Приводил ее в старый дом...

Старый дом на холме скалой. В нем давно упокоен шум. Он тоскливой затянут мглой среди зимних еловых шуб. Август спелый избыт вконец, отгнивает листва/бурьян…
Приводил ее под венец: взгляд был зелено-коноплян, и дерзка, и робка; как хмель, лебедь то, то тайпан-змея. Пел три ночи нам менестрель, расстилалась травой земля. Августовская высь черна, искажает и лунный путь. Испивала меня до дна, не давая на миг уснуть. И кружила фата-шифон, унося в полуночный бред – горько-сладкий из сердца стон, на устах винно-терпкий след.
Приводил ее в старый дом и в фантазиях догорал, и очнуться я мог с трудом, а закат был кроваво-ал. Иногда вдруг впадал в испуг, застывая в ее мирах.
Только как мне без этих рук?
что меня превращали в прах, что меня расплавляли в воск. Суждено каменеть в финифть, стать гнездом для глумливых ос, растекаться под ноги нимф половодьем болотных тин, загибаться в полынь-сушняк.
Я входил с нею в дом один – распадался на известняк, на смолу/древесину/медь, измельчался до пыли звезд.
Наконец, я извелся весь, потерявшись в просторах вёрст между гранями призм-зеркал, среди вяжущих дух цветов.
Я сказал ей, что я устал.
И в ответ услыхал: «никто уходить от меня не смел, я всегда ухожу сама»…
Пересмешник на ветку сел – и не август уже, зима. Старый дом на холме и снег, восковые фигуры-лом…
Если вдруг показалось «смех», то скорее крестите лоб.