Восьмое марта

ВОСЬМОЕ МАРТА
(два верлибра с расстоянием в 30 лет)

I.

8 МАРТА 1986

Светает. Март зарёванный в окне.
По коже липкой он улиткой проползает,
когда я, узко щурясь, выхожу
на свет вдыхать его наркоз солёный.
Зарёванный, но, в общем, ничего.
Есть что-то в нем от праздника хмельного.

А женщины – так даже сквозь пальто
видны их птичьи золотистые наряды.
Их ножки бойко в новеньких чулочках
в весенней топкой слякоти мелькают.

Встает их день, и по двойной цене
в жестянках розы, каллы и нарциссы,
и пыльные зубчатые гвоздики
в румяных лапках городских торговок.

Им в шутку рассказать о Кларе Цеткин,
о Коллонтай. Всё в шутку, милый друг.
Всё в шутку, молчаливая моя:
и наше механическое время,

и наше деревяннейшее бремя –
скрипучее рассохшееся бремя –
и твой японский подведенный глаз,
и наше многолетнее свиданье.

Когда нам жизнь сказала: «От винта!»?
О чем ты? Жизнь прощает нашу дерзость
не в ногу с ней идти, а просто рядом.
Она ведь понимает – это в шутку.
Дыши цветами, вот тебе подарок!

Теперь скажи, мы стоим ли вечерних
пустых и бестолковых посиделок
под тиканье своих слепых часов?
Или безмолвных вздохов в тихой кухне?

Полночного густого аромата
подснежников, фиалок, анемонов,
нарциссов, роз, доверчиво открывших
плоть лепестков для нашего дыханья?

Мы стоим ли родительской заботы
и пошлого проверенного жеста –
с небрежностью стащить с руки перчатку,
взглянув немного строго и печально
на робкое волнение домашних?

Их нежной бестолковой суеты
мы стоим ли? «Приехал, слава богу!
Замерз? проголодался? нездоров?»
И погрузиться в гамлетовской позе
в пустые мысли за вечерним чаем.

Некстати вспомнить Бунина, Толстого,
отделаться от ласковых расспросов
какой-нибудь немыслимой цитатой,
прочитанной в «Неве» или «Авроре».
При этом дать понять, что их согласье
довольно скучным будет для беседы.

Мы стоим ли дрожащих век друг друга?
И ревности? Да и свечного счастья,
в напёрсточных глотках своей любви?
В любви, как в жизни, есть свои печали
от приближенья рокового расставанья.
Нам от него никак не отвертеться.

Так что ж теперь нам жить с хандрой в обнимку?
Так что ж бранить нам мартовские слезы?
И к эллинам вовеки не добраться,
и к йогам приближаться смехотворно –
до марсиан значительно короче.

А тут тепло, и мы, как прежде, любим
себя, друг друга, набранные строки
безвестным типографским чародеем,
и ловко так натянутые струны
того мастерового, что трудился
не для гитары, а для слабых наших пальцев.

Мы любим их косые переборы,
и песни хором на ночных прогулках.
Мы любим затрапезные кварталы
и геометрию картонных новостроек,
где транспорт царствует, как орды кочевые,
по нашим будням мчась шальным экспрессом.

И кто успел в его консервное нутро,
висит, зажатый в драп, меха и вату,
в чужую болтовню, дыханье, тренье,
и счастлив, что висит и всё же едет.

Ах, глянь вокруг: в их помертвевших венах
унылая разлита простокваша,
и всё ж сигают светляки в зрачках,
предвестники весеннего безумства.

Еще вчера в рабочих коллективах
был весел тот, кто целый год был мрачен.
И даже мышки серые блистали,
как будто оказались царской крови.

Шампанское стреляло в потолок,
и появлялся шанс у безнадежных,
флирт бабочкой выпархивал из уст,
и адюльтер то пенился в бокалах,
то в нём, как в дёгте, вязли рукава.
А вот сегодня праздник стал домашним.

Мой друг, давай с тобою ради бога
не будем вечно смешаны с толпою,
не будем пассажирами и тотчас
сойдем, сойдем с оттоптанной подножки.

Как будто бы мы неприкосновенны,
как будто вечны мы вдвоем с тобою.
Мы стоим ли таких глумливых обществ?
Мы стоим ли таких веселых празднеств?
И пуговиц, что вырывают с мясом?

Ты на земле – двумя ногами твердо.
Взгляд подними и гордо, и упрямо.
Расправь, как крылья, мятые лопатки,
возьми меня под согнутую руку,
ответь улыбкой на мою улыбку,
и дальше – в март! – искать его взаимность.

Март 1986 г.


II.

8 МАРТА 2016

Такой же март, как тридцать лет назад.
Зарёванный. Как будто кто обидел.
Хоть весь, как ёлка, в огоньках машин,
подсветок бутиков, больших полотен
бессмысленно светящейся рекламы.
Смотри, мы здесь с тобой еще живем.

И даже отмечать не разучились
всё те же цифры бестолковых дат
и праздников, оставшихся на сдачу.
Как будто жизнь нам поставляет чувства,
как грубый и сырой материал,
и нам самим предоставляет право
придать им форму и немного смысла.

Ах, если б все хотели только счастья!
Но всякий хочет быть других счастливей.
И в ложном убеждении живет,
что у других оно в достатке большем.
Но нам ведь нужно только наше счастье.
И этот праздник мы себе присвоить
не сможем – лишь почтенье воздадим.

Какие подарить тебе цветы?
И ты ответишь: «Те, что сам ты любишь».
И наобум скажу я – орхидеи.
А впрочем, почему же наобум?
Ведь мне они действительно по нраву.

За что? И сам не знаю я. За странность.
За несуразность дивной красоты.
За их нелепость и несоразмерность.
За лепестков причудливый окрас
и редкостную их асимметрию.

Не то чтоб я экзотики любитель,
но мне всегда казались орхидеи
основою эстетики модерна.
Как будто не природою самой
замысловатость эта создавалась,

а модернистом, мастером дизайна,
его пером и скошенною кистью,
загибом плавным маникюрных ножниц
и смелым крапом на скупых мазках
вдоль нарочито искривленных линий.

Ты посмотри, какой цветок нежнейший!
С розеткой плотных листьев, с лепестками,
похожими на бабочкины крылья.
Ах, эти кистевидные соцветья,
где лепесток, что от других отличен, –
изогнутый, живой мясистый вырост,
заполненный нектаром медоносным!

А знаешь ли, что подлинное имя
у этой орхидеи – фаленопсис?
Она бы и сама язык сломала,
когда бы представлялась при знакомстве.

Ты погоди, не смейся, есть еще
у орхидеи имена, послушай:
цимбидиум, дендробиум, каттлея
и даже имя пафиопедилум.

Есть древняя легенда, милый друг,
о том, как появились орхидеи.
Когда-то на земле, еще безлюдной,
где миром не владела красота,
а царствовала только величавость
заснеженных вершин высоких гор,

над джунглями суровыми густыми
тяжелый дождь тропический прошел,
и радуга всё небо обняла,
большим мостом повиснув разноцветным.

И на него слетелись сотни фей
и сотни эльфов тесно облепили
невиданное неземное диво.
Пока от их веселой суеты
не рухнул мост, рассыпавшись мгновенно
на множество причудливых осколков.

На миллион фонариков цветных,
на многокрасочных манерных паучков,
что расползлись и тотчас расселились
по неприглядной вымокшей долине.

И те цветы, что появились позже,
оспаривать не смели первородство,
небесный род и царское начало
диковинных осколков, что с тех пор
зовутся так красиво – орхидеи.

И пусть мое немолодое сердце,
трепещущий рубиновый осколок,
раскрыто пред тобой, как орхидея.
И вместе с ней в подарок отдается
на добрый взгляд твой, любящий и нежный.

4.03.2016