Заупокойная Артюру Рембо

1.Что виделось...

Когда, влеком теченьем торных троп Европы,
в даль вдохновенья ты хмельного уплывал,
о Франции, в груди храня ее некрополь,
оглядываясь, ты тогда уж тосковал?

Соль слез, обиды горечь, бред опал бессонных
за буйство приняв беспредельности морской,
парит Поэт, как с якоря, с печали сорван,
в Поэме океана пьяным кораблем.

Как для детей плоть яблок терпко-кислых, сладок
изгнанья дикий мед отверженцу тоски
академически содеянного лада,
хронометрами зарифмованных витийств.

Столичное ученейшее твердолобье !
О хладость аксиом, как о подножья скал,
божественных наитий штормовые волны
утопленник грамматик лишь не разбивал.

Свободный, весь в мечтах, надеждами одетый! —
кто б  в этом чуде юности узнал,
как из глубин, в наживе тонущего, века
погибшего Поэта остов выплывал:

белей Офелии из чернокнижья Африк,
предсмертье торопя хладеющим челом,
чужбин, опал, болезней, голода избранник,
столиц, страниц, паркетов, сытости изгой,

безвременью заложник вечности предъявлен —
эпохе, святостью признавшей только плоть,
мощей окостеневших этих оправданье
зачем? — не поперхнется, не подавится, сожрет!..

Гурманствующей публике бывает пресен,
пикантной пряностью разврата подслащен,
бульварный корм кровосмешенья муз и прессы, —
голодной гибелью Поэта приперчен,

тогда желудка рейтинг, аппетита идол,
адюльтера интимней, фаллосом растет,
и говорят, от этого растет либидо —
не зря в приправе тлен Поэта истолчен!

А впрочем, пусть его — пускай себе растет...


2. ... и чем дышалось.

Наливом наивности, шалостью детской,
ручонки раскинув шагов с десяти —
лови амфибрахия звонкое действо!..
Откройтесь — свежайшие брызги души
не жалят, все буйства, неистовства все хороши,
пока не смешны подоплекой монетной —
о верность руки робингудовой мести,
стрелою в стрелу рифм разящая меткость ,
любви тетиву теребить лишь спеши!..
О ритма отмашка, остер наконечник,
пожертвуют фразам отточенность карандаши —
в молве так сгорают предвестий кометы,
на миг озаряя невинность глуши
рассветом
        неясных
             знамений
                примет... —
Меж грядок спаржи,
            как меж строф рядами,
Ты, мальчик непослушный,
                так мечтал
Слов солнце
       между нами расточать,
Из-под родного крова убегая?..
Нательным крестиком
              хранима,
                судьбы стезя
Змеей свернулась,
         грудь изныла,
                и выть нельзя...
А только петь!
         А только петь?..
Когда до самых жгучих облаков унынья
хулы самум (уж жизни остов занесен), —
о нет, я не прошу прошенья, я невинен! —
и каждый возглас, каждый вздох, и каждый стон
песком злорадного ехидства занесен:
плети стихов (мы — зависти и сплетен) паутину...
Завидую, глас вопиющего в пустыне! —
слепой надрывности пророческой твоей
в ответ сочувственные блики миражей
хоть мельком
        среди зноя
              родниково стынут!..
На высшей ноте неприкаянности волчьей
я, вдохновенья полнолуньем вознесен,
в стяжательства разменно-мутном средоточье,
в подмигиваньях блеска золотых тельцов,
Парнасской лихорадки ритмом прокаженный,
со своевольной калатушкой диких рифм —
к цифири не сведенной речи лепрозорий —
о нет, о нет, я не прошу меня любить! —
вне прибыли, вне времени, вне территорий,
кем мнюсь тебе, в ознобе насыщенья век:
— Ату!
     Ату его!
           Ату! — Поэт!
                — О нет!
                Я не прошу
                меня любить...
Совсем уж вне богемного плеча Монмартра,
взашей пинками и ляганьями канкана
в пустыню вытолкан, в объятия тамтама:
— Ату!
     Ату его!
           Ату! — Поэт!
                — О нет!
Я не унизился
            до просьбы
                о пощаде...