуха! Я вот о чем…
     Вероника Всеволодовна была явно смущена – маленькое,  иссеченное знаками времени личико выражением своим напоминало лицо барышни-институтки, которая, следуя святым законам гостеприимства, в отсутствие кухарки, унесенной из кухни сломавшим правильный мир  ураганом, вынуждена собственноручно вспороть брюхо хватающему жабрами воздух  карпу…
    -Ради Вашего же блага – повторила она, разглаживая вздрагивающими пальчиками идеально гладкую салфеточку под фарфоровым олененком.  И, с легким вызовом: - вступаясь за честь! Я люблю Вашу матушку, всегда особо относилась к Вам…
     Было очевидно, что она с трудом выводит себя из лабиринта ничего не значащих фраз, нащупывая верную тропинку, чтобы  перейти к сути.
      -Я плохой дипломат, Юрочка, поэтому заявляю без околичностей: некоторые вещи в нашей жизни выглядят в чужих глазах совершенно иначе, чем мы воспринимаем их, будучи очарованны  внешним блеском, придуманными нами же  достоинствами…Это идет от наивности души, от собственной внутренней чистоты, от желания  приподнять,  облагородить… Поверьте:  даже  под  кистью   талантливого  мастера  мазок  маслом  не  засияет  прозрачной,  нежной  темперой    Проще говоря, (старушка  бросила  взгляд  на  портреты) от неумения представить себе в геометрии наличие острых  углов,  ошибочно полагая, что благородная  наука оперирует исключительно мягкими дугами,  окружностями и овалами. Всякими там слегка касательными, что ли… Вы поняли меня?
      - Пожалуй,  проще не скажешь!
      Плохой дипломат… У меня голова пошла кругом. О чем это она?  Какие углы, какие  хорды!  Какая,  к  черту,  темпера?  Где жена?
      Скорее всего, годы и испытания, через которые, как чистый родничок меж  гниющих  берегов, протекла ее жизнь, окончательно стерилизовали  усталый мозг…
     Я с изумлением на  нее воззрился.  - Ну,  и …?
      Извините, Юрочка. Это все. Не взыщите за откровенность - старушка
 терпеливо и вопросительно смотрела мне в глаза - Вы, ведь, все поняли?»
    -Да, да, конечно, пробормотал я, искренне  растерявшись, абсолютно все. Спасибо!  Это именно то, чего мне не хватало до духовного  совершенства!
      Я встал с крохотного диванчика.  Соседка, легко погладив  ладошкой по  колючему  лацкану,  закончила -  всадила  в сердце,  как в  шпалу  стальной  костыль:
       –Вот и хорошо – она Вас не стоит…»
     И тут до моего сознания,   преодолев  наконец  столбняк, добрался смысл витиеватых иносказаний.
      Телефон общий, коммунальный, тут же, в простенке. Позвонил Зое, институтской подруге Аллы. Зойка, уж и вовсе не дипломат, сказала так: -ты дурачок, Юрик. Большой, умный, красивый дурачок!  Алка с Харитоновым на его даче, Новый год  встречают! Я так рада, что ты здесь…Хочешь-встретимся? … Только  до  девятого… Катьку я к маме сплавила… Мой в Петрозаводске, на испытаниях каких-то…
     …Вашей, мадам, верности, отрешенно подумал я.
      Все. Грохот выстрелов, как теннисный мячик, оттолкнувшись от космоса, вернулся ко мне и разорвал сознание. Все!
      Открыл своим ключом дверь. Стараясь не прикасаться к вещам Аллы, отыскал и стащил с вешалки пару рубах, джинсы, нашел под вешалкой туфли, снял с крючка «канадку» с подкладкой из красного рукотворного меха, взял из шкатулки документы, диплом. Сунул все в мятую спортивную сумку, повесил, закрыв дверь, ключ на гвоздь, вбитый в створку и вышел на Невский.
      Ранние зимние сумерки уже укутали город мокрыми серо-черными лохмотьями подкравшейся ночи, раскисшие хлопья снега, разбухшие от талой воды, прикоснувшись к плиткам тротуара мгновенно исчезали,  словно проваливались в твердь камня…Обычная питерская зима – то слякотная, то звенящая морозами…
     Юра, Вы? Высокая, в мой рост девушка, скорее –молодая женщина, выглянула из отороченного мехом теплого домика-капюшона. Вы?
      Наталья  Яковлевна.  Наташа. Врач-педиатр.  Наша добрая фея – спасала  Женьку, жестоко простуженного в Снегиревке. Жила с родителями – пожилой парой печальных евреев в соседнем подъезде, над магазином «Для мальчиков» Мы жили над зеркальным его отражением: «Для девочек» Пророческие шуточки провидения.    
      Одинокая. Из  породы женщин, непроизвольно  проводив  взглядом  которых,  отупело спрашиваешь  себя: да  где  тут  ангел  пролетел? -  жест,  походка,  вздрогнувшая  бровь …?  Что  заставило посмотреть   вслед…
     …Два  осколка  кремня  в  потоке   щебня,  льющегося  из  самосвала,  сблизились  случайно  и  чиркнули  друг  о  друга …
     Или  загадка  того же ряда:  случись  любому  из  нас увидеть  закат,  как  бы  не  торопился  бежать,  что-то вершить,   замрешь  на мгновение  и  проводишь  взглядом  исчезающее за горизонт  солнце…
    
  - В дурацкой шинели?  Откуда? Где пропадали…я…я  думала,  я… не знала…куда Вы… Что с Вами? – вид такой, как будто бы Армагеддон  завтра, а не Новый год …
     Служу. Дали отпуск…Вот, приехал…Алки нет…
      Наташа была слегка влюблена в меня, я это знал. Такие вещи не скрыть, как не спрятать проволочку бенгальского огня   между ладонями –не  видно,  но  крошечные звездочки  обжигают…
     Я  относился  к  ней  с  искренней  симпатией, нейтрально,  как  к  доброму  знакомому,  ценил  ее  образованность,  такт, общительность,  умение воспринимать  с оптимизмом  и разумно  дозированным  юмором  ухабы  монотонного  советского  быта.  Не  более…   
       Алла женским чутьем проникла в сокровенную Наташину тайну и от беспричинной, бабьей ревности  зло,  с  кухарочьим превосходством острила, придумывая возможные варианты развития сюжета.
      Наташа стояла  вытянувшись, как  сержант  на заплаканном дождем поле... 
      В черном,  подчеркивающем стройность,  пальто с капюшоном,  откинутым  на  плечи, в высоких сапогах на шпильках,  стального оттенка шелковый платок, обогнув шею,  прикрывал верхние пуговицы и кончиками опускался на грудь.
       Желтый  свет, вытекающий из старинных фонарей, подсвечивал хлопья,  планирующие  вдоль  тоненькой  ее  фигуры,  обрамляя  силуэт девушки  золотым,  искрящимся окладом…
     А я,  не  замечая  этого  залитого  золотом  новогоднего  чуда,  все смотрел и смотрел сквозь нее. В никуда..
      Юра, не обижайтесь – Мы на  «Вы», или …?
      -Без разницы, на «ты», кажется…Забыл.
      Я все еще  продирался сквозь  липкие сумерки оцепенения, как через дождь на залитом водой глинистом поле с мишенями...
-Угу, здорово.  Но у Вас в руке сумка с вещами…Я все понимаю, но не лезу не в свое дело, я  знаю,  где Алла... Я не скамеечная сплетница, но простите – она просто дура! Весь дом знает…Все  на Вашей стороне…Я ничего не хочу сказать…
    - Не надо ничего говорить…
     -Я просто…Только поймите правильно…. Если Вам некуда идти… Ради Бога! – ничего не подумайте! - переночуйте у нас,  квартира большая, Вас никто не обеспокоит, можете, если Вам это удобно,  пожить, сколько  надо…пока все  устроится…   
      -М ы же на «ты»…
     -Угу! Здорово…
     У Наташи было бледное, очень напряженное лицо.
       - папа и мама будут даже  рады, - вдруг добавила она – у  НАС  В СЕМЬЕ  совсем нет мужчин, папе не с кем поговорить о политике…
     …Никто не обеспокоит… А, я - кого-нибудь? Ладно. Чушь какая-то…
     Пойду,  поговорю с папой о политике,  обсохну,  а завтра же -  обратно, в часть,  там  койка  и  макароны - я  улыбнулся,  вспомнив  культовый фильм… И Рудик  Вальковский,  с  клеем  БФ – 2…
        Молча  взяв Наташу за  руку, я двинулся, как сомнамбула, к ее парадному.
      Старики  спали. В прихожей, освещенной оставленным для Наташи тлеющим  диковинным каганцом,  девушка, не расстегивая пальто, не  проронив  ни  звука,   неожиданно,  резко развернулась и, обхватив  за плечи, прижалась губами к моему лицу. 
         Мы тихо стояли  в огромной – (никто не обеспокоит), в несколько  просторных комнат квартире,  где  моим  пристанищем суждено было стать именно ее комнате.   Профессор медицины, известный  на  весь Союз врач, Григорий  Яковлевич  Шерман с семьей единолично владел всей  площадью – редкая привилегия по тем временам, когда нормой считался угол в коммуналке, а комната – роскошью. Папа был известным человеком, номенклатурой Горкома партии. 
      Юра,  прижимаясь ко мне шептала Наташа, дорогой мой! Юрочка, думай  все, что хочешь, ударь меня, отгони, назови шлюхой, только не уходи. Волчица изголодалась так, что пленив добычу, не даст  ей   ускользнуть, разорвет  клыками в клочья, вылижет и кровь и слёзы, сгложет кости. Не уходи  милый,  любимый,  не   уходи…   Ты давно для меня не тайна: сотни раз я снимала с тебя  одежду, и исцеловывала твой  живот,  плечи,  губы и грудь, умывала слезами,  пропускала сквозь пальцы  волосы и…засыпала обняв и прижав к себе, как   ребенка,  до боли, до судорог сжимая бедра.  Не уходи…Завтра –да! Сегодня – нет! Сегодня ты мой. Это моя ночь, ночь  от Дедушки Мороза  примерной  девочке  за   терпение,  за  верность, за  послушание… Ночь когда одинокая  волчица не будет выть на луну, а  мир до утра  исчезнет и ты будешь единственным  господином, у ног которого сытая волчица уляжется на спину,  открыв всю  себя  для любви. Этой ночью я стану твоим ребром, твоей душой, одалиской, твоим дыханием и сновидением.  А,  хочешь -  я буду спать  на коврике  у порога,  не  шевельнусь,  не потревожу!  Хочешь?
      - Ты исчез  и  мерзкий,  злой  фокусник  накрыл  Землю  своим  пропотевшим  цилиндром – стало  темно  и  душно.  Я  люблю  тебя, родной,  люблю дремучей  любовью самки,  любовью, которой  сама пугаюсь.   Голодная  волчица  заманила тебя  в  свое  логово,  чтобы  насытиться. И молит:  не  уходи.  Умру.  Ты  так  близко,  я  уже согрета  твоим  теплом – уйдешь – замерзну,  превращусь  в  мертвый,  белый   торос,  плывущий  по  морю,   бьющийся  в  киль  твоего  корабля… Не  уходи…
     -Ты больной зуб, который  извел  меня   болью  и  этой  ночью  я его  вырву.  С  корнем!   

      …Бастионы  сдавались и  под  меньшим  натиском…
    
      Наташа заплакала, силясь улыбнуться  той  виноватой улыбкой, которую я помнил, которой она, приходя проведать больного Женьку, заслонялась  от хамоватых Алкиных  намеков…
     Маска Арлекина, под которой  смирение,  боль безнадежности и отчаяния…
     Женщина  испугалась  своего,  штормовой  силы  порыва,   ударившего,   тараном   в  борт  лодки,  которую  уже  пронесло  над  спасительной  отмелью  и  угоняло  все  дальше  и  дальше  в  бушующий  океан… 
      Замерев, тревожно, умоляюще всматривалась она в мое лицо, страшась расстрельного приговора.
      Я обнял Наташу, прижал ее к себе и поцеловал в губы  длинным,  бесконечно  длинным  поцелуем.  Это  давало  время,  но  не породило  озарения: правильно  ли  я  поступаю -  не  будет  ли  большим  грехом  вырваться   и  бежать  туда,  под  желтый  свет  фонарей,  под  охлаждаюшие  лицо  хлопья,  затоптав  по  пути   уже  брошенную  к  моим  ногам  любовь,  бежать  в  темноту,  от  чужой   боли  к  собственной …?
  … Возникло ощущение дежавю: когда-то, безумно давно в моих руках умирал маленький кролик:  зверек, слабо толкаясь лапками и вздрагивая тельцем, сопротивлялся неизбежному, подступившему уже вплотную, потом замер. Навечно. Крохотное сердечко остановилось. Малыш уплыл в вечность.
       Сквозь теплую ткань  я чувствовал ладонями вздрагивание  сильного, нетерпеливого  тела, потом, когда ее губы отыскали мои, Наташа застыла, как жена Лота, соленая от собственных слез…

      Пальто осталось в прихожей, стройная фигура в строгом сером костюме, поверх  которого молодой доктор надевала перед приемом белый халат. Удлиненное европейское лицо,  чуть  надменное, волевое, что выдавало характер и умение защищаться. Полноватые, подкрашенные белесой помадой губы,  «французская» стрижка, темно - русые, с рыжинкой  волосы  красиво  взбиты,  но  слегка  растрепались, мило,  как  у девочки. Легкий запах больницы,  странный,  будоражащий  аромат  «Душистого табака» -  дорогих духов,  не истаявший в перегонах  метро.
     - Помоги мне снять сапоги и сними с себя эти омерзительные зеленые тряпки.  Не  стесняйся.  Я дам  тебе  свой  халат,  ты  неширок  в  плечах,  а  рост  у  нас  одинаковый.  Не  обижайся  за  плечи,  я  врач  и  говорю,  как антрополог,  ты  -  классика!- да  и  не  люблю  груды  мышц  на  костях – с  таким  спать,  как  пить  шампанское  из  пивной  кружки.   Будем спать здесь.  На  диване.  Поместимся.  Халат  в  шкафу. 
      Ты-как хочешь, а я загляну в ванну. Есть будешь?
      Повторила: спать будем здесь. 
      Все буднично, просто… Как о тысячелетней семейной рутине…Без интеррогатива,  кроме  прямого - Есть будешь? …халат…
     Волчица  чутьем  поняла:  все!  Дверь  на  глухом  запоре! – и  успокоилась… Сильная женщина!
       Мы   в ее  комнате.  Я ласково  привлек  Наташу  к  себе,  спрятал  пылающее лицо в  жестковатых  от  лака волосах, поцеловал  задевшую  губы  прядку…
    - Между прочим,  не  отстраняясь  шепнула  мне  в  шею  девущка, я  помню  все  твои  прикосновения:  мы  здоровались,  ты  помогал  мне  снять  и  держал   пальто,  пока я  смотрела  Женьку,  и помогал  надеть,  теплое  от  твоих  рук,  ты  готовил  и  подавал  мне  скверный,  растворимый  кофе ( - Я сейчас  же  сварю  настоящий!  По-турецки!) и,  подавая  раскаленную  кипятком  чашку,  прикасался к пальцам… Я  бежала домой,  стараясь  не  расплескать  украденное из  ненавистной  комнаты   тепло  твоих прикосновений,  запиралась вот  в  этой   и…  дальше - не расскажу!  Ты еще маленький! (она  была  на  восемь  лет  старше) Терлась об мою  щетину  носом  и  тихо,  смущенно  смеялась.
      -Ничего, если я сниму косметику - спросила она через мгновение, не размыкая руки и не отпуская плечи: - расплакалась, как девочка, ресницы потекли…
     Я  поцеловал черную,  соленную  капельку  на  ее  щеке  -  конечно,  если надо. Мне не мешает…
     …Не сварила  она  турецкий  кофе  и  не сняла  косметику. Наши руки все настойчивее, все смелее разыскивали крючки, петли и пуговки, скрепляющие детали наших одежд, а губы не отпускали друг друга…
     Увы, до ванны дошло позже, каюсь, - уже  потом, когда сквозь нас неудержимой, раскаленной лавой пронесся, остановив сознание,  первый восторг апофеоза и мы, полураздетые, вернее почти одетые, отпустили друг друга. До  халата  не  дощло  вообще…
          Где-то, в дальних пещерах проснулись родители- я забыл о них, боюсь, мы изрядно шумели.
      Почтенный, заслуженный  папа – старый  Яков, включил ночник и,  строго  глядя на перепуганную маму, приложил палец к губам. Помолчи! Ни звука! – мы спим! Старики беззвучно ликовали - радовались за дочь: не свив собственного гнезда, она, чтобы не погибнуть от стужи,  как сорока воровала  перышки  из чужого,  отыскивала  и  склевывала свои  зернышки  счастья…Молчи, мать! А, вдруг – внуки!  Не спугни!
     Этой ночью я отдал Наташе, лежащей навзничь на лунном луче все, что скопил для другой, тоскуя о ней пустыми, бессмысленными ночами, маршируя по плацу, расписывая коммунистические иконы,  лежа грудью в мокром песке, все, что удерживал в себе, трясясь в душном, провонявшем соляркой львовском автобусе. Все.
       Шесть раз выстрел снайперски накрывал цель,  но  она, потрясенная,  вновь и вновь   волшебной,  трепетной  розой,  освежив  лепестки,  расцветала навстречу выстрелу, шесть раз грохотала лавина, сорвавшись с заоблачной кручи и шесть раз мягкие крылья, нежно спеленав, обессиленного, бережно опускали  в шелковые травы медовой  долины и терпеливо, немея от любви, не тревожа,  робко  ожидали следующего полета….
      Так эта ночь, как маленький, беззащитный кролик, упираясь в рассвет лапками, отталкивая его вспять, отошла в вечность… Мои снайперски  отправленные в цель  пули…
    Утром,  когда  декабрьский ветер содрал с окна черную занавеску ночи и стали видны серые  хлопья, разбивающиеся каплями о подоконник,  выплакав последнюю слёзу,  волчица сказала: -уходи, 
но запомни: я вырою себе нору под дверью, за которой поселится твоя душа и, невидимая никому,  опять дождусь своего часа!
…И она вырыла  себе  нору…
 ……………………………………………………………………………………

ЭПИОГ
 Судьба  героев (и злодеев):

Ты - сволочь! Ты изменял МНЕ с Шерман! спал с этой старой сукой, которая, как змея, прокралась в мой дом! Мерзавец! Весь дом только и вопит об этом! Алла не знала того, что про то, о чем действительно судачил весь дом, перестало быть  для меня тайной... Тем не менее, я вяло оправдывался, дескать, и не спал я вовсе и в этом была доля правды... Конечно не спал! Парировала жена. -Ты трудился над ней, как молотобоец, как стахановец в забое!
     Новый год – время измен. Мы расстались. Сына воспитал другой папа, а  Алла,  высоко  не  взлетая на неверных  своих  крыльях,  никогда так и не научилась  рассматривать  добычу  с  тех  высот,  где распластав сверкающий  перламутр своих, обжигаясь о солнце, свободно и спокойно парит Наташа.  Удалив  больной  зуб.
…………………………………………………………………………………………     Встать. Суд идет!  Невероятно! Наташа была девственницей.
……………………………………………………………………………………….
      Робинзон Крузо врыл на своем острове столб.  Длинной линией ножом прорезал воскресенья, короткой – будни. Я же делаю царапины на душе: длинными и глубокими, по живому, отмечаю свои грехи,  короткими – дела праведные…
      Рассказал историю и задумался, тереблю кинжал нерешительно: как резать? - коротко и мелко, или всадить в душу по рукоять…
   
  У  Соловьева,  признав  его, наконец,  непригодным  к  роли  защитника  отчизны,  оружие  отобрали  и  до  срока отправили  в  родную  деревню,  куда  бедолага и  прибыл,  искренне  полагая,  что  первую часть  мужского предназначения  он  выполнил,  после  чего  приступил  к  отысканию  объекта  для  выполнения  второй  его  половины, близкого   ему  по  восприятию  мира. 
      Я  до  сего  дня  помню  холодок,  освеживший  мой  позвоночник,  когда  я  услышал  чавканье  затвора  за  спиной,  на  залитом  дождем  поле…
   
   Волчица,  устав  от  одиночества и,  когда  природа убедила  ее:  сколько  не  сжимай  бедра,  волчата  не  появятся,  вышла  на  охоту.  Хороший  снайпер,  не в  пример  мне,  нашла  и  поразила  добычу. Далеко. В США.  Спокойна,  счастлива, ничего  не щиплет  глаза – тщательно и  вовремя  сняла  косметику.
       Вот, только  так  ли  красивы  у нее  волчата,  как те,  которые  не  зародились  той  ночью,  под  Новый год,   когда вечер  переходил  в  ночь,  опадая  жидким  золотом  на  тротуар,   когда,  так  и  не  поговорив  о  политике,  старый Яков, лежа в кровати,  прижимал  к  губам  палец…
     Старые  фонари  у  ее подъезда  заменили   новыми,  очень  похожими  на  прежние, но  не настоящие,  без  всякого  волшебства – подделка! …
     Но я, все равно,  иногда  прихожу  и  смотрю  на  два  смежных  подъезда:  для мальчиков  и  для  девочек… Я, наверное, никогда и  никуда  не  уеду  из  Питера:  ну, как же! -   на  кого я  брошу  неисчезающую  НИКОГДА живущую  в  его  стенах энергетику  той  ночи,  ночи,  в  которую  одинокая  волчица  не  выла  на  луну…А,  собственно, что у меня, кроме нее,  нажито?...